В гости через форточку

– А! – вспомнил он. – А-а-а…

– Всем скажи. Ну?

– Ну приходил ты. Говорили мы.

– О чём говорили? Всем скажи.

– О жизни.

– О какой нахер жизни?! – закричал Ваня.

– О твоей. О моей.

Терпение кончилось. Ваня развернул чёрный кулёк и показался всем пистолет. Направил на Жоржа.

– А теперь, вспомнил?

Бабушка и хозяйка схватились друг за дружку. Первая плакала, вторая молилась. Фёдор и Пётр убедились вконец, что ошиблись домом. Они посмотрели на выход и привстали…

– А ну сидеть! – рыкнул Ваня.

Мужики сели.

– Как Жора скажет нам, что было утром, так я уйду. Мне от вас ничего не надо. Ну, Жора, вспомнил?

– А что было? – спросил он холодно. – Напомни?

– Да ты!.. – задёргал пистолетом. – Дурак что ли?!

Не того ждал Ваня. Пистолета боялись все, кроме Жоржа. Его он только раззадорил: улыбается, губы облизывает. Смотришь на него и сразу ясно: нет ничего за душой, пусто, картонка. У Вани заслезились глаза.

– Совесть у тебя есть?! – закричал он. – Бабушку не мучай. Свинья ты!.. Говори!

– Иван, – вмешалась Рита. – Посмотри на меня?

Он не послушался. Он вдруг подумал, что если посмотрит в глаза любимой, то сразу же спустит курок.

– Да ты не человек, – бормотал он тихо. – Ты…

– Это я не человек? – подскочил Жорж. – Ты себя видел, собака? Твоё дело картошку копать. С пистолетом ты герой! По тебе…

Ваня не разбирал слов. В ушах стоял гул, глаза мутнели. У него было крепкое здоровье, но от этих гадостей сердце вдруг сжалось…

– Я же по-хорошему, – еле выговаривал он. – Я ведь хочу…

«Сейчас» – подумал Жорж и выкинул вперёд руку. Но не успели они сцепиться, на весь дом прогремел оглушительный выстрел.

***

Тем и кончилось письмо. Выстрелом.

«А где мистика? – спросит читатель. – В письме же говорили…» Я тоже хотел знать где мистика, поэтому и поехал в деревню.

– Где дом Кулагиных? – спросил я у первого старика.

Прохожий знал их хорошо. Он указал мне дорогу.

– Чёрно-красный забор, – добавил. – Мимо не пройдешь. Один такой.

Я постучал в дверь, на пороге показалась мать Вани.

Глядя на Пелагею Федоровну, я убедился, что за какой-то месяц она превратилась в сухую почти старушку. Совсем не то, что мне описывали в письме. Надо было ей сказать, что я ошибся домом, развернуться и уйти. «Постой, – оборвал голос в голове. – Надо закончить, читатель не простит!» Поэтому я сказал:

– Здравствуйте.

И зашёл в дом.

***

А Жора-то жив остался, – говорила Пелагея Федоровна за столом. – На нём ни одной царапинки. Только на куртке сзади, дырка вот такая…

И она сомкнула два пальца в кружок.

– Это как? – спросил я шёпотом.

– Бог спас от греха…

Пока она выкладывала оладьи на тарелку, я ещё раз осмотрелся. В углу армейская кровать, над ней крестик, всюду иконы. Пелагея Фёдоровна поднесла тарелку и посмотрела на меня с заботой. Я только сейчас понял, что пью, должно быть, из Ваниной кружки. А ещё я вспомнил, что из меня в такие минуты вылетают глупости.

– Хорошая была кожанка… – сказал зачем-то.

– Хорошая… Лизавета до сих пор полы моет. Дырка-то как раз под швабру. Жаль только, что сыночку моему теперь три года сидеть.

Она всё повторяла, что именно три. Говорила, что сын её в три годика уже какие-то стихи рассказывал. А сейчас боялась, как бы за эти три года не разучиться говорить.

– Три года, три года…

А я всё отвечал:

– И никого ведь не убил…

– Не убил. Ты что! У нас и за выстрелы сажают, особенно если человек за правду стрелял.

Но за какую такую правду стрелял Ваня, мне кажется, в деревне мало кто знал. Однако все были уверены: стрелял не просто так. Жорж после этой истории, послал к чертям всю деревню и уехал в город. Как это с прыщом происходит, сам выдавился с чистого лица. Рита, как я понял, работает с утра до ночи: помогает своей маме, и маме Вани, тоже почти своей.

– Они ведь поженятся, – сказала Пелагея Федоровна. – Дети мои хорошие…

И чтобы доказать это, с какой-то даже гордостью достала несколько писем от сына.

– А вот Рита ему сегодня написала. Посмотрите.

«Тебя там не обижают?» – прочитал я размашистую строчку; и холодок резанул по сердцу.

– Не надо писем, – сказал. – Это личное.

– Ну хоть эти, от сына.

Должно быть, Рита каждый раз спрашивала, не обижают ли там… Но Ваня всё отвечал: нет. Говорил, что люди везде одинаковые. На каждого пятого только Жорж попадается, а так все хорошие. Слова «Жорж», конечно, не писал, но это и так все поняли.

– Я пойду, Пелагея Федоровна… У меня поезд скоро.

Мы проговорили два или три часа, а простились за минуту. Кем я был для неё – так и не узнала. Сказал ей, что пишу. Куда? Зачем? Это не важно. Даже имя не важно.

С каждым шагом делалось всё тяжелее. Мне казалось, что нельзя так закончить рассказ.

Я остановился и посмотрел на чёрно-красный забор, на дом, на ветхий сарай за ним.

«Загляни внутрь, – сказал бы мне читатель. – Нет у них собак, смелей».

И я послушался.

Перебираясь на корточках через кусты крыжовника и малины, я подполз к воротам сарая. Оттуда доносился треск, будто бы кололи дрова. Я заглянул внутрь и увидел девушку в голубом платье. Рита занесла топор… и передумала.

– Вам что надо? – нахмурилась она. – Вы кто такой?

Нельзя, наверно, описывать героиню на последних строчках. Говорить про острый хищный нос, про орлиные глаза, про жилистые руки, которыми и обнять, и задушить можно.

– Вы кто такой?! – шагнула она ближе.

Дикий зверь в женском обличии. Нельзя её поймать, нельзя посадить в клетку, нельзя пока не захочет. А если захочет, то навсегда.

– Что…

– Я рассказал остальным, – вырвалось наконец – Как вы просили.

По спине холодок. Я сделал раз, два, три шага назад… бросился к кустам, к забору, перепрыгнул! И по узкой просёлочной дороге со всех ног побежал на станцию. И так быстро, как никогда до этого.

Орешек

В один из январских дней, Евгений Романович, закутавшись в красный шерстяной халат, сидел на застекленной террасе загородного дома. Растянувшись в кресле-качалке, он наслаждался первыми днями богатой и спокойной старости.