скачать книгу бесплатно
Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона
Сергей Кучерявый
Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона.Исторический роман.История начала Тайного Правительства.Тайный Орден. Магия. Государства и их правители.
Тени Сути
Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона
Сергей Кучерявый
Художник Ксения Струкова
© Сергей Кучерявый, 2024
ISBN 978-5-0062-6375-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Эпиграф
«Один мудрый искусник создал замечательную машину со сложным устройством. Он хотел лишь одного: чтобы тот, кто взглянет на эту машину, познал мудрость её создателя и непременно понял его суть. Человек, вглядывающийся в устройство машины, решит поначалу, что в ней есть множество лишних не связанных между собой деталей, как будто попавших в нее случайно и не приносящих ни пользы, ни вреда. А потому он будет присматриваться лишь к тем частям, которые, на первый взгляд, кажутся основными. Само собой, следуя такому подходу, человек никогда не поймет истинной мудрости машины, ибо не охватит взглядом всего механизма и допустит множество ошибок в своих выводах. В результате, он лишь посмеется над замыслом машины и ее устройством, заявив, что если бы ее создавал он, то сделал бы это лучше. Ведь конструкция машины представляется ему неисправной.
Пойми же, что тот, кто наделен разумом, ничего не сделает попусту, т.е. бесцельно. Лишь неразумный может сделать что-то просто так, чтобы затем отбросить результаты содеянного. Ведь у него нет причин для наблюдения за выполнением действия, поскольку оно не преследует никакой цели. Зачем же ему наблюдать? Но если он большой глупец, то ему представляется, будто он наблюдает за выполнением действия, хотя оно и бесцельно. А потому, если взглянуть на устройство природы, разве можно подумать, что ее механизм и многочисленные части представляют собой цель без провидения?..»
Бааль Сулам «Плод мудрости».
Глава первая
Пламя неистово порывалось вперёд, и с каждым мгновением, с каждым новым вздохом оно всё сильнее и безудержнее ускоряло темп своей пепельно-алой игры на выживание, при этом ни на миг не прекращая с треском и азартом завоёвывать всё новые и новые цели. И хмелея от своих же собственных языков, от своих же жгучих порывов, что так безумно и так сладострастно опоясывали весь тот белый свет, пламя отправляло в небытие абсолютно всё, что стояло на пути. И поражая мир жаром, грацией, изгибами огонь, в своём низменном танце то и дело, всё пытался войти, ворваться, влететь в историю. Вписаться в тот шлейф вечности, в тот будоражащий поток людских воспоминаний, что чуть позднее, наверняка, с важностью и долей горечи будут обязательно сулить о том пламени, как о некой главной причине каких-то там последующих событий.
Вторая половина ХVII века и без того охотно баловала Англию рядом крупных потрясений, но одно дело, когда будь то мятеж, пожар или огонь души – это учесть всего королевства в целом, а другое дело, когда вся подобная череда событий происходит в одной отдельно взятой жизни. Тот пожар случился зимой 77-го года, да, и признаться, он не был каким-то масштабным и глобальным, скорее это был частный, почти даже рядовой случай но, тем не менее, сгорело всё…, всё, что только могло гореть. Огонь не спрашивая, аннигилировал всё, что было так сподручно, привычно, а главное, дорого хозяину, неизменному постояльцу этого доверху забитого всевозможным хламом жилища, по крайней мере, так это выглядело со стороны. Являясь резидентом Тринити-колледжа, профессор кафедры математических наук Сэр Исаак Ньютон в преддверии нового года был едва ли в силах. Ведь на протяжении последних нескольких лет его голова, его особое нестандартное мышление регулярно соприкасались с плеядой волн, и волны те носили непросто траурный характер и какие-то там поверхностные расстройства, а имели они, уж куда более глубокие и горестные амплитуды, нежели самые обычные стечения обстоятельств. И каждая новая лавина того смутного периода являлась ему как некая наглядная гильотина, которая нагло и без устали, скрежа, каждый раз срывалась и с диким грохотом где-то рядом падала вниз, как бы иллюзорно и шутливо давая о себе знать. Тогда вначале, тот самый первый его удар пришёлся на затяжной период майских гроз, и был он пережит профессором крайне болезненно. С того времени на его сердце, во всём его мироощущении оставался незаживающий рубец невиданной тоски. Те душевные мытарства Сэр Ньютон испытывал в связи с кончиной своего друга, коллеги и наставника – Исаака Барроу. Их связывала не только научная деятельность, хотя все их неформальные, а порой и вовсе конспиративные встречи были посвящены именно этому, они были связаны какой-то единой незримой нитью даже не смотря на то, что супротив они оба обладали совершенно полярными темпераментами. От такого траура Сэр Исаак Ньютон буквально терял землю под ногами, но на тот момент сезон игр смерти и несчастий только лишь начинал набирать обороты. В сентябре того же года из предельно узкого круга лиц, кого Сэр Ньютон без оглядки впускал в своё сердце выбыл ещё один человек – первый секретарь Королевского общества Генри Ольденбург. До какой степени Кембриджский профессор Исаак Ньютон был с ним близок, откровенен и взаимно искренен, если учитывать не только их официальные, завизированные письма, остаётся загадкой. Тогда, ещё в самом начале 70-х, Мистер Ньютон, благодаря своему изобретению – первому зеркальному телескопу «карманных» размеров, он внезапно стал известен в широких научных и правительственных кругах, также стал членом Королевского общества, где собственно и председательствовал Мистер Ольденбург. Но, как правило, внезапный массовый успех и наивность открытого творческого сердца – увы, вещи не совместимые. И лишь в общении с мудрым Ольденбургом Исаак Ньютон едва ли находил спасение от нескончаемых нападок бушующего шторма неприязненных взглядов и сумасбродной молвы, что тут же последовала после его прорыва. Сложно сказать, по каким параболам, да по каким кривым пределам психики тогда метался Ньютон, но к концу того же злополучного 1677-го года, его скулящую темень дополнил ещё и случившейся в его доме пожар. И, разумеется, после всего случившегося думать о чём-то трезво, и более того, что-то планомерно выполнять из ранее намеченных планов профессор Ньютон явно не мог. Лекции, мысли, цифры, тут же переживания, внешнее равнодушие, людская травля – были неотъемлемыми элементами, склонявшие его нутро к расстройствам и паранойи. Всё это безумие томно шло круг за кругом и на какое-то время оно даже зависло, обманчиво указывая как бы на дно этой чёрной полосы, но вскоре его накрыла наивысшая форма беды. Ко всему прочему, финальным аккордом всех недавно постигших его несчастий явилась внезапная весть о том, что тяжело, а главное неизлечимо заболела его мать. Ньютон прекрасно понимал, что его пребывание в общем потоке жизни ограничено каким-то невидимым футляром, что он в какой-то мере даже схож с той мышью, что когда-то бежала в его экспериментальных механизмах и крутила под собой колесо. Да, всё это бег на месте, причём бег по участку жизни с полной потерей опор под собой, размышлял он, перемежая весь этот анализ своего ментального кипения с воспаленными мыслями мира науки, также никогда не покидавшие его и без того тяжёлую голову. Где-то внутри, где-то там в глубине своих лабиринтов он ясно понимал, что это его «колесо» крутится куда-то не туда, что движется оно не просто в обратную сторону, и даже не поперёк какой-то общей дороги, а крутится оно просто не туда. Тем самым подобные заключения щедро подкармливали его неистовый страх, уверенно шедший с самого детства. А мучил он нисколько его внешнее бледное безмолвие, а ковырял он, как правило, его внутреннюю бездну. Пролонгированный страх того, что все его познания, выводы и озарения, что случились исключительно у него внутри, что все они попросту никому не нужны, что всё это тот же самый бег на месте, который с каждым годом неимоверно и безвозвратно тяжелит его существо. Да, Исаака Ньютона, как и прежде никто не понимал, а тут ещё и жизнь со своими событиями окончательно подводила к черте, Ньютон попросту был вынужден ретироваться на неопределённый срок, оставив на время кафедру и приостановив все активные восстановления некогда сгоревших его научных записей. Вообще практически любое восприятие реальности ощущалось им не более чем просто туман. Сплошь белый густой туман с редкими островками бреши, что изредка напоминали ему о людях в его окружении, о делах и о мире в целом. Сложно судить о человеке, когда тот всё время таковой, отрешённый и нелюдимый, сложно узреть в нём нечто болезненное и внутреннее, ведь для обнаружения его пропасти сердечной, ему как минимум необходимо являть миру свои эмоции и хоть какие-то переживания, которых у Ньютона ни в радости, ни в горести не наблюдалось. Или же необходимо было иметь друга, который всегда и без слов сможет всё понять, ощутить и даже быть может помочь, но так или иначе, все эти земные проторённые пути обходили его стороной, ну, или же он их сторонился, это было уже не столь важно. В тот мутный период было принято решение об очередной, вероятно, на этот раз более затяжной поездке Исаака Ньютона домой в родное поместье Вулсторп.
Тем временем все дальнейшие продвижения по ремонту и восстановлению квартиры взяла на себя небольшая группа преданных студентов, буквально единицы молодых людей, местами даже несколько изрядно фанатично настроенных учеников. В их числе был и аспирант Мистер Джон. Не сказать, что он являлся каким-то уж прям рьяным математиком или каким-то отчаянным приверженцем научной деятельности, нет, в этом смысле он отличался нормальностью. Но однажды он всё же каким-то боком был вписан в это немногочисленное окружение Ньютона, более того, в тот самый непростой период конца 70-х, Джон внезапно оказался ещё и старшим, в некотором смысле куратором этой произвольной группы молодых учёных. Конечно, на его счёт в обществе блуждали сомнения, поговаривали даже о некой протекции со стороны Лондона мол, довольно уж как-то странно и легко всё у него получается, но, тем не менее, кроме разговоров никакой конкретики те домыслы в себе не несли. На самом деле, тут необходимо признать тот факт, факт традиционный и уже исторический, что некоторая часть студентов Англии, в том числе и студенты Тринити-колледжа, что некоторые из них были не особо падки на глубокие знания. Такие студенты, как правило, просто шли к своим будущим постам по престижному учебному маршруту, опираясь на свои фамильные устои, отчего до таких середнячков как Джон никому не было дела. И, исходя из таковых данных, отсутствие профессора на месте большую часть студентов, посещавших его лекции, особо не порадовало, как, впрочем, и не огорчило. Кучка последователей его математических идей, они, конечно же, по вечерам собирались и обсуждали лекции. Величина этой самой кучки была настолько незначительна, что все они едва ли занимали скромный уголок, как правило, университетской библиотеки. Мистер Ньютон на своих лекциях частенько любил уходить куда-то в дебри самой сути математики, астрономии, оптики и механики. Временами профессор погружался вообще в какую-то собственную, понятную лишь ему одному игру научных расчётов, в процессе которой некоторые ушлые студенты, прознав эти его глубокие особенности, могли совершенно безнаказанно, а порой даже и открыто нагло покидать аудиторию, зная наверняка, что этот профессор – «лунатик» их уж точно не заметит.
Кембридж. Англия. Зима. Конец 1670-х.
Собираясь взобраться в дилижанс, Мистер Исаак Ньютон на мгновение замер и оглянулся, он как-то растерянно и пристально насквозь уставился на свой крошечный багаж, который так старательно накрывал неповоротливый угрюмый кучер под дотошным и пристальным контролем провожающего его Мистера Джона.
– Сэр, сэр Ньютон, – немного суетился Джон, – я вам тут это, собрал немного в дорогу, а то вы ведь совсем налегке. Ну, куда же вы свою мокрую одежду кладёте? – вновь Джон переметнулся на свою другую, слегка нервозную социальную сторону, – эй, Мистер!? Вы же не один в карете поедете! Тут ещё люди будут сидеть, да! А вы тут вещи свои вымокшие раскидали! Эй, Мистер, я с вами говорю! – уже заведённый Джон продолжал суетливо крутиться подле открытой дверцы, то и дело повышенно обращаясь к плотному пассажиру в затасканном военном сюртуке с небрежным лицом.
– А? Чего? Чего надо? – неприветливо рявкнул тот, ярко демонстрируя всем наличие манер и прочих условностей, указывающих к почитанию его военного мундира.
– Ну, что это такое? – Джон, протягивая слова, вполголоса всё причитал, недовольно мотая головой. И дёргая при этом уже севшего Ньютона за рукав, напоминая, то ли ему, то ли себе, что пора в путь, Джон снова входил в поле молчаливого профессора, – сэр, я сейчас, – он оставил ему небольшой дорожный свёрток и, не прикрыв двери, метнулся к кучеру.
– Э-эй! – недовольно завопил пассажир, – а чего, дверь кто-нибудь там закроет, нет? Эй! Кучер! Где ты там? Чёрт бы тебя побрал!
– Слушай дружище, – Джон негромко и сдержано обратился к угрюмому кучеру, – эй! Ты чего глухой что ли?
– Это вы мне Мистер? – отреагировал тот, смиренный и неторопливый по своей сути.
– Да тебе, тебе, – добродушно Джон подзывал его к себе, – слушай, дело есть.
– Какое ещё дело? – лениво бурчал тот, вовсе не собираясь придвигаться к молодому человеку, стоявшему подле дрожек.
– Да слезь ты! Иди сюда! – уже резко произнёс вспыльчивый Джон.
– А у нас чего сегодня ласковый май на улице? Дверь кто-нибудь закроет? А? Эй, кучер! Где ты сволочь там пропал? Чего мы там едем, нет? – военный пассажир продолжал противно верещать изнутри дилижанса. Лицом, да манерами, он более походил на завсегдатая шумных трактиров, нежели на военного.
– Погодите минуту, я дверцу прикрою, – пробасил кучер Джону и отошёл, шаркая ногами, а сам Джон тем временем вновь переменился в лице, и по актёрски мило улыбнулся серьёзному Ньютону, который продолжал равнодушно глядеть то ли на него, то ли сквозь него.
– Ну, чего у вас там? Какое ещё дело? Надо чего? Доставить там, передать или ещё что? Давайте скорее, ехать надо, – перебирал кучер, скромно бормоча уже знакомые ему просьбы. Вид его, конечно, был суровый, был он вообще весь какой-то угловатый, хотя глаза его и выдавали, они как-то по-детски открыто сияли застенчивостью. Он, укутываясь в дождевую накидку, серой глыбой встал совсем рядом с Джоном.
– Короче смотри, – Джон разжал ладонь, на которой красовалась золотая монета, но пока не протянул её поросшему бородой кучеру, – видишь? Гинея. Она настоящая, золотая! Нужна тебе такая? Её тебе и на детей, и на жену, и на баб с выпивкой хватит! Нужна? Или нет?
– У меня, это…, Мистер, у меня нет детишек, – продолжал тот по-медвежьи топтаться на месте, выводя своей медлительностью тощего джентльмена из себя.
– Ты чего дурак что ли?
– Нет, Мистер…, я не знаю, Мистер, – в глазах его стояла какая-то искренняя, какая-то натуральная, неподдельная оторопь. Его природное неумение врать, а также мыслить быстро вынуждали Джона сильно и местами даже истерично нервничать.
– Тебя как звать?
– Пол.
– Ладно, Пол, объясню иначе. Вон тот Мистер, ну с которым я пришёл, вон который у тебя в карете сидит, помнишь его?
– Ну да, смурной такой, помню, конечно.
– В общем, так, вот тебе гинея, на держи, – Джон оглянувшись по сторонам, уверенно протянул ему золотую монету, да так, чтобы она точно оказалась у него в ладони, – в общем, дорога дальняя, он до Грэнтэма едет, до твоей конечной. Будь добр, присмотри за ним, он немного это…, как бы лучше сказать…
– Хворый, что ли?
– Чего? – задумался тот на мгновение, шелестя сухими озябшими руками.
– Больной говорю? Заразный? Нет? Если заразный, то это не надо. Совсем не надо.
– Да нет, не больной он! Он это, короче рассеянный. Он расстроенный очень сильно, – Джон не нашёл ни одной лживой сработавшей бы, наверняка, версии, как сообщить ему кусочек самой что ни на есть правды, ведь такое никому из людей не чуждо, – понимаешь Пол, это мой очень близкий и очень дорогой мне человек. И в его жилище недавно случился сильный пожар, он очень расстроился. И в дальней дороге сам знаешь, много что случается. Я тебя прошу, пригляди за ним, чтоб ел, пил, спал, где будете останавливаться на ночлег, чтобы прохиндеи всякие не приставали, я тебя прошу. А потом, когда приедете, там, в Грэнтэме, усади его в кэб, ему там недалеко ехать.
– Пожар это дело такое, – здоровяк Пол стоял, словно та мельница в безветренную погоду, что по дюйму в час крутит жернова, Пол точно также еле-еле переваривал информацию. Отчего и без того весь дёрганый Джон уже изнемогал и чуть ли не плевался желчью. Но виду, по крайней мере, он не подавал, даже старался не обращать внимания на периодические развязные выкрики того до ужаса вредного пассажира. Джон лишь сжимал скулы от злости и одновременно от беспомощной жалости к Сэру Ньютону, изводя себя ещё сильней, ведь профессору предстоит ехать с ним в одной карете.
– Ну, так что, Пол? Поможешь? Оставишь ли ты эти деньги себе или разделишь их с напарником – мне всё равно. Кстати, а где он?
– Я понял вас Мистер. До Грэнтэма я буду следить за этим Мистером и помогать ему, если понадобиться. А, Джек, он позже, он после обеда, там на дороге будет ожидать меня. Он это…, к своим там это… А я его там это того, потом забираю. Он в аккурат живёт там, где мы лошадей меняем, на разъезде на первом.
«М-да, он, конечно, славный малый этот дровосек, этот Пол, этот бородатый викинг. Чёрт, да он прям точь такой же здоровый и медно-рыжий, как и те, вероятно, его далёкие предки. Зато честный, хоть и тугой, добродушный такой» – думал Джон, когда был вынужден молча стоять и слушать все его путаные бредни.
– Ладно, ладно, я понял тебя, не продолжай. Спасибо тебе Пол. Ты настоящий человек! Давай, пора уже, пока твой пассажир там буйствовать не начал. Я на тебя надеюсь, Пол! Счастливого пути! – уже вслед прикрикнул Джон. Он немного отошёл и, улыбаясь, по-дружески махнул рукой отъезжающей чёрной карете с красной полосой, что опоясывала кузов, и на которой также белой, крупной эмблемой красовалось название транспортной компании.
Дилижанс отъехал, а Джон, задумавшись, всё продолжал стоять на ветру на опустевшем лобном месте, он стоял и молча, скупо глядел вслед уже почти совсем скрывшейся вдали карете. Плавно покачиваясь, кэб отдалялся всё дальше, задевая невзначай у Джона внутри какие-то холодные отголоски тоски, что медленно растворялись в атмосфере зимней утренней серости. А тем временем в пустоте сквера, что тянулся вдоль площади – стоянки кэбов, клочьями хозяйничал туман. Меж голых древ, он как-то совершенно вольготно и безнаказанно распространял немую тишину, он сплошь сеял чувство одиночества, местами усиливая, уплотняя его ещё чуть сильней, а местами, оставляя фрагменты надежды, туман худел просветами. Новый день изначально был окутан слоями, и также он был наполнен промозглой моросью и странным чувством безвременья. Утренний город, кутая в саван улицы, деревья, дома с тянущимися вверх чердаками, что терялись где-то там, в хмуром небе, пронзая его своими остриями, промеж этого безмолвия, город всё же изредка напоминал о своём живом существе, заставляя редких прохожих таки преодолевать этот расстелившийся удел нигилизма, олицетворяющий вечность и хладное спокойствие. Стойкая морось по-утреннему искренно обнимала каждого прохожего, заполняла собой каждый переулок, каждый закуток, мимо которых, согнувшись, следовал Джон. Буквально каждое тёмно-красное кирпичное здание, официально вставшее вдоль строго вымеренных улиц, было окутано туманом, а по некоторым, стремящимся вдаль дорогам, так и вовсе струились клубы безвестности, но что самое удивительное, что всё это действо имело силу лишь в границах города. Стоило лишь немного отъехать, как туман становился едва ли прозрачным, и выходило так, что только здесь, в этой утренней невесомости Кембриджа таилась та плотная белёсая тишина, которую ещё пока никто не смел нарушить. По крайней мере, так казалось внезапно нагрянувшей на Джона романтике, пусть вокруг его одиночества было всё настолько пустынно, что можно было бы просто взять и раствориться в этой влажной прострации. Джон, забравшись куда-то вглубь себя и проживая там все эти мгновения, настолько увлёкся своими иллюзиями, что начал слышать, опять же как ему казалось, свои мысли, которые едва ли заметным эхом приятно голосили где-то в атмосфере этого всеобщего бархата. Динь-динь, динь-динь, откуда-то доносился тонкий звук колокольчиков. Он летел и соединялся с повисшим в воздухе серебром. Умиляясь, Джон шёл по бульвару и внахлёст его красивым мыслям тот тоненький звук колокольчиков вдруг начал близиться и усиливать амплитуду.
– Эй! Эй! С дороги! Раззява! – внезапный свист и громкий крик стремглав пролетели рядом с челом, едва ли не задев его. Вместе с грохотом кареты городского кэба поперёк всей той внутренней идиллией Джона наслаивалась, теперь уж отчётливо, отдаляющаяся земная брань извозчика. Джон, испугавшись отскочил, зло посмотрел вслед лихачу и, ступая по мокрым овальным каменьям очередной площади, он направился по знакомому пути к родным стенам колледжа. Все его мысли так или иначе были связанны с Ньютоном, он одновременно и переживал за него, за его глубинные расстройства, за его тотальную невнимательность в быту, и тут же он приземлёно размышлял о делах текущих, о кафедре, о ремонте, и, разумеется, о личном. Джон был одним из немногих, кто не завидовал Ньютону, кто совершенно просто и бескорыстно мог быть с ним рядом, беседовать, проводить время в лаборатории, и вечерами также разделять совместные интересы в кругу нечастых компаний. Джон, признаться, был доволен всем, ведь для него, как он сам считал, всё складывалось, как нельзя вовремя и кстати. Здесь была активно включена его личная заинтересованность, то ли в науке, то ли в делах его будущей карьеры, но также отдельным витком удачи на него пала и неофициальная просьба, исходящая от приближённых лиц профессора. В каждодневной реальности этого самого окружения, его как такового-то и не было подле, но, тем не менее, люди из того же королевского сообщества, а также люди прочих серьёзных сторон, корни которых уходили в глубины Лондон, они на самом деле были не совсем равнодушны к расстройствам Мистера Ньютона. В связи с чем именно ему, Джону, как бы неофициально, и быть может даже тайно, они и доверили курировать, присматривать и помогать Мистеру Ньютону во всём. Их учёные посиделки случались не так уж часто, но по содержанию они были весьма продолжительны, и вот однажды на одной из таких конференций, после очередной какой-то траурной церемонии к Джону и подошёл строгий человек и представился членом Королевского учёного совета. Джон на радостях студенческого тщеславия тогда сразу не раздумывая принял это закрытое предложение. От него требовалось не много, так, неприметная общечеловеческая забота о не старом профессоре, и помощь в разрешении самых, что ни на есть заурядных проблем, а также в его обязанность входило изредка обо всём писать в личном письме этому, как он представился, Мистеру Брэкстону. После чего, многие привилегии начали расти, а авторитет Джона как-то сам по себе непоколебимо креп. Домыслы тогда, конечно, активно кочевали молвой, уверяя всю городскую манерную кодлу в том, что Джон является неким близким, а быть может даже и вовсе родственным образом причастен к самому Королевскому сообществу, отчего все и старались держаться его окружения. Впоследствии, конечно, до Джона долетели все эти комья домыслов, но разоблачать, разрушать все эти уже крепко сформированные конструкции он не стал, тем более, зачем это было делать, если от этого он имел самую прямую выгоду. Окружение его признаёт, он смело движется, ступень за ступенью по пути к возвышению, да и ничего постыдного взамен он-то и не делает, если так разобраться, размышлял он первое время. Так и повелось, отчёт в неофициальном виде регулярно улетал, порученное Джону дело было под контролем, а болтливые вести, время от времени долетающие до юных учёных с высшего света, они да, бывали едки, но в обществе они были такими же иллюзорными, как и личность того таинственного покровителя Мистера Брэкстона. На протяжении нескольких лет их скрытного сотрудничества он по-прежнему продолжал находиться в стороне, ну а Джону также, соответственно, не хотелось копаться и выяснять, кто есть на самом деле этот самый Мистер Брэкстон – всех всё устраивало. Но самое интересное, а быть может даже и самое отвратительное было то, что главный виновник всей этой круговерти, он сам ни сном ни духом не знал и даже не догадывался о подобных движениях за его спиной. Конечно, наверняка находились те, кто по доброте душевной смело и в лицо высказывал ему свои подозрения, но таков уж был склад Мистера Исаака Ньютона, что по сути, любая житейская пульсация оставалась им незамеченной. Да и вообще вся та научная компания при кафедре профессора математики Сэра Исаака Ньютона, она в общем-то, не была схожа ни с одним известным миру форматом подобных мужских собраний, скорее это больше напоминало некий детский занятный кружок по интересам с пометкой: «Доселе неизведанное». Только вот детям в отличие от взрослых дядек, подобные занятия в скором времени могли просто наскучить, но только не этим серьёзным сорванцам. Сам Ньютон, на протяжении всех своих лет, как в одиночку, так и в окружении соратников, он мог часами напролёт неподвижно сидеть, стоять, считать, наблюдая что-либо, будь-то проявление стихий или же просто глядя куда-то в прострацию, вероятно, находя в ней изображения ответов и новых задач иных измерений. Ньютон часто впадал в состояние некого безвременья, особенно когда изучал дыхание и шаги звёздного неба через им же созданный телескоп. Он фрагментарно отслеживал каждый миг, каждый всполох и взгляд иной жизни, напрочь забывая о своей.
Ближе к полудню туман рассеялся и пустынные улицы Кембриджа, наконец, вновь обрели знакомые черты, также перипетии города заполняли свои привычные маршруты всевозможными звуками и множеством смелых, робких, грубых и нежных шагов торопливых ног, что извечно куда-то спешат. Погода стояла хоть и безветренная, но была она крайне переменчива, и временами робкий дождик всё же прекращал моросить, а небо, пусть и мгновениями, но всё же, оно иногда решалось и приоткрывало завесу, даря горожанам какие-то надежды, впуская в их жизнь немного, пусть и холодного, но всё же, солнечного света. Свет не был ярким, золотые лучи не искрились ясной радостью, они едва ли нехотя сползали в будний режим дня, волнами подчёркивая всю унылость зимнего вторника. Серые тяжёлые облака иногда и вовсе закрывали собой все эти неспешные потоки света, но настырные лучи английского полудня в союзе с редким порывистым ветерком всё же делали своё малое дело, и этих вкрадчивых мгновений было вполне достаточно, чтобы некоторые чувствительные личности смогли заиметь у себя на лице и сердце тихую улыбку. Признаться, Джон никогда не был романтиком, ни в период уж совсем юных лет, ни теперь, когда он уже более ли менее уверенно стоял на ногах, будучи на рубеже окончания аспирантуры. Он как-то напротив, всегда во все годы своего становления отличался некоторой взвинченностью. Норов его был резок, действия отрывисты, а лицом он был зачастую хмур, не озлоблен, как ошибочно можно было предположить, взглянув на него со стороны, а именно хмур и меланхоличен был его облик. Джон не был злопамятен, его попросту не преследовал навьюченный груз ненависти, да, он мог выглядеть подобным образом, словно бы он регулярно чем-то недоволен, но намеренно следовать злости или пребывать в каком-то иррациональном утяжелении с извечно хранимой недосказанностью, ничем подобным, по крайней мере внутри себя, внутри своего мировосприятия Джон не обладал. Обойдя в тот день несколько контор специализирующихся на строительстве и ремонте, Джон всё же нашёл подходящих людей для необходимых работ. И раз уж выпал такой момент и Мистер Ньютон будет несколько времени отсутствовать, то в этот момент просто необходимо воспользоваться таковым окном. Джон знал, что этот его инициативный жест с ремонтом никто не заметит и не оценит, более того, в обязанности некого тайного социального куратора эти крайне близкие заботы не входили но, тем не менее, он в одностороннем порядке всё же согласовал, озвучил все эти предстоящие дела с молчаливым безразличием Мистера Ньютона, и по-хозяйски решил навести в его доме необходимый порядок и окончить, наконец, ещё с пожара затянувшийся ремонт. Сам по себе день, конечно, был тихий, но Джон замёрз ещё с самого утра, когда провожал своего учёного наставника, а к полудню он и вовсе продрог до костей. И проходя мимо известной книжной лавки, он по пути решил заглянуть. Какая-то внутренняя его горделивость никогда не позволяла ему без веской причины просто взять и зайти, пусть и в давно знакомый ему магазин, какой-то червь важности тормозил его в подобных ситуациях. Но в тот злополучный полдень вторника его визиту хорошенько поспособствовала та мерзкая сырость и давно уж пронизывающий его нутро холод. На ходу придумав идею о том, что именно сейчас, именно в эту минуту и ни на йоту позднее ему необходимо сделать заявку на некоторые новые и старые книги, некогда безвозвратно познавшие вкус стихии огня, он направился к входу в лавку. Джон смело дёрнул дверь со звонкими колокольчиками и именно с рабочим визитом он вошёл вовнутрь.
– А, Мистер Уайт! – внезапно, мягко и тепло зазвучал мужской голос, он донёсся откуда-то из-за стеллажа. На что Джон, привычно скупо и сухо ответил:
– Здравствуйте.
– Мистер Уайт, одно мгновение, – шебуршал тот чем-то незримо, – буквально мгновение и я появлюсь. Вы проходите, не стесняйтесь, я сейчас.
– Благодарю, – озябший аспирант, не подавая никакого внешнего вида, деловито и равнодушно прошёл вперёд, слегка пошаркивая сапогами, то ли от усталости, то ли от излишней робости, демонстрируя пространству, как всегда, своё привычно недовольное выражение лица. Джон скромно встал и облокотился на небольшой строгий стэйшн, филигранно выполненный из красивого дерева. Внешне то, он может и не подавал никаких опознавательных знаков на счёт своей обледенелости, но вот нутро его предательски жадно продолжало впитывать каждую лишнюю благую минуту сухого тепла помещения.
– А вот и я! – торжествуя, появился Мистер Роут, – ещё раз здравствуйте! – учтиво, с улыбкой слегка наклонился хозяин гостю. Мистер Роут – человек небольшого, можно даже сказать малого роста с врождённым обаянием, обострённым торговым чутьём и тёплым тактом соответственно. Ещё Мистер Сэм Роут был слегка округлый мужчиной, что придавало ему особый шарм, а лет ему было чуть больше сорока. При помощи своей необычайной техники и какой-то, совершенно магической харизмы, он с лёгкостью мог расположить к себе кого угодно, даже такого буку, как Джон, а главное, выходило у него это не то чтобы намеренно и профессионально, а больше как с удовольствием.
– Я что к Вам пожаловал то? Заявки накопились, – деловито начал Джон.
– А позвольте, я угадаю, Мистер Уайт! Прошу Вас! – эмоционально, но не громко вскрикнул Мистер Роут. Он с умилением и какой-то блестящей, интригующей загадкой в глазах, заведомо переводя свою просьбу уже в разряд риторических, продолжал заботливо крутиться подле, пробуждая в мироощущении Джона цепкие искры интереса. Мистер Сэм Роут к каждому посетителю имел свой подход, а к таким постоянным и ценным клиентам, как Джон, который часто закупался по поручениям и Ньютона, и по надобностям их внутреннего научного кружка при Кембридже, причём выискивать и закупать приходилось ни только книги, к таким клиентам подход был не просто особенный, а скорее, он был близкий и товарищеский.
– У меня времени нет. Совсем нет, – ни одна, ни физическая, ни ментальная клеточка Джона не собиралась скоро покидать этот тёплый обитель, но тем не менее, всё же необходимо было выдержать свой стиль, пусть и временами с подёргиваемыми от холода руками. Джон старался и был уверен, что выглядит он как всегда отлично, – ну, хорошо, хорошо Мистер Роут, только не долго, а то вы взглядом сейчас дыру во мне проделаете. Давайте. Удивляйте, – формально, демонстрируя недовольство, Джон традиционно слегка покривил губы и, расстегнувшись, он присел на гостевой, оббитый кожей стул, на который добродушно указывал жест хозяина.
– Итак! – начал тот, – хм, знаете Джон, Ваше дело, оно несомненно в себе содержит большую важность, но позвольте, я зайду несколько с другой стороны. У меня в голове на Ваш счёт существует один вопрос и два варианта ответов к нему. Вопрос: От чего у Вас сегодня такой столь странный внешний вид?
– Чего? Какой ещё вид? Причём тут…? – весьма отрывисто, но сдержанно попытался произнести Джон, как тут же его оборвал ну, очень уж радушный Мистер Сэм.
– Погодите, погодите, Мистер Джон. Вы и в правду выглядите, ммм, несколько загадочно, что ли. Вы, давеча, или прям таки лицом к лицу столкнулись с чем-то потусторонним, не из нашего, так сказать, мира, – расхаживал он взад вперёд, вкрадчиво нагнетая, и взглядом, и жестами леденящую интригу всеми любимого мистицизма, – или… с… пфф.. м-да, ой-йё-йё-й, – подвесил он умело ужас и страх в пространстве.
– Ч-что или? – Джон обмер и даже на какое-то мгновение напрочь забыл о своём холоде, что очень глубоко забрался в его худощавый стан.
– Или… знаете Джон, этот вариант, конечно, он очень страшен но, увы, этот номер может случиться с каждым. М-да, да, Мистер Уайт, м-да…
– Что или? Что м-да? Что там? Чего вы томите меня? – как-то одновременно всё активировалось у Джона в застывшем его сознании: и страх, и дерзость, и робость, и пробивная его наглость – ожило всё, что было в его характере. Всё это так неожиданно вскипело в нём, но опять же, не выходило наружу, ведь явных причин для беспокойства пока что не было. Кроме повисшей интриги и хлопнувшей только что внутренней двери где-то там за спиной, ничего более веского в списке тревожных причин не имелось, – говорите же, Мистер Роут!
– Этот вариант, мне сдаётся…
– Короче, Мистер Роут!
– Или же, как вариант, тоже может иметь место быть…
– Ну!!!
– Вас настигла любовь!? – внезапно восклицая, протараторил Сэм, – Да? Да! Да? Вы случайно, а быть может даже и специально, такое тоже может быть, да-а, – безудержно, с восторгом и пеленой сладкой неги вещал Мистер Сэм, стоя подле, – быть, может, вы повстречали её!? Столкнулись с ней, с той, безумно красивой девушкой!? И едва ли вы сегодня встретились с ангелом, от чего, вероятно, ваш внешний вид и стал таковым! Да! Да?
Джон был давно и хорошо знаком со всеми фокусами и штучками Мистера Роута, его шутки были всегда безобидны, хоть изредка они и задевали его самолюбие. И в этот раз точно также, Джон как водится, манерно скривил губы, вздохнул и даже не успев отреагировать на весёлый смех рассказчика, на все его категорические заблуждения по поводу внезапных чувств, как в эту же самую секунду прилетела новая эмоция, но совершенно с другой стороны.
– Сэм! Сэ-эм! Мистер Роут! – отрывисто и пронзительно произнося его имя, стремительно и злобно вошла жена, она почти влетела в этот небольшой по-домашнему уютный холл их магазина. Жена Сэма Миссис Мэри, по сравнению с мужем, была весьма крупной дамой, и причём дамой она была заметно красивой с невероятно жгучими, выразительными чертами лица, а также с несколько резким характером. Миссис Роут по своему обыкновению, конечно, часто роптала на разглагольствующего по пустякам мужа, но никогда не переступала черту известных всем условных границ. Вообще идиллия – это очень скользкая и хитрая штука, а сложность этого вожделенного явления заключена именно в отсутствии каких-либо правил, норм, да определений по отношению к какому-либо постоянству этой самой идиллии между контактирующими лицами. Идиллия – это суверенитет каждой отдельно взятой семейной планеты, где кроме их уважительного и взаимного волеизъявления присутствует ещё и инертное стремление ко всем их возможным целям. Но вот стоит только задержаться в стагнации, в тёплой, комфортной, ленивой, не ведущей никуда обстановке, как на этом же самом месте их самая главная, пусть и аморфная, но, тем не менее, ценность – жизнь, она тут же затвердевает и за отсутствием движения, внутреннего ли, внешнего, их жизнь превращается в камень, твёрдый холодный камень скованной семейной жизни. Глядя же на эту семейную пару Роут, предвзято можно было бы смело заключить, что здесь царят частые всплески ярости, а может даже присутствует довлеющая тирания, не выходящая за пределы их совместной жизни, хотя на самом деле, если хорошенько приглядеться, всё было иначе. Чета Роут, как ни странно, всегда находилась в полнейшей гармонии, видать, они вовремя, а главное одновременно и возможно очень давно поняли, разгадали эту несложную тайну о том, что все люди разные и каждый не обязан быть похожим на стороннего. В своё время их вообще даже подозревали в чересчур свободных взглядах. Тогда, в свете военных и политических событий 50-60-х годов эту парочку некоторые пронзительные фигуры охотно желали считать либеральными активистами Оливера Кромвеля, но те юные, едва ли сблизившиеся, пылко влюблённые Сэм и Мэри были слишком уж умна для какого-то повального желания добиться свободы, и в жизни, и во власти, и в правилах любви. Мистер и Миссис Роут всегда были предельно чутки, осторожны, и были они по творчески подвижны, а проявлялось это в том, что совместно они запросто могли ввести в заблуждение кого угодно. Правда вот с Мистером Уайтом этот фокус выходил не всегда гладко, из-за его, так сказать, извечной подозрительности и врождённому недоверию, но в тот промозглый вторник и ситуация выходила иная, да и сам Джон в тот день пребывал не в самом лучшем виде. Миссис Роут весьма стремительно ворвалась в эту маленькую мужскую компанию, она по-хозяйски близилась к гостю, и поверх восклицаний мужа она, не стесняясь, откровенно грозила ему кулаком, – Сэм, ты вообще хоть когда-нибудь будешь думать, прежде чем что-либо говорить? А, Сэм? Ну, что ты чушь то всякую мелешь? Здравствуйте Мистер Уайт.
– О! Вот вам Мистер Уайт и подтверждение! Вот вам и доказательства! – торжествовал пузатенький Сэм, поглаживая свой шерстяной жилет со светлой сорочкой под ним. Отойдя на всякий случай в сторону, он как-то отчаянно продолжил, – вот так всегда Мистер Уайт, стоит только заговорить об нечистой силе и вот вам, пожалуйста! Нате! Представитель тут же является! Вот это я понимаю, контора, гениально!
– Мистер Уайт, Джон, да вы же насквозь вымокший, бледный вон какой, ужас! – причитала Мэри, очень недовольно поглядывая на мужа. Она суетливо и даже с грохотом продолжала туда-сюда елозить выдвижными ящичками и дверцами серванта, – а вы, Мистер Роут замолкните, пожалуйста. Вы меня с утра ещё взбесили. Ну, отойдите же, ну…, пока я вам…, – она со знанием дела продолжала одновременно, и пенять на мужа, и всё что-то искать, а также она умудрялась ещё и быстро, жалобно что-то рассказывать, и при этом она ещё успевала обильно хватать и, ужасаясь щупать Джона за влажную одежду, – снимайте, снимайте немедленно! Мистер Уайт, снимайте свой учёный мундир, головной убор снимайте, всё снимайте, я просушу.
– С ней лучше не спорить Мистер Уайт. Я признаться вообще её опасаюсь, когда ко мне она начинает обращаться в подобном официальном тоне, это, знаете ли, означает то, что данное дело совсем уж худо! Знаете, лучше ей не перечить! – Сэм, с боку развязно облокотившись о каскад бюро, улыбчиво стоял как бы в сторонке и отдельной линией с шутками прибаутками продолжал свои рассказы Джону, сидевшему также на стуле, попавшему вдруг меж двух супружеских огней.
– Скройтесь, Мистер Роут, прошу вас! Спрячьтесь где-нибудь за стеллажом потеряйтесь на время, пожалуйста, пока я вас не…, – Миссис Роут намеренно и много недоговаривала окончаний, от чего обстановка казалась накалённой.
– Вот-вот! Это всё, знаете ли, наглядный результат, так сказать, тесного общения с моим братцем, чёрт бы его побрал. У меня, знаете ли, Джон, имеется брат, Том называется, – Мистер Роут вёл себя несколько надменно, как показалось Джону. В его речи присутствовала даже какая-то брезгливость по отношению к этой родственной фигуре. Сэм стоял в отдалении и то ли с юмором, то ли с издёвкой, продолжал наблюдать, – вы не знакомы с ним? Нет? И это замечательно, что вы с ним не знакомы, он, знаете ли, тот ещё фрукт. В общем, Том – мой братец, моряк недотопленный, непоседа со шпилем в одном месте, что с самого детства толкает его на подвиги. У него, знаете, ещё и язык без костей, и ко всему к тому же, – Сэм вышагивал и важничал, будто бы он находился за кафедрой. Периодически он в тёплом, смешливом, но начальствующем тоне издали озвучивал действия своей жены, задирая, и давая ей некоторые дальнейшие указания, – правильно Мэри! Сюртук необходимо над камином повесить! Да, он там скорее просохнет. Мэри, ну что вы на меня-то смотрите, сюртук там, а камин…!
– Мистер Роут, вы сейчас договоритесь!
– Ой, – махнул тот рукой, причмокнул и продолжил, – так вот Мистер Уайт, тут у нас события, знаете ли, поинтереснее Королевских будут. Так вот, у нас тут образовалось некое женское сообщество, представьте себе! В общем, однажды моя благоверная развесила уши и, проникшись чудными рассказами моего брата, она решила погрузить во все те глубины несусветной чуши ещё и всех своих подруг. В итоге и сформировалось это самое сообщество, состоящее исключительно из высшего света Кембриджа. Есть там, конечно, и джентльмены, но в основном это дамы. Собираются все они, значит, тут у нас по четвергам, собираются и слушают разные истории о дальних странах, континентах, о мистике и о страшных тайнах, что крайне увлекательно им рассказывает Том. А Мэру у них вроде как председатель всего этого клуба. Да, Мэри? Вы, кстати, котелок Джона тоже, будьте любезны, положите во-он туда, – Сэм снова как-то смешливо заговорил, указывая жене чтобы та повесила шляпу гостя на тубус.
– Без сопливых разберёмся, – продолжала суетиться Мэри. Она заботливо укрыла Джона пледом и наскоро, покидая холл, она мельком всё же положила на мужа взгляд с претензией, – вы, Сэм, лучше бы бренди гостю предложили, а то ведь так и простыть можно, – конфузясь, каждый раз, когда Джон лишь только собирался приоткрыть рот, его тут же опережала та или иная сторона этой острой семейной пары. Да и всерьёз пытаться отказаться от такого тёплого приёма, было как-то невежливо, но проявить свой колючий характер, хотя бы единой складкой на лице Джон был обязан. Мэри вновь внезапно влетела в холл и, встав где-то рядом, где-то над ухом озябшего аспиранта, она молниеносно выпалила в своей огненной манере, – Сэм! Ты меня слышишь вообще? Погоди! Бренди пусть будет немного позднее! Вначале необходимо выпить пол пинты горячего Хани Портер с щепотью пряных корений! Ты слышишь меня?!
– Я всё слышу дорогая Мэри, – прогундосил он ей вслед. Вроде, как и задумчив был его посыл, но всё же лёгкой тенью какая-то да хитрость там присутствовала. Он по-прежнему стоял близ увесистых полок с книгами, и будто бы что-то выжидая, он неспешно вороша указательным пальцем свой слегка поседевший висок.
– И что с того, что ты слышишь? Действия будут сегодня какие-нибудь – нет? – Мэри снова зло посмотрела в сторону мужа, на что тот вмиг отреагировал и подал ей маленький серебряный поднос, на котором Мэри и поднесла Джону высокий парящий стаканчик с горячим и безумно ароматным медовым портером.
И оказавшись здесь, в самом центре этой семейной арены, где живым, самым что ни на есть, пульсирующим нервом искрилась жизнь, где странным узором переплетались узы Гименея, и где все непознанные хитрости оставались за ширмой, здесь, в самом жерле вулкана ему, пока что ещё юному Джону, ему увы, что-либо понять в этом во всём было просто невозможно. Джон ещё ни разу не был знаком с делами любовными, а уж тем более с делами семейными, отчего он, как и прежде наблюдая, просто молча сидел и скромно наслаждался всей невероятной теплотой этого хмельного напитка. И также близко ощущая этот эмоциональный накал, ему, тем не менее, казалось, что он находится в каком-то очень шатком, очень опасном эпицентре, где-то на самом пике какого-то, то ли скандала, то ли грандиозного разлада этих двух сторон. «Ведь они всегда вместе, – размышлял Джон, – они и живут, и работают, и имеют общее книжное дело, всегда вместе. О нет, нет, какова ни была бы та любовь, – Джон сам не понимал, какого ляда вся эта возмущённая тирада активировалась внутри его головы, – всё равно, насколько бы сильна не была любовь – это невозможно! Наверняка же ведь они годами копят в себе все эти слои взаимных обид, претензий. Да какой там годами, целыми поколениями, – не унималась его демагогия внутри головы, – а потом возьми и в один из подобных деньков, этот вулкан любовных накоплений, пройдя точку не возврата берёт и начинает трубить, начинает чадить взаимной неприязнью. И если так вот подумать, то ведь хуже этих мытарств ничего более пагубного то и нет. Ведь это сплошь мазохизм, какой-то извечно нервно пружинящий процесс. Хотя, кто его знает, когда этот самый вулкан на самом деле таки созрел и что он вот-вот рванёт по-настоящему? Да и рванёт ли он вообще? – ни на дюйм, ни на единый градус не отклонялся Джон от своих внутренних убеждений, в терновник которых, ни в ближайшее время, ни в обозримом будущем он влезать не собирался. В свою внутреннюю жизнь он вообще никого и никогда не впускал, лишь одна прямая линия его мышления и более никакой сути в нём априори быть не должно.
– Ну как вы, Джон? Начали отогреваться? – где-то промеж строгих мыслей на его плечо неожиданно и приятно легла рука Мэри.
– Д-да! Благодарю вас, Миссис Роут, – заикнулся Джон в лёгком ступоре. Может, он слов то особо и не говорил, но своим нарочитым видом он по-прежнему пытался удерживать на своём лице какие-то свои определённые правила, по крайней мере, ему так казалось, и Мэри умилённо отмечала их, но мудро делала вид, будто бы она ничего не замечает.
– Я вот думаю, – с некоторым излишним позитивом произнёс Мистер Роут, стоя недалече и вытаскивая из заветного шкафчика несколько графинчиков с бренди. И едва ли он произнёс начало мысли, как вмиг разразилась гроза язвительного смеха.
– Ч-что? Чем вы там думаете, Мистер Роут? Ну, признайте же этот факт, ну ведь нечем же! – учитывая характер этой семейной пары, подобные чересчур обидные фразы никем особо не воспринимались.
– Я…, – Сэм начал, было, горделиво демонстрировать своё огорчение, – я, знаете ли…
– Ой, да знаем, знаем! – отмахнулась Мэри, мягко шелестя накрахмаленными кружевами на манжетах. Она, то заботливо всё поправляла сохнущий над камином сюртук, то проходя мимо Джона, она каждый раз если не подносила что-то вкусненькое, то обязательно добродушно касалась его плеча, – Мистер Уайт, ну право, не обижайтесь, просто я эту историю уже не могу слушать! Сейчас он в монотонных подробностях расскажет вам, что он родился на рассвете под развесистым дубом, а так как дуб есть олицетворение мудрости, и так как дуб является неизменным символом ума, – довлела Мэри, коверкая давно знакомую историю на свой эксцентричный лад. Мэри даже как-то смешливо вознесла руки, – и если дуб испокон веков так и несёт в себе это призвание, то сие рождение данного экземпляра человека непосредственно под древом, то это можно смело считать даже неким знамением! Ну, ну почти знамением! Это я с вашего позволения, Мистер Роут, простите, я тут вам немного своих бестолковых мыслей понакидала, – Мэри вновь язвительно передёргивала мужа, – а вот кем, как и почему именно дуб стал считаться таковым – я не знаю, но охотно предполагаю, что когда-то давно эта версия была придумана точно такими же бездельниками, что по сей день эта версия считается якобы единственной верной. Дуб – это символ мудрости и всё такое. Тьфу! Мудрость, Джон, она, знаете, в поступках должна быть, а никак не в древесине!
– Да Мэри, дуб – это сама мудрость! Вы бы, Мэри хотя бы, читали бы, книги бы, – прерывисто, но ничуть не скандально отвечал ей Сэм, разливая при этом по стаканам тёмный, вероятно, хорошо выдержанный бренди, – книги, Мэри, которые мы же с вами и реализуем, их почитайте. Кстати, – с невероятно умным видом Сэм вонзил указательный палец в пространство салона, – вот те же самые мудрые книги, Мэри, что стоят тут у нас, они тоже, знаете ли, стоят на полках из дуба!
– Да я же не спорю с вами! Я что, против что ли? – конечно нет! Ну, символизирует он по всем приметам, по всем легендам там мудрость – да, пожалуйста! Я единственное что, до сих пор не могу понять – причём здесь ты? Мудрость и Сэм, прям комедия какая-то выходит, – Мистер Роут вновь едва ли засобирался ей что-то ответить, как жена снова вставила, – ты гостя сегодня собираешься угощать, или ты снова думать будешь? Тоже мне мудрец, Римский!
– Конечно, налью! – ничуть не упраздняя своей изначальной игривости, он каким-то фигурным жестом направил всех к чайному столу, – Мистер Уайт, прошу вас, располагайтесь. Вижу, вы уже немного согрелись, но тем не менее, на всякий случай я вам от простуды сейчас ещё специй остреньких брошу! Надеюсь, вы не против?
Небольшой чайный столик с мелкой рябой текстуры бука на поверхности имел форму вполне правильного эллипса, как чуть позже для себя отметил Мистер Уайт. Это тёплое, уютное местечко близ камина и витражного, слегка зашторенного окна с видом на реку с мостиком в фонарях, а также на старенькую вымощенную площадь с высокой часовней, это местечко за столом было рассчитано минимум на шесть человек. Обилие гостей здесь, впоследствии названном «Салоне Светского Четверга», иногда даже превышало все ожидания и порой это местечко вмещало в свои объятья даже более дюжины персон за раз. Собирался исключительно высший свет и происходило это да, только по четвергам, вечером и только в неформальной обстановке в уютном холле книжной лавки, которая регулярно принимала в свои объятия самых красивых дам этого города. Холл с камином и чайным столиком всегда собирал всех воедино и также, в своей атмосфере он щедро множил и преданно хранил энергию и грацию каждого участника данного клуба. Брат Сэма Том, он же главный виновник того тотального трепета, что являлся каждому сердцу в виде некой глубоко эмоциональной феерии, у некоторых дам он вызывал и вовсе даже зависимость. По официальной версии Том слыл бывалым моряком с множеством внештатных и часто мистических ситуаций, а по факту, он являлся весьма сомнительной личностью. Но абсолютно все подвижки супротив его якобы неблагонадёжности, любые слухи и все нелепые обвинения могли попросту закончиться крупным семейным или даже общественным скандалом, ведь всё дело было в том, что основная представительная элита «Салона Светского Четверга», все они являлись жёнами и близкими людьми самых высоких чиновников, причём не только этого города. Так и выходило, что какой-нибудь там констебль, едва ли затеяв за семейным ужином некий нравоучительный разговор на тему весьма сомнительных лиц, а в частности о Мистере Роут, с кем его близкие, имеют тесное общение, как тут же в ответ на него нисходит лавина женского негодования. А хуже сего явления может быть только война, а война непосредственно внутри семейных коалиций, она не всегда во-первых выгодна и во-вторых не всегда она имеет конечный успех для главы семейства. Некоторые мужи, в частности представители даже весьма строгих высот, постов и нравов во все времена, как правило, все они имели некую фрагментарную слабость в характере, относящуюся исключительно к личностному преклонению их существа пред капризами их утончённых муз. Мистер Том Роут, в отличии от своего родного брата Сэма Роут, был весьма симпатичным и рослым молодым мужчиной, но главный его талант заключался в ведении разговоров. Стоило кому-либо лишь на минутку попасть в поле его влияния, как то рассказы или просто беседы, как тут же человек терял бдительность и попросту растворялся в его историях. А истории его были настолько захватывающи и правдивы, что это самое светское общество сидело откровенно разинув рты, часто даже забывая о ходе времени. А сформировалось это сообщество совершенно случайно, всё как-то само собой сложилось. Том часто и помногу находился в книжной лавке у брата Сэма и его супруги Мэри, так как имел он сбоку того же здания с массивными арками, ведущими вглубь двора небольшой ломбард. И так уж выходило, что снаружи эти два заведения между собой никак не граничили, они даже совместно не были на виду, но при этом книжная лавка и ломбард имели внутреннее тайное сообщение. Конечно, в промежутке жизни между детством и ломбардом, Том немало походил по морям, но из всего того опыта он ровным счётом ничего примечательного там заприметить ну никак не мог, а особенно того, чем спустя годы можно было удивлять и без того избалованную публику.
А тем временем Сэм всё что-то двигал, открывал, закрывал всё какие-то дверцы, шкатулки, наливал, подносил, и увлечённо при этом болтал с Джоном обо всём подряд, пока Мэри, стоя у стеллажа с недешёвыми и редкими изданиями, желанно изъяснялась с очередным успешно зашедшим клиентом. А Сэм всё говорил и говорил, не позволяя уже почти совсем отогревшемуся и изрядно захмелевшему аспиранту концентрироваться и заострять своё внимание на чём-то одном.
– Вот вы говорите Джон, что ничего подобного вы в своей жизни никогда не пробовали. А я вам отвечу – вы правы, вы абсолютно верны, ведь все эти специи, которые вас так хорошенько поразили и отогрели, их вы, поверьте, их вы днём с огнём не сыщете. Их, знаете, однажды из дальней экспедиции привёз мой брат Том. Вы только представьте себе, он уже целых два раза был в Ост-Индии. Ой, чего он там только не видывал, чего он нам только оттуда не привозил, – в образе какого-то щедрого болтливого купца, Сэм, даже можно смело сказать, порхал возле извечно насупленного Джона, который в свою очередь, ещё будучи первокурсником, сразу уцепился и впоследствии стал даже копировать тот поверхностный образ своего учёного кумира, воспринимая всю его нелюдимость, как изначально правильный и бесспорно ему подходящий стиль. А Сэм продолжал изворачиваться, он то садился, что-то рассказывая, глядя Джону прямо в глаза, то тут же срывался с места и задумчиво подвисал в образе романтика, устремившись на мгновение куда-то вдаль или на какой-нибудь предмет интерьера, коих в их холле было представлено огромное множество. Одни только картины чего стоили, ведь некоторые из них, невольно встречая посетителей, в основном это были портреты известных лиц, они, встречая гостей, восхищали их с самого порога. А пройдя несколько вглубь, там, помимо прочих картин, в точности передающих сюжет многих исторических сражений, там также можно было заприметить стоящих в натуральную величину тевтонских рыцарей, точнее их металлические доспехи. Весь этот интерьер, совместно с видом из окна и тлеющими поленьями в неторопливом камине, всё это тепло склоняло буквально каждого исключительно к плавным уютным настроениям с неизбежными размышлениями в комфортном кругу среди точно таких же людей, что также сидят за этим чайным столом. Всё было до такой степени талантливо продумано до мелочей, что сидя в этом, словно бы волшебном месте, никому и ни о чём не хотелось думать, разве что о радушии хозяев этого оазиса. Сэм продолжал улыбаться и говорить, – а простуда ваша, Мистер Уайт, – он словно бы добрый волшебник замер с чашкой в руках, – простуда, Мистер Уайт, она у вас точно уже была, но при помощи этого чая, специй, портера и бренди, она, испугавшись, поверьте, уже убежала прочь!
– Да я как-то это, – замешкался Джон, начавший уже окончательно согреваться под воздействием регулярного хозяйского чая и бренди, – я-то это, так-то не пью. Ну, я в смысле, мне это толком то не то что не доводилось, просто дел много. Ну, – елозил Джон. В нём временами, то как-то оживал, то вновь умолкал тот самый юноша, что категорически опасался внешней жизни, – ну, так иногда эль выпиваем, а так-то я всё больше в учёбе, ну вы знаете, в науке всё.
– Знаете…, – Мистер Роут, понизив тон, как-то внезапно серьёзно и вдумчиво остановился и замер в вполоборота с наполненным стаканом в руках. Он вперился на мгновение в сюжет картины «Падение Константинополя», а затем продолжил, – знаете Джон, на этом Свете, вероятно, они таковые и есть эти самые истин, да правила. Вот вы говорите, что всё своё основное время вы кладёте на плаху обучения, причём учёба ваша вполне конкретного и обозначенного толка, когда, наверное, даже любая цель пребывания человека здесь, на этом Свете, заведомо, обусловлена лишь одной, лишь единой истиной, а имя этой истины – учёба. И каждое человеческое проявление здесь, то есть, жизнь от самого рождения и до надгробной плиты, она ведь абсолютно каждому всем и всегда велит учиться, и раз за разом человеку всегда день ото дня приходиться делать что-то впервые: жить, бить, любить…
– Да, да, конечно! – вроде бы мягко, но всё же как-то язвительно, по-семейному вернулась в общую беседу Миссис Роут, – выпивать, я полагаю, это действо также находится в этом твоём сакральном списке!
– Именно Мэри! Именно! Учиться нужно и жить, и умирать! – Сэм театрально, словно бы на подмостках загорелся и тут же поник в трауре, затем он вновь, скорее чем за секунду воспрял, повернулся в восхищении, хлопнул по плечу звонкого рыцаря со шпагой, что стоял подле, и торжествуя, Сэм протянул всем заранее уже налитые напитки, – ну и выпивать, конечно, в том же самом списке! Давайте выпьем! – Мэри украдкой блеснула взглядом и продолжила свою тематическую оппозицию:
