Мир был на пороге конца

– Нет, – ответила я. – Вы, кажется, сказали, что он не германского происхождения?

– Вы ведь видели стежок…

– Я вовсе не знала, что в Визенхольме есть кто-нибудь из иностранцев, – заметила я, – во всяком случае я никого не встречала… Кроме самой себя.

– И тем не менее здесь находился один иностранец, – сказал он, пряча воротник в карман. – Он содержался в замке…

– Но мне казалось, что в замке содержатся только германские офицеры?

– Как общее правило, это действительно так. Это был опасный преступник, убийца, человек, который не останавливается ни перед чем. Он был арестован германскими властями по требованию русского правительства и содержался здесь впредь до…

Говоря это, он не сводил глаз с моего лица. Ни на одно мгновение я не поверила его словам. Мой храбрый майор не мог быть убийцей, в этом я была убеждена. И, чувствуя западню перед собой, я снова стала нервничать.

– Вы ведь знали, что один из заключенных бежал? – добавил он.

Я быстро обдумала положение. Если этот человек действительно был в курсе событий и производил расследование вчерашнего происшествия, то ему должно было быть известно, что я рассказала майору Гагенбеку и фон Кауфманну. Поэтому я призналась, что мне действительно известно о том, что одному из заключенных удалось бежать.

– Разве этот майор, как его звали, Гагенбек, не сказал вам, что бежавший заключенный был русским?

Лишь мельчайшую долю секунды колебалась я. Я не боялась сказать ему правду, но инстинкт подсказал мне, что в этом вопросе кроется западня.

– Нет, – решительно заявила я.

– Так, – задумчиво сказал хромой, – так значит, вы только от меня узнали о том, что бежал ваш соотечественник?

– Да. Именно от вас.

И он, улыбаясь, снова обнажил зубы:

– Как флегматичны эти русские, – воскликнул он медовым голосом. – Какое безразличие! Какое самообладание! Вас, прелестную молодую девушку, будит отчаянный шум, выстрел из пушки и суматоха, и вы узнаете о том, что бежал пленник. Как все это драматично! Можно ли себе представить нечто более волнующее? Неужели это вас не волнует?

Я чувствовала себя в это мгновение жалкой, беспомощной крысой, которую преследует пес. Не обдумывая своего ответа, я решительно заявила, что действительно все это очень взволновало меня.

– И все же, – заметил он, – вы остались совершенно спокойной. Это делает честь вашему воспитанию. Я уверен, что всякий другой на вашем месте, узнав о романтическом побеге из замка и о том, что беглец – ваш соплеменник, тут же засыпал бы вопросами, заволновался бы…

Руки мои горели, я совершила большую ошибку. Разумеется, мне следовало притвориться, что новость изумила меня, но в присутствии этого человека я растерялась и не могла обдумать своего поведения.

– В конце концов, если он находился здесь и знал, что всего лишь в нескольких шагах от него находится его землячка, он мог разыскать и попросить вас помочь ему…

– Как хорошо, что он этого не сделал, – поспешила я воскликнуть, – я бы перепугалась насмерть! Ведь вы сказали, что это был убийца?

– Да. Очень опасный преступник.

– И ему удалось бежать? Я хочу сказать, что ему удалось скрыться от преследователей? Или его поймали?

Лицо незнакомца омрачилось. И снова он пристально взглянул на меня.

– Об этом вам следовало бы спросить своего приятеля майора… майора… – и, щелкнув пальцами, он добавил, – этого идиота коменданта.

Я рассмеялась, несмотря на то, что мне вовсе не было весело.

– Но майор ничего не захотел сказать мне. К тому же он уех…

Великан глубоко вздохнул и глаза его загорелись.

– Да, – проворчал он, и он может быть счастлив, что так легко отделался. Если бы на то была моя воля, я бы упрятал его в самый глубокий каземат в Шпандау и заставил бы его там сгнить заживо. Какой смысл разрабатывать планы, неуклонно идти к цели, не считаясь с могущественным врагом, чтобы в один момент все было спутано каким-то болваном-майором. При одной мысли об этом можно сойти с ума! – воскликнул он, потрясая кулаком.

И, вытащив из кармана огромный цветной носовой платок, он шумно высморкался. По-видимому, эта процедура его несколько успокоила, потому что он протянул руку, и если бы я не поспешила уклониться, то он схватил бы меня за руку.

– Жизнь нелегка, – заметил он смягчившись. – На долю старого калеки выпадает гораздо больше неприятностей, чем радостей. Но у вас я мог бы поучиться. Право, я завидую вашему самообладанию. Это – незаменимое свойство. – Он умолк и снова испытующе поглядел на меня. – Самообладание – великая вещь. Или как говорят янки: «Жизнь хороша, пока чувствуешь свою силу». Пока не чувствуешь слабости. Позвольте пожелать вам приятно провести вечер!

И он отвесил поклон.

– Прощайте!.. – пролепетала я.

– До свидания! – ответил он.

И, надев котелок, он, тяжело волоча за собой свою хромую ногу, направился к дому.

Я осталась в залитом солнцем саду и, взяв свою корзину, обратилась снова к своим цветам. Я поняла, что все еще ничего не знаю о судьбе майора Дроботова, и размышляла над тем, не скомпрометировала ли я себя в глазах незнакомца и не таилось ли в его последних словах замаскированной угрозы. Этот таинственный калека внушал мне страх, и я решила вопреки его многозначительному «до свидания» постараться больше не встречаться с ним.

Я провела примерно еще полчаса в саду, пока до моего слуха не долетел шум отъезжавшего автомобиля. Я поняла, что хромой оставил наш дом. Однако, не будучи в этом уверена, я отнесла цветы на кухню и встретила там Фриду.

– Я как раз собиралась пойти вас искать, – объявила она. – Барин велел мне отыскать вас. Он в кабинете и хочет говорить с вами. Он сказал, чтобы вы пришли к нему немедленно.

Слова прислуги вызвали во мне неприятный осадок. Еще никогда судья Кауфманн не обращался ко мне таким образом. Что мог ему сказать этот человек?

– А гость уже уехал, Фрида? – спросила я.

Облегченно вздохнув, Фрида всплеснула руками.

– Слава Богу, что мы, наконец, избавились от него. Вы бы послушали, как он разговаривал с барином! Он кричал и шумел как турок! Я думала, дело дойдет до драки! И когда меня позвали, чтобы я его проводила, барин был бледен, как полотно. Он подал гостю его шляпу, словно перед ним стоял сам епископ! Жаль, что барыни не было при этом! Она бы осадила эту обезьяну…

Возмущение прислуги развеселило меня. И, направившись в кабинет, я также пожелала от всей души, чтобы госпожа Кауфманн уже была дома.

В этой бурной обстановке ее присутствие подействовало бы успокоительно.

Глава восьмая

Меня увольняют

Судья фон Кауфманн всегда напоминал собою пожилого херувима. Он был небольшого роста, расположен к полноте, и его розовое лицо всегда светилось довольством.

Но теперь он взволнованно шагал по кабинету и курил. Завидев меня, он поспешил пригласить меня войти в кабинет и запер за мной двери.

– Прошу вас, присядьте, фройляйн Наталия, – сказал он. – Мне необходимо вам сообщить кое-что.

И, став у печки, он сложил руки на животе. Он был очень смущен и в это мгновение напоминал сконфуженного амура.

– Я должен вам сообщить, моя дорогая, – начал он, – что я… что мы… – он тщетно пытался подыскать нужные слова, – что я и моя супруга принуждены внести некоторую перемену…

Лицо мое вытянулось. Этого я ожидала. В двадцать два года будущее вызывает не слишком много забот, но теперь, после того, как я свыклась и с этим городком и с семьей Кауфманн, мне менее всего хотелось какой-либо перемены.

Отвратительные воспоминания о маленьком купеческом городке, о моем прошлой работе, о борьбе за место в вечернем трамвае, который должен был увезти меня из центра в пригород, – все это сразу нахлынуло на меня.

– О, нет, – воскликнула я, – надеюсь у вас нет причин быть недовольным мною!

– Нет, нет, – поспешил он ответить, – мне очень жаль, но мне придется расстаться с вами. Моей жене придется искать себе другую секретаршу.

– Ваша супруга недовольна моей работой?

– Что вы! Она очень довольна! – поспешил он заверить меня. – У нее еще никогда не было такой толковой секретарши.

– Так почему же мне придется расстаться с вами?

Он не отвечал и продолжал разглядывать узор ковра.

– Ваша жена уже знает об этом?

Он не отводил глаз от ковра, но уши его зарделись.

– Я еще не говорил с ней об этом, – заметил он нерешительным тоном, – но ей придется согласиться с тем, что это совершенно необходимо.

Я поняла, что произошло. В то мгновение, когда я вошла в комнату, я поняла по поведению советника, что наш гость выступил против меня. Я всегда считала доктора Кауфманна очень справедливым человеком и была теперь изумлена его поведением. Отнюдь не лицемеря, а просто желая выяснить, как далеко зашли направленные против меня подозрения, я спросила:

– Я полагаю, что человек, который только что побывал у вас, успел возбудить в вас подозрения против меня. Я знаю это. Вы верите, что я имею какое-то отношение к бегству этого заключенного?

– Нет, – ответил судья, и его слова были настолько искренни, что я не могла в них усомниться. – Я верю вам, и это я заявил и тому господину. Я поставлен перед очень тяжелой задачей. Мы очень привязались к вам. С тех пор, как наша дочь поселилась в загранице, а сын больше не живет с нами, мы чувствуем себя очень одинокими. Вы снова внесли в наш дом молодость.

И он поспешил снять пенсне и, желая замаскировать свое смущение, стал яростно протирать стекла.

– Милая фройляйн Наталия, – сказал он, – я старше вас и мог бы быть вашим отцом. Поэтому я беру на себя смелость дать вам совет. Отнюдь не по своей вине вам было суждено соприкоснуться с одним очень неприятным обстоятельством… Нет ничего удивительного в том, что вы испытываете некоторое любопытство, – ведь это свойственно вашему полу. Поверьте мне, что если вы проявите неуемный интерес к происходящему, то для вас могут возникнуть большие неприятности. Тем самым вы лишь усилите возникшие против вас подозрения. Поэтому, дорогая моя, не спрашивайте ни о чем и без промедления возвращайтесь к себе на родину.

Фон Кауфманн любил ораторствовать, и произнесенная им тирада явно улучшила его настроение. Он направился к письменному столу и, взяв конверт, лежавший на нем, протянул мне его.

– Вот ваше жалованье за шесть месяцев, а также и деньги на дорогу. Последний поезд отходит в Берлин в 11 часов 12 минут и прибывает в 6.21 утра. Вы успеете позавтракать и затем переедете с Силезского вокзала на вокзал Фридрихштрассе и поспеете к дневному поезду. Если хотите, я вам порекомендую спокойный приличный отель…

– Но, доктор, – взволнованно перебила я его, – неужели вы хотите, чтобы я уже сегодня вечером уехала?

Доктору явно было не по себе:

– Поверьте мне, это будет самое лучшее, что вы можете сделать, – пробормотал он.

– Но ведь я и без того собиралась в пятницу поехать в Берлин, а сегодня еще лишь понедельник. Марвили не смогут раньше пятницы принять меня у себя, потому что у них гостят в настоящее время другие. В Россию я также не могу вернуться, потому что сестра моя первого числа приезжает в Берлин, чтобы провести вместе со мною свой отпуск в Шварцвальде. Ведь ничего не изменится оттого что я останусь у вас до четверга.

– Мне очень жаль, фройляйн Наталья, – заметил он, – но это совершенно невозможно.

Тогда мне стало ясно, что этот проклятый хромой потребовал моего немедленного увольнения. Меня не удивляло то, что он не доверял мне, взял меня под подозрение, но то, что советник подчинился полностью его требованиям, было мне неприятно.

Советник юстиции фон Кауфманн происходил из родовитой померанской семьи, всегда бывшей очень лояльной, но в то же время привыкшей очень ревностно отстаивать свои привилегии и права. Фон Кауфманн не шел ни на какие компромиссы и был верен голосу своей совести. Кто же мог быть этот таинственный хромой, располагавший такой силой и властью, что мог выгнать из армии несчастного Гагенбека, у которого были хорошие связи, и сумел подчинить своей воле независимого и честного судью. Если хромой и принадлежал к составу полиции, то он должен был быть там очень важным лицом, быть может, ее главой. Во всяком случае, в его лице я приобрела опасного врага.

– Вы на период отпуска по уговору с моей женой имеете право на билет первого класса до Шварцвальд. Разумеется, вы вправе распоряжаться собой, но если вы разрешите дать вам совет, то я скажу, что вам следует изменить ваши планы и немедленно возвратиться к себе на родину.

– И отказаться от поездки в Шварцвальд? – воскликнула я. – Но почему?

Кауфманн нервно потер руки и огляделся по сторонам:

– Я сказал ровно столько, сколько был вправе сказать, – мрачно ответил он. – И я добавлю лишь одно: если вы вздумаете остаться в Германии, то рискуете навлечь на себя неприятности, а быть может, и нечто худшее.

Он не назвал ни одного имени, но я поняла, что он хотел этим сказать. То было предупреждение, направленное мне этим таинственным хромцом, то было второе полученное мною предупреждение за последние сутки, и внезапно мною овладело чувство страха. Я почувствовала, что вокруг меня плетется какая-то сеть. И в этой сети мужчина с искалеченной ногой казался мне исполинским жадным пауком, продолжавшим терпеливо и непреклонно ткать свою паутину.

Под влиянием этого чувства я решила последовать совету доктора и возвратиться на родину. Приняв конверт, я сказала:

– Благодарю вас, но столько денег я не могу принять. Жалованье за шесть месяцев – это слишком много. Вы слишком добры ко мне.

На лице доктора выразилось явное облегчение. Он просиял и, приблизившись ко мне, положил мне на плечо руку.

– Нет, нет, – сказал он, – Это единственное, что я могу для вас сделать. Мы у вас в долгу, фройляйн. Вы внесли в наш дом сияние молодости и дали нам крупицу счастья… – И он задумчиво потер лоб. – Но что, черт побери, скажет моя жена? – Взяв мои руки, он добавил: – Когда вы возвратитесь на родину, вспоминайте о нас без чувства неприязни. Мы… мы очень любили вас, Наталья, и мне стыдно, что мне приходится подобным образом поступить по отношению к вам. – Он оборвал свои слова и пожал плечами. – Я позвонил по телефону жене, и она уже направилась домой. Мне придется еще съездить в Кронсфельд, – то был соседний город, – но прежде чем я уеду, я хочу переговорить с ней. А вашей сестре вы при встрече все расскажете сами. Так как я вернусь из Визенфельда только завтра, то я попрощаюсь с вами сейчас. – И запнувшись, он нерешительно добавил: – Позвольте мне обнять вас, дорогая фройляйн Наталья…

Я не смогла сдержать себя, глаза мои увлажнились слезами. Маленький приветливый советник был всегда так добр по отношению ко мне. Я наклонилась к нему – ведь я была выше его на полголовы. Он торжественно приложился к моей щеке.

Затем он громко высморкался.

– В конверте лежит квитанция, – печально заметил он.

Я подписала заготовленную им бумагу и направилась к себе в комнату, собираясь уложить свои вещи. Больше доктора Кауфманна я не видела.

Полчаса спустя пришла моя дорогая писательница и направилась прямо в мою комнатку.

– Дорогое дитя мое, – сказала она. – Я не знаю, что я стану делать без вас. Ах, эти мужчины со своей злосчастной политикой. В такие минуты я чувствую, что Германия не создана для женщин. Мне всегда было нелегко мириться со многим, но вот это – самый тяжелый удар для меня.

Она опустилась на мою кровать и озабоченно обратилась ко мне:

– Они не хотят, чтобы русская девушка жила поблизости от этого замка, – сказала она. – Мы находимся в Германии, и они могут требовать этого от нас. Вы не должны быть в претензии на моего мужа. Сейчас в Берлине царит очень нервное настроение и если дело дойдет до войны между Австрией и этими ужасными сербами, то Германия не останется в сторонк, а Россия в свою очередь не сможет быть равнодушной свидетельницей, хотя, видит Бог, вы ничего хорошего ни от сербов, ни от болгар, ни от поляков не видели… Но… скорее всего тогда, быть может, окажутся вовлеченными в войну и Франция и Англия.

О, Боже, фрау Кауфманн! воскликнула я. Какие кошмарные картины вы рисуете! Сюжет, достойный пера Жюля Верна. Но даже он не смог бы додуматься до нарисованной вами картины всемирной войны, в которой все сражаются против всех.

Надеюсь, что у французов и англичан хватит ума не ввязываться в этот вечный спор австрияков с сербами.

– Кто этот хромой, перевернувший здесь все вверх дном? – спросила я.

– Я не знаю, – ответила она. – Муж не сказал мне этого, а если герр Кауфманн о чем-то умалчивает, то я привыкла не задавать ему никаких вопросов. Но могу лишь назвать вам его имя. Его зовут доктор Гланц, доктор Адольф Гланц.

– Он служит в полиции?

– Не имею понятия. Во всяком случае, он очень влиятельное лицо, в противном случае ему не удалось бы так повлиять на моего мужа.

– Что сталось с бежавшим офицером? – спросила я и рассказала об окровавленном воротничке, который мне показал в саду незнакомец.

Фрауц Кауфманн передернуло.

– Мне кажется, что мой муж осведомлен об этом, но мне он ничего не сказал. Ночью что-то произошло в саду, но я об этом ничего не знаю. Из того, что вас заставляют уехать отсюда, я предполагаю, что этого несчастного снова захватили. Или, быть может, его больше нет в живых? Очень возможно, что помимо него в замке содержатся еще и другие русские шпи… Verzeihung![1]

Я почувствовала, как забилось сильнее мое сердце, и я поспешила нагнуться к раскрытому чемодану, и тем самым скрыть от глаз госпожи Кауфманн мое раскрасневшееся лицо. Пытаясь не выдать своего волнения, я спросила:

– Так значит, вы полагаете, что это был русский шпион?

– Мой муж назвал его политическим заключенным, но я считаю, что это лишь более деликатное наименование…

Я вспомнила о неудачной выдумке Гланца, в которую я ни при каких обстоятельствах не поверила бы.

– В нашей стране происходит много вещей, которые остаются для всех неизвестными, – продолжала госпожа Кауфманн. – Дисциплина в Германии поистине изумительна. Когда дается приказание заглушить какой-нибудь скандал, то все покорно выполняют это требование. За исключением коменданта, мне кажется, ни одна душа в городе не подозревала о том, что в замке содержится иностранец. Наверное, его и заточили в нашем гнродишке специально, что скрать его подальше от людских глаз. Во всяком случае мой муж не знал об этом, потому что в противном случае он давно возражал бы против вашего пребывания здесь. И это – весьма большая и важная тайна, особенно, если судить по тому, какой переполох вчера вызвало исчезновение заключенного. Иностранцам категорически не следует вмешиваться в подобные истории. Вот поэтому мой муж и настаивает на скорейшем вашем возвращении домой.

Продолжая стоять у своего сундука, я погрузилась в раздумье, и снова в моих ушах зазвучали слова: «Если со мной что-нибудь случится, то я могу быть уверенным в том, что вы исправите отвратительную глупость, совершенную мною».

– Если со мной что-нибудь случится…

Меня обволакивал туман, и ясно мне было лишь одно – майор Дроботов окончательно выбыл из игры, его снова водворили обратно в каземат или, быть может, он навсегда ушел из жизни, и он доверил восстановление своей чести и своего имени мне… Если бы во мне нашлось достаточно смелости, чтобы ослушаться хромого и выполнить возложенное на меня поручение!.. Если я покину Визенхольм с вечерним поездом, то наутро уже буду в Берлине. Немного мужества, час работы – и моя миссия будет выполнена. Я рассчитала, что от поезда до поезда у меня будет достаточно времени для того, чтобы раздобыть конверт и доставить его мистеру Аарону Израэлю на Таубенштрассе, 97. Имена и адреса, данные мне маленьким майором, глубоко запали мне в душу.

Если бы даже я и не поспела на поезд, отходивший из Берлина днем, то я могла уехать из страны вечером. В конце концов моя задача была не особенно сложной. И все же, как только я вспоминала о хромом, я…

Я понимала, что умнее всего было бы, если бы я не вмешивалась во всю эту историю и если бы провела часок в Берлине в обществе Мари Марвиль. Но мой отец недаром был из кадровых военных, он сражался под Варной, под Бухарой и Хивой и не раз учил меня, что в некоторых случаях следует помышлять не только о своих удобствах.

– Но вы ведь не слушаете меня, – перебила меня госпожа Кауфманн. – Да, дитя мое, похоже, что ваши мысли очень далеко отсюда…

– Да, так оно и есть, – призналась я, – я думала о предстоящей мне поездке.

Глава девятая

Меня целуют

У перрона стоял берлинский поезд. В этот поздний час вокзал был безлюден и тих. До моего слуха доносилось хриплое дыхание паровоза. Заспанный проводник принял мои вещи и проводил меня в мое купе.

Тишина, царившая в спальном вагоне, свидетельствовала о том, что все пассажиры уже успели погрузиться в сон. В Визенхольме в поезд кроме меня сел лишь еще один пассажир, производивший очень скромное впечатление. На нем было пальто горчичного цвета, он походил на коммивояжера. Его купе было смежным с моим.

Меня никто не проводил на вокзал, госпожа Кауфманн хотела это сделать, но я не разрешила. Я боялась, что затянувшееся прощание может поколебать мою решимость. У меня был билет до Санкт-Петербурга, и свой багаж я непосредственно сдала до конечного пункта моего путешествия, оставив при себе лишь ручной саквояж. Билет предусматривал остановку в Берлине,

Проводник удалился, и я уже собиралась лечь спать, как увидела у окна моего купе огромный букет роз. Кто-то постучал о стекло кольцом с печаткой. Опустив стекло я увидела, что на перроне стоит Руди фон Линц. Лишь теперь я поняла, какой одинокой я чувствовала себя в это мгновение.

Юношеское оживленное лицо Руди было бледно, хотя, быть может, это было результатом слабого освещения.

– Наталья, – воскликнул он. – Я так опасался, что опоздаю к поезду. Я лишь сейчас в офицерском казино узнал о вашем отъезде! – В его голосе послышался упрек. – Я не был уверен в том, что вы не будете недовольны моим появлением на вокзале, ведь вы собрались в путь, ни с кем не попрощавшись…

– Мне право очень жаль, – откровенно призналась я, – но в этом я не виновата. Я едва успела собраться…

– Но ради чего такая спешка? – спросил он. – Я полагал, что вы уедете лишь в пятницу.

– Разве вы не слышали, что произошло?

– Нет.

Я бросила на него пытливый взгляд, но Руди действительно, казалось, ничего не знал.

– Откуда вы узнали о моем отъезде?

– Мне сказал об этом один из вестовых, когда я велел ему отнести к вам письмо. По-видимому, он слышал об этом в комендатуре. – Я вспомнила о том, что к Фриде действительно приходил один из вестовых. – Я поспешил на вокзал, предварительно разбудив владельца цветочного магазина. Я сейчас принесу вам цветы в вагон. У нас еще есть немного времени…

И он побежал в вагон, в спешке столкнувшись с каким-то разгуливавшим взад и вперед по перрону человеком. То был мой сосед в пальто горчичного цвета. Пробормотав несколько слов извинения, Руди бросился ко мне.

– Прекрасная Наталья, – такова была его обычная манера обращения, – если бы вы знали, как я огорчен вашим отъездом! Вот, возьмите цветы! Пусть они вам поведают о моем отчаянии и нашепчут вам о том, в чем у меня никогда не будет мужества признаться вам.

В устах этого красивого двадцатилетнего юноши, такого привлекательного в своем мундире, слова эти прозвучали так искренне, что я была тронута.

Он протянул мне розы, наполнившие своим благоуханием все купе. Я спрятала лицо в цветы.

– Руди, розы великолепны, каждый раз, когда я буду глядеть на них, я буду вспоминать вас. Но надо раздобыть для цветов воду…

Я отыскала умывальник, наполнила вазочку водой и положила в него цветы.

Повернувшись, я увидела, что Руди стоит за моей спиной и протягивает мне руки. Он отшвырнул свою фуражку, и теперь его светлые волосы мерцали как золото. Взяв мои руки, он коснулся их губами и затем мы сели на сиденье.

– Что случилось?

Я пожала плечами.

– В замке поднялась суматоха из-за бежавшего русского…

– Русского?

– Да. Разве вы ничего не знали об этом?

Руди покачал головой.

– Мы слышали о том, что бежал один из заключенных и что этот болван Гагенбек потерял из-за этого должность…

– Он вышел в отставку!

Руди удивленно поглядел на меня.

– Вы знаете даже больше, чем я! Бедняга! Между нами говоря, Натали, батальонный командир созвал сегодня после обеда офицеров и запретил им говорить о случившемся ночью. Но какое все это имеет отношение к вам?

– Мне кажется, что присутствие русской подданной поблизости от замка является нежелательным.

– Для кого это является нежелательным?

– Для некоего господина Гланца, для доктора Адольфа Гланца. Вы его знаете, Руди?

Мой провожатый покачал головой.