скачать книгу бесплатно
– Наконец-то дотелепались! – Кливз, вопреки всем правилам этикета, выскочил первый, понаступав при этом всем на ноги и, обтерев всех своим пузом, а после с весьма недовольным лицом, он принялся осматривать близлежащие здания, будто бы торопился куда-то опоздать, – чем это так воняет? А?
– Это с болот, Мистер Кливз, – крикнул студент, следом вылезая из кареты. Он потянулся и, бодрясь, начал энергично подпрыгивать, стоя на месте, – это болота у нас тут. Их осушают. Как ветер с севера-востока начинает дуть, так запах болот по улицам и гуляет.
– Всё понятно с вашим городком! Эй, кучер, где там что находится? Ай, ладно, сам разберусь.
Нервный, весь дёрганный, незнамо на кого обрушить свою претензию Кливз, ускоренным шагом направился к ближайшему трактиру. Площадь была небольшой и округлой с милой летней клумбой по центру, местами стояли такие же кареты иногородних маршрутов, стоял тихий немного зябкий вечер. Казалось бы, эта привокзальная площадь со всех сторон была окружена всевозможными тавернами, пабами, домами с номерами и прочими гулкими заведениями, но, тем не менее, вокруг было тихо. Спокойствие зимнего вечера Питерборо разбавляли своим фырканьем и звонким битьём подков о вымощенные каменья площади, разве что лошади. В подобных местах из местных горожан мало кто появлялся, ежели только те, кто из особо ночного контингента, кто-то из забулдыг, игроков или же кто-то из бандитской кодлы. В общем, из приличных, честных лиц там обычно были лишь транзитные граждане, которые наскоро и сносно ужинали, а затем также неприметно спешили поскорее в свои затёртые номера, дабы мирно провести там несколько часов сна и утром продолжить свой путь. Снаружи площадь казалась и виделась всем тихой, немноголюдной и абсолютно смирной, как впрочем, виделся таковым и весь город целиком, но что скрывала эта площадь внутри, что она прятала там, за той непреступной чертой спокойствия и за стенами этих светло-коричневых зданий? Кучера, конюхи, ремонтники и прочие дорожники, они обычно держались своими компаниями в стороне от пассажиров и местных азартных уголков. Становясь под освещённым навесом, они, как правило, починяли неисправности, обменивались свежими байками, грубо шутили и выражались на своём простом языке, ели, пили, и даже играли в карты, в кости на деньги, но строго только среди своих. Пол никогда не спешил присоединяться к ним, да и доверчив он был как ребёнок, не смотря на его полнейшее сходство с суровым викингом. А вот напарник его Джек, тот был напротив, заядлым игроком. Угрюмый Пол выдал багаж студенту с Мисс Глейс, и они вмиг растворились где-то в тиши своих направлений. Указав Мистеру Ньютону на одно из самых обведших зданий, он, шаркая косолапой походкой, негромко бормотал по пути пояснения, – Вы, Мистер не смотрите на внешний вид, таверна эта и гостевой дом, они лишь снаружи такие, а внутри, напротив, в них, знаете, поуютнее будет, нежели там, в этих вон, – хотел он было ругнуться, да прервался, лишь показав рукой на некоторые соседние заведения. Редкие прохожие шли навстречу, был ещё не столь поздний час. Ньютон не то, что бы равнодушно смотрел на них, он в принципе ничего не замечал извне, ни прохожих, ни сквозняка с болотным подтекстом, ни говора Пола, – здесь, знаете, и чисто, и натоплено, и есть можно, не опасаясь за живот. Я и хозяев хорошо знаю. А то вон в этих вон, – он снова чуть было не матюгнулся, – сколько уже раз то было такое. А они туда всё равно прутся, как эти, как мухи на…. Сэр, вы не переживайте, я хозяйку попрошу, чтобы она вам всё показала, рассказала, а утром за час до отправки разбудила.
Конечно же, Пол обо всём договорился, иначе он просто не умел. Их заботливо встретила женщина лет пятидесяти с добрым, располагающим к себе лицом. Пока Пол тихонько ей что-то объяснял в стороне, её худощавый, молчаливый и весьма обходительный муж, бывший военный, принимал у Ньютона одежду. Хозяйка тут же вернулась, по пути охотно и одобрительно кивая Полу головой, взяла в руки большой горящий подсвечник и направилась показывать постояльцу его комнату. По лестнице они поднялись на второй этаж, откуда был виден весь холл целиком, там за большим столом ужинали: семья с ребёнком, какая-то юная особа, и несколько мужчин. Они не были знакомы друг с другом и более того, они даже и не собирались этого делать. Заприметив ещё одного поднимающегося гостя они, не обратив на него никакого внимания, продолжали доедать свой ужин. Кем хозяйка приходилась Полу, было неизвестно, быть может, он от своей гинеи и заплатил ей какую-то часть, но главное, что этому новому посетителю эти хозяева оказывали особый уход. Ужин, естественно, чуть позже принесли в номер, точнее, что от общего стола осталось. Какая-то, то ли похлёбка, то ли гуляш из гороха, паприки, грибов и говядины, там же на подносе был ещё пирог с рыбой, который, собственно, Ньютон и отведал, задумчиво стоя у окна и привычно кроша едой на пол. Он вновь оглянулся: стол, медный подсвечник, занавески бордо, вид из окна такой же похожий – всё это возникло пред ним как-то разом, возникло неким скопом и, тут же, встряхнуло его память. Наверх снова поднялись горечи, пламя и пепел вновь усиливали тот скрип души, что непередаваемой пустотой звенел внутри Ньютона, напоминая о всех канувших, о сгоревшем его жилище, и о необратимости его жизни. Ньютон давно уж имея эту никому не любую привычку стоять у окна и крошить каким-нибудь куском пирога, молча глядя куда-то вдаль. Только вот раньше, за собой этой привычки он не замечал, а тут, и условия иные, и город чужой, но всё тот же в горле ком. Его внутренний мир, впрочем, как и сама ось его жизни, они никогда не тормозились о какие-нибудь бытовые и осязаемые вещи, зато вот мир чувств и воображений, они-то и являлись основой многих его и открытий и переживаний. С годами Исаак Ньютон не растерял, ни утратил, ни грамма той детской наивности, он даже напротив, усовершенствовал её. В своём молчаливом обиходе, он очень много, что фантазировал и представлял, глядя на мир всё тем же детским не строгим взглядом, а после, он точно также мысленно брал и с лёгкостью накладывал все эти воображаемые силы, формулы, проекции, тела, энергий на реальность окружающего мира. Таким образом, он всё пытался понять, осмыслить все те когда-то возникшие на Земле загадки, понять и, быть может, даже объяснить какие-то причуды природы, непознанной жизни и вселенной. А загадки те, объективно говоря, были всё те же, что и у всего остального человечества, и по большому счёту всегда выходило так, что мир в целом – это и есть тайна. Ведь куда не плюнь, куда не ткни пальцем – всюду есть загадка, всюду присутствует нечто до конца не ясное, но при этом давно облачённое в обыденную привычку жизни. Но самое интересное то, что все они поэтапно, словно бы опираясь на какие-то небесные часы, дозировано выдаются текущему человечеству в виде неких намёков и озарений, позволяя, тем самым, к сроку совершать очередной шаг эволюции. И покуда человек, будет существовать как вид, столько времени и будет функционировать весь этот волшебный механизм. И так вот каждый раз, когда интерес и страх непознанного жгучим перцем азарта подначивали дух Исаака Ньютона, он с головой погружался в мир своих абстракций, заглядывая, порой даже за грань. И стоя у ночного окна, он, сменяя образы в тяжёлой голове, сам того не заметил, как лёг, не снимая одежды на старую тахту и погрузился в сон. Квартиры и комнаты английских населённых зданий всегда отличались особой слышимостью, так как все они имея перегородки едва ли толще бумаги, отчего какие-то отдельные шевеления в общем оркестре мотеля могли остаться и вовсе не замеченными. За окном была ещё темень, но негромкие звуки, шедшие с кухни, с холла, а также с рабочих кузниц, что располагались недалече и слегка уже позвякивали молотками, говорили о том, что солнце скоро уже встанет и начнётся новый день. Сэр Ньютон проснулся вовсе не от шума этой утренней возни, ни даже от заезжей гульбы, что умеренно жужжала мужскими гомонами за стеной, он проснулся как обычно просто так, поперёк всех законов сонной неги. Уже более года он спал от случая к случаю, да и то, тот сон был скомкан и не имел ни единого намёка на расслабление. Привычно и бессмысленно он минут десять с ряду потаращил глаза куда-то сквозь, встал и засобирался вниз. Вечерний чад и плотный уют за ночь почти осели, а утренняя прохлада осторожно разбавляла их своими вкрадчивыми покалываниями остывшей сырости, что тянулась с улицы и постигала холл. Ньютон молча выпил предложенный таким же молчаливым хозяином чай и покинул заведение. Профессор, как и прежде, никого не замечая, ни сомнительных заведений, ни цепких глаз, стоящих близ их дверей, он просто куда-то шёл. Внутри было такое гулкое состояние пустоты, что им не замечалась даже эта утренняя мерзость прохлады и, не знакомясь со своими отдалёнными побуждениями, он просто решил немного пройтись пешком по площади, благо масляные фонари местами были ещё зажжены. И самое пагубное в подобной ситуации то, что в где-то там внутри голове всегда найдётся какой-нибудь собеседник, ведь всегда приятно побеседовать с умным человеком, как любил шутить Исаак Ньютон. Правда, эта шутка вне близкого окружения редко когда могла вызвать улыбку на лицах, а иногда она была и вовсе чреватой. Учёная травля и завидная подлость – всегда были с ним где-то рядом, не важно какого местечкового значения были те плевки или же масштаб уходил в глубины Английского Королевского общества, всё равно довести подлость до точки ни у кого не получалось. Да, были те, кто истерично, с пеной у рта громко доказывал всем, что шутка эта с внутренними беседами есть ни что иное, как разговор с дьяволом, и что такое изуверство не может быть приемлемым знанием в христианском мире. Исаак Ньютон хоть и не был знаком с тонкостями востока, в отличие от его друга и соратника Исаака Барроу – любителя мистицизма и философии, но тем не менее, сам того не подозревая, он пристально склонился к одной мудрости Лао-Цзы: «Знающий, не говорит, а говорящий, не знает». И теперь, неспешно бродя от фонаря к фонарю по пустынной площади, Ньютон, как истинно знающий, ступал мелким вдумчивым шагом и молчал обо всём и сразу. И в какой-то момент своего променада Ньютон, как-то уж слишком глубоко увлёкся дилеммами, что сделав круг по площади, он устало вышел к свету и подпёр столб плечом. Внутренний сумбур той беседы у фонарного столба продлился не долго, ровно до тех пор, пока охваченный безумием Пол, придя за час до отправки в мотель и не обнаружив его там, не пустился на поиски вверенного ему Мистера. Но до того, как перепуганный кучер подскочил к профессору, Исаак Ньютон, объятый внезапной вспышкой ясности, кое-что понял, стоя у деревянного столба и искоса глядя на огонь внутри фонаря.
– Лампа. Плафон. Свет. Огонь. Не светимость же этого провинциального плафона меня так поразила и притянула к себе? Нет! – словно бы над пропастью витали его идеи, а он будто стоит где-то рядом и полной грудью пытается вдохнуть те искры озарения, что кружат неведомой стайкой у фонарного столба, – свет, в данном контексте – есть тепло. Но и это здесь не главное. А если взять и наложить сюда мою теорию? Выходит, что та сила, которая тратится на выделение тепла, она прямо пропорциональна дальности его распространения. М-да, это интересно. Но и это не то! Куда это всё тепло девается?
Сквозь раздумья, темень стремительно оседала и полуночная брешь понемногу сменялась предрассветным туманом. Вскоре подоспел и Пол, он проводил Ньютона до кареты и заботливо усадил. В глазах кучера, конечно же, прослеживался страх, какой-то детский испуг застыл там в мгновении, но главное, он даже не пытался, а быть может, и попросту он не умел его скрывать. Он был искренен и каким-то внутренним чутьём, он ощущал всю болезненность профессора, отчего он так тепло и старательно пытался за ним смотреть. Вскоре площадь по всему своему кругу начала активно оживать и менять маски ночи на иные лица дня. Кэб тронулся в путь. Исаак Ньютон заметно находился в приподнятом настроении, но был он всё также молчалив и до самого Грэнтэма не обронил, ни слова. Когда совсем рассвело, дилижанс уже мчал по озябшим окрестностям нескончаемых болот славного графства Кембриджшир. Бесконечно петляя по вымокшим объездным зимним дорогам, дилижанс неумолимо приближал Исаака Ньютона к его родным окрестностям Грэнтэм сити.
Глава вторая
Хайгейт. Пригород Лондона.
Апрель 1680г.
«Если человек, общество, а может даже и целая система „что-то“ не видит, не знает, не замечает, то это никак не обозначает того, что „этого“ и вовсе нет».
В одном из немногочисленных, зеленеющих районов Лондона, что находится в некотором тишайшем отдалении от сити, там, среди прочей элитной роскоши, в одной, не слишком уж броской усадьбе, должна была состояться не официальная, но очень важная встреча некоторых лиц. Снаружи усадьба имела самый, что ни на есть обычный английский, не слишком помпезный вид: два этажа, всё из бело-серого камня, две небольшие башенки, меж ними вход по центру, а чуть выше лофт и длинный балкон, объединяющий обе половины дома, вокруг сад, дубы, зелень, и аккуратный пруд неподалёку. Усадьба эта чем-то походила на некий оазис вблизи шумного города, что манит к себе своей тишиной, красотой и плавностью пёстрого ковра из прошлогодних листьев поверх сочного апрельского газона, что слоится волной жизни и уходит куда-то вдаль. Погода вот уж который день радовала своим весенним цветом, воздух был лёгок и свеж, он словно бы насквозь был пропитан этим тёплым солнечным настроением. Весь тот, не особо долгий путь от Лондона к усадьбе, Джон неуёмно питал своего внутреннего романтика всеми этими обозримыми и чувственными видами, украдкой, конечно, пытаясь обмануть самого же себя и скрыть все никак не покидающие его волнения. А волноваться, признаться, было чему, ведь он впервые за столько лет едет на встречу с самим Мистером Брэкстон, с которым он до сего дня знался, а точнее даже сказать, подчинялся ему лишь по переписке. Едва ли стоило Джону закончить какие-то свои официальные дела в центре, как тут же у дверей этого муниципального здания появилась небольшая карета без каких-либо опознавательных знаков. Он ещё удивился, откуда этот извозчик знает его имя, внешность, и его распорядок дня? Но немного погодя, попутно любуясь городом, до Джона стало доходить, что вся серьёзность той конторы, с которой он все эти годы переписывался, получал задания и поощрения, что она просто не сопоставима ни с чем, а сам Мистер Брэкстон так тем более. Пока карета летела за город, Джон не фантазировал и не накручивал себя, но всё же лёгкий мандраж не покидал его. Вскоре карета подъехала прямо к дверям усадьбы, Джону, со стороны она показалось какой-то уж очень таинственной: стоит вся в зелени где-то в отдалении, сад на пригорке дремучий и цветущий, а пред домом дубы вековые, стоят словно бы подглядывают. Карета встала и чистый, опрятный извозчик вмиг слетел, открыл дверь кареты и сразу же открыл дверь в дом. Весьма удивительное ощущение, когда вокруг тишина, царит спокойствие, и совершенно нет прислуги. Дверь стукнула за спиной, и растерянность застала Джона врасплох. Примерно минуту, равную вечности, он замертво стоял посреди холла в перекресте лучей давно уж минувшего зенит солнца.
– Мистер Уайт. Приветствую вас.
Откуда ни возьмись, одновременно с голосом появился статный, седоватый мужчина лет пятидесяти, весьма ухоженной и подтянутой наружности. Появился, неспешно поприветствовал беспокойного Джона, и также размеренно пригласил его в кабинет, встав подле и молча, по-деловому указывая раскрытой ладонью на дверь. Кабинет, куда они прошли, лишь на первый взгляд имел вполне обыкновенный и может даже слегка строгий вид, в общем, ничем не примечательный интерьер. Всё как и в прочих подобных домах: массивная мебель, стол, картины, какая-то подручная посуда, просто обстановка, но стоило лишь только немного успокоить свой взор, как глазу начинали открываться весьма любопытные и, признаться, несколько пугающие сознание детали. Герб, в аккурат освещаемый предвечерними лучами солнца, был как-то особенно замысловат и содержал в себе ряд каких-то весьма нетривиальных символов, узоров и знаков. Под гербом находился вытянутый овальный стол с небывало ровным суконным покрытием, также вокруг существовали и прочие мелкие предметы и детали, обратив на которые пристальный взгляд, можно было явно отметить их особое качеством и, вероятно, цену. Но при всём при этом, там ничего не было лишним, ничто не подвергалось акценту и не выделялось броскостью, кроме такта и вежливости хозяина. Сам Мистер Брэкстон был твёрд и немногословен, а пронизывающий его взгляд, обрамлённый чрезвычайным спокойствием, был настолько глубок, что мог он уверить кого угодно в том, что пред ним стоит такой человек – глыба, которому совершенно чужды такие понятия, как чувства и эмоции. С начала встречи прошло всего лишь каких-то там пару минут, а Джон был уже весь взмокший, особенно поймав на себе несколько раз этот холодный умиротворённый взгляд, вследствие чего, нервы Джона самопроизвольно принялись закручиваться в спираль.
– Я вас долго не задержу, Мистер Уайт. Прошу, – растерянный Джон молча прошёл вперёд. Обстановка и такт ещё больше вводили в его ступор, – красиво, Мистер Уайт? – спросил хозяин, указывая на бархатное панно с кинжалами.
– Д-да, очень, – заикался Джон пересохшим ртом, но вокруг, как на зло, не было, ни графина, ни бара, ни чёртовой прислуги.
– Ну что ж, Мистер Уайт, давайте перейдём к делам. И, кстати да, обещаюсь, подарить вам эти кинжалы. Они с Ближнего Востока. Ручка, как вы видите, из слоновой кости, а алые камни – это рубины, так вот, обещаю подарить их вам Мистер Уайт, но несколько позднее, через несколько лет, а пока…, – и снова мелькнул его острый взгляд, – что вы замерли, Мистер Джон? Не нужно, не стоит так замирать, вы же не в склепе, Мистер Уайт, пока не в склепе, – улыбнулся тот. Но совершенно было непонятно, где есть шутка, юмор, а где обычная форма делового довлеющего общения. Нервы Джона также не знали, как быть, то ли звенеть, то ли тихонько скукоживаться. Солнце, внезапно выглянув из-за края шторы, принялось неистово слепить его, но Джон стоял как вкопанный и не знал, что делать. Сама обстановка, по сути, олицетворяла тот принцип Мистера Брэкстона —никогда ничего не усложнять. Этот принцип Джон познал уже давно, ещё в процессе рабочей переписки он внял эту теорию, а вот ощутил он этот принцип только сейчас. Проживая эти секунды в полнейшем исступлении, Джон воочию увидел, что нет на Свете ничего страшнее, чем: ум, тишина, прозрачность и стальная выдержка. Как гласит весь эмпирический путь развития, человек, пусть даже и весьма успешный, или и вовсе, главенствующий, так или иначе, любой человек, ввиду своей «внутренней вшивости» рано или поздно всё равно начнёт ёрзать, что-то скрывать, выдумывать, ковырять, отчего вскоре вся его правда сама, без усилий извне начнёт сочиться в тишине этого принципа, а успешность, мораль и дальновидность, тем временем, уже начинают заметно мельчать, дробиться и утягивать владельца на дно. Джон в тот миг лишь ощутил этот эффект на себе, а вот понять этот принцип, а уж тем более, взрасти его, увы, дано далеко не каждому.
– Да, я это…, Мистер Брекстон…
– Не стоит, Мистер Уайт, – всё также убийственно спокойно перебил его хозяин, – присаживайтесь. Мы с вами достаточно знакомы, пусть и заочно, это нисколько не умоляет того факта, как вы делаете свою работу, и более того, что благодаря ей, вы, Мистер Уайт свободно, без сложностей и проволочек делаете и себе же карьеру. Хотите спросить: Какую ещё карьеру? – Джон изо всех сил пытался не показывать волнение, но всё же, он временами мешкался и непроизвольно выдавал себя. Волнение иногда очень заметно проступало на его уже мало тощем лице, – вижу, вижу, вопросов у вас много, но ни к чему они, поверьте. Вы, Мистер Уайт, несколько лет руководили лабораторией и имели неплохой административный сан при одном из университетов Кембриджа. Да, вы следили за порядком на кафедре математики и оптики, отбирали окружение близ профессора Исаака Ньютона, заботились, можно даже сказать о нём, и обо всём этом вы лично мне докладывали в письме. Так, Мистер Уайт? Я всё верно говорю?
– Д-да, всё верно, всё так и было, – моргал он и слегка заикался, – но вот…
– Подождите Мистер Уайт, – расслабленно, с лёгкой тактичной улыбкой он остановил его пыл. Мистер Брэкстон, словно бы таинственный бриз, вновь приглашал его приветливой рукой к двери, – давайте пройдёмся, Мистер Уайт, здесь есть чудесная аллея, – Мистер Уайт, вы человек науки, много знаете, пусть местами вы и пронизаны административной нитью, но поверьте, именно эту сторону, именно это качество мы в вас и замечаем. И так как вы человек науки, на счёт неё же я с вами и хочу говорить. Здесь хорошо, тихо, а звёздной ночью, знаете ли, я могу более часа стоять на балконе и наедине с мыслями лицезреть эту бесконечность. Вы пробовали Мистер Уайт смотреть в тот зеркальный телескоп, что изобрёл Сэр Ньютон?
– Однажды! – вспыхнул Джон, не стыдясь ничуть детского задора, но тут же, был он перебит. Каждый очередной вопрос, что парировал Мистер Брэкстон, был настолько краток и малозначителен, словно бы он был риторическим. В тот промежуток времени, Джону попросту было невозможно вставить какой-то свой, более ли менее, развёрнутый ответ, не говоря уже о размышлениях.
– И глядя на всё, то великолепие, я, Джон, знаете, к какому выводу подошёл? Беря во внимание именно научную сторону этого мира, к какому сравнению я склонился? Не знаете? А я вам расскажу, – до чего же всё так завуалировано и скрытно, казалось Джону. Он всё терзался мыслями и гипотезами на счёт важности речей этого Мистера, но атмосфера их беседы, их неспешной прогулки по цветущей аллее была настолько непринуждённой, что Джон, сквозь растерянность всё же пытался хоть как-то уловить, пусть и частично, весь тот посыл намерений этого загадочного Мистера Брэкстон. Он говорил много о серьёзных вещах со знанием дела, – небо, Джон, ну, вы и сами знаете, оно настолько разно и безгранично, что вполне сопоставимо, в философском, конечно, смысле, с нашим миром. Нет, конечно, я не говорю сейчас о банальном восприятии всей той обширности и красоты нашего неба, нет. Я имею ввиду, разность всех тех изученных и ещё пока нет космических показателей, а их, вы это гораздо лучше меня знаете, их, этих показателей огромное подвижное множество. Движения, массы, орбиты, светимость, скорость, дальность, функциональность, наконец!
– А вы это…, – Джона аж перекосило от услышанного. Он впервые слышит подобное вне кафедры.
– Да, знаю, знаю, Мистер Уайт, вы удивлены, как я погляжу? Не стоит, я много что знаю! – в той же манере, он слегка осадил явно заметную топорность Джона, коснувшись его отнюдь не враждебным взглядом, – так вот, Мистер Уайт, вернёмся к небу? Вот смотрите, при изучении, эти объекты все имеют свои показатели и задачи, и самое главное, большинство друг от друга они не зависят. Более того, если бы они, эти космические объекты имели некую схожесть с нашим сознанием, то они, наверняка, бы даже и не знали о существовании прочих им же подобных объектов. Стало быть, величины этих условно обозначенных сознаний, нашего и того небесного, они попросту несоизмеримы. Но при этом каждый, наблюдаемый нами и вовек недосягаемый объект, он в отдельности, в себе несёт, опять же, несоизмеримую кладезь информации, как о себе, так, возможно, и о нас, помимо, разумеется, каких-то общих, нужных и попутных знаний. К чему собственно вся эта преамбула? Думаю, на счёт моих космических взглядов, вы со мной согласны? Ведь каждый изучаемый дюйм несёт что-то своё?
– Ну, это-то да.., но вот…
– Вот и замечательно, Джон! Люблю, когда все со всем согласны! – Джон недоумевал, но уже не так явно выказывал то что, как у него это всё гармонично выходит. Вроде как перебил, причём сделал это поперёк и бесцеремонно, но каждый раз это звучит и выглядит, будто так и должно тому быть, и местами, Джон даже начинал чувствовать себя виноватым. Они продолжали свой шаг, неспешно за беседой повторяя изгиб цветущей тропы, – по сути то, Мистер Уайт, миру, в обобщённом смысле этого слова, ему по сути плевать, миру без разницы о чём там думает каждый объект в отдельности. Важна система. И опять же обобщённо, в небе она зовётся Солнечной. Солнечной системой и никак иначе. Вы не задумывались по этому поводу? Но опять же, я не к этому веду! Вот люди – они же, как основа, без людей любая система не может существовать. Вы согласны, Мистер Джон? А вот учёные люди, те кто буром ведёт систему или даже целый свод систем, они, эти учёные, они словно бы как те объекты, и им, по сути, им точно также безразличен сам фарватер, сама цель, им куда более интересен сам процесс.
– А тут я с вами поспорю, – адаптировался Джон, – вот вы говорите, цель не важна, а как же цель новых открытий?
– То-то же! – мягко, но резко обрезал его Мистер Брэкстон, замедляя ход, – оглянитесь, Мистер Уайт! – в его тоне появилась лёгкая довлеющая нотка. Джон послушно оглянулся, затем снова и снова, ускоряясь, он уже слегка панически вертел головой, хлопал глазами, и испуганно ничего не мог понять, – вы снова удивлены Мистер Уайт? – перед его глазами красовался всё тот же дом в вечерних лучах солнца. Хотя всё, то время, Джон это безошибочно помнил, ноги шли исключительно от этого дома, да и время никак не могло так незаметно скользнуть, причём, намного вперёд.
– Но позвольте, – ошеломлённый, он распалился в недоумении.
– Какова бы ни была бы ваша версия, Мистер Уайт: дорожки ли кривые, магические ли лабиринты нас вновь незаметно привели к истоку, а может термиты набежали и пока мы прогуливались, они тут на другой стороне построили точную копию усадьбы, или же ещё что-нибудь забавное – всё это, любая ваша версия, как ни странно, будет верна. Идёмте в дом.
Вещал бы кто другой подобные шутки – они бы непременно, едва ли на излёте имели бы привкус какой-то ядовитой издёвки, но эта шутка, во-первых, вылетела из уст отнюдь не чужих, а во-вторых, Джону она показалась действительно смешной, пусть и с обозом неведомых тайн. Он налегке вошёл в дом, затем также в кабинет. На столе в одиночестве их уже дожидался серебряный поднос с чайным набором, и всё это снова происходило в отсутствии хоть какого-либо намёка на существование в этом доме прислуги, словно бы по велению мысли, по действию теней всё само складывалось ровно, поэтапно и в срок. И к тому же, Джон был уже настолько вовлечён в сети мягкой, уверенной харизмы этого, до нельзя, комфортного и глубокого Мистера, что он вмиг позабыл все те, едва ли минувшие сомнения и нестыковки, что ещё совсем недавно с небывалым размахом возникали у него в сознании.
– Присаживайтесь, Мистер Джон. Для чего собственно, всё, то время я склонял вашу форму восприятия основ к такой некой абстрактной модели? – Джон, было только хотел обижено провозгласить, что это было лишнее, что он как ни как учёный, магистр вообще-то, и подобные мыслеформы он сечёт на раз-два, но как всегда из уст деловитого собеседника вовремя пали аргументы, – здесь схожесть, Мистер Уайт, как и в случае с Мисс Молли, – с лёгким прищуром говорил он, наслаждаясь очередной шоковой реакцией этого магистра, – абстракция, это же ведь дело такое. Вы же знакомы с такими объяснениями, не правда ли? Это когда вы тщетно всё пытались объяснить беспечной Молли, намекнуть ей, и на языке цифр, и на языке природы, что свет наш состоит из спектра семи разных цветов, много было абстрактных попыток с вашей стороны, но для главного, я так понимаю, слов вы не нашли.
– А откуда…? Про Молли то откуда? А зачем? Почему…? – Джон и кипел и горел и стыл единовременно, но произнести, как и прежде, толком ничего и не мог.
– Хорошо, Мистер Уайт, перейдём к главному, к кульминации, так сказать, дня сегодняшнего. Вы пейте, пейте, чай особенный. Уверяю, такого чая вы более нигде не испробуете! – с серьёзным, но невероятно добродушным лицом, с улыбкой говорил хозяин, не покидая своего массивного кресла. Он немного повернулся и принялся выкладывать на стол какие-то бумаги из бюро. А чай был действительно необычный и притягательно вкусный, а главное, утоляющий несоразмерно волнительную сушь во рту у Джона, – документы, документы. Наука, Мистер Уайт, а также пребывающие в ней гении – они, причём каждый со своим пропорционально процентным отличием, говоря вашим языком, они все, как один, видят мир несколько иначе, нежели обычное множество людей. Мир, как вам известно, он очень похож на бриллиант, смотришь издали – всё просто, а глядишь ближе – он многогранен, с множеством искажающих линий. Вот и в мире нет ничего одинакового, всё зависит от точки сборки, от точки взгляда, от угла зрения и восприятия. И учёный, тот или иной редкий гений, он, как правило, глубок и остёр, но при этом он видит весьма ограниченно. И как тот космический объект, этот человек, в своей научной стезе, он видит, знает, познаёт, но он совершенно автономен в социальном, политическом, экономическом и прочем мире. Понимаете меня, Мистер Уайт?
– Да, да, не до конца, но понимаю! – испуганно выдавил из себя Джон. В то время, когда его разум внутри кричал: «Я ни черта не понимаю! Причём тут Молли и планеты, а главное, политика тут-то причём?».
– Мистер Уайт, вы достаточно продолжительный, а главное, весьма непростой период времени находились рядом с Мистером Ньютоном, он безусловно талантливый учёный и право, не хотелось бы вмешиваться в его свободу мысли, так как мыслит этот человек, а точнее как видит мир на бриллиантовом примере, он весьма нестандартно и интересно, пусть порой наивно и внезапно, зато продуктивно и очень глубоко. На сегодняшний день перестала существовать некая стабильность, что вполне логично, ведь статичность – это удел кристаллов, а человек – существо, развивающееся несколько в иных временных рамок и его жизнь, мышление, взгляды, они подвластны изменениям. После утраты и Первого Секретаря и Мистера Барроу некоторые информационные каналы остались открытыми, что может перерасти в опасность. Как вы и писали, что Мистер Исаак Ньютон в последний год, совместно со своим новоиспечённым преданным студентом усердно принялся изучать алхимию.
– Да, зовут этого студента Монтегю. Но я не совсем понимаю…
– Ну, смотрите, раньше любой прорыв Мистера Ньютона проходил ряд проверок, и не всегда научного характера были те проверки, а скорее больше королевского уровня, в результате чего, те или иные его открытия выходили в свет, а чуть позже, соответственно, они обретали уже и экономический оборот. А сейчас совершать и контролировать всю эту калибровку некому.
– А Мистер Гук? Он же сейчас Председатель Королевского Сообщества!
– Гук…, – тот вздохнул, – Мистер Гук хорош в других организаторских отраслях, но именно заменить старика Мистера Олденбурга он ну никак не может. Вообще само понятие – заменить человека, оно настолько бездарно, что если таковая замена всё же случается, то по итогу её адаптации она, разрушая свои горизонты, за собой тянет на дно ещё и всю систему целиком, попутно усиленно поедая финансовую, и прочие, некогда состоявшиеся части. Заменить можно идентичную деталь, и то износ и амортизацию оставшихся деталей попросту невозможно рассчитать до подлинного конца, дабы завести механизм сразу, без времени на притирку. И это всего лишь механизм, детали, а тут человек, и высокое государственное положение. И стало быть теперь, вместе с Мистером Робертом Гуком, будет поэтапно меняться вся система, в том числе и порядок легализации всех научных открытий. Мистер Гук, как вам известно, он не совсем приятельствует с вашим профессором, так сказать. Мистер Роберт Гук – человек весьма социальный и с головой он редко уходит в какую-либо одну точку, несмотря на то, что на ряду со многими, он также умён и талантлив. Но суть даже не в этом, так уж повелось, что умы Оксфорда не особо жалуют вашего, не менее учёного брата из Кембриджа, что ж, традиции есть традиции.
– Да, да, Мистер Брэкстон, вы снова правы! – активировался Джон и принялся кивать головой и поджимать губы, самостоятельно, малость неумело, подливая себе чай.
– А вы же ведь Мистер Джон когда-то так хотели подарить своему профессору, вероятно, в знак уважения те замечательные каминные часы. Помните? Хотели, но так и не решились подарить, – Мистер Брэкстон немного оттягивал слова, делая меж ними едва ли заметные, язвительные паузы. Джон, прекрасно зная свой былой огрех, но совершенно не понимая откуда об этом ему известно, заметно покраснел, и особенно, наверное, изнутри, но, тем не менее, виду не подал.
– Какие ещё часы? Что-то не припоминаю…
– Те часы, Мистер Джон, которые к счастью вы не подарили Мистеру Ньютону, к которым, в свою очередь, к этому новшеству в механизме приложил руку тот самый неприязненный Мистер Роберт Гук. И вы знали об этом, но всё же приобрели эти пружинные часики. Кстати, исправно ли они идут?
– Спасибо. Да, идут. Хорошо идут, – и снова секунды, внезапно павшие в вечность, застыли пред глазами Джона картинкой, в которой лёгкая улыбка и таинственный прищур Мистера Брэкстон пронизывают его буквально насквозь. Но тут же, в противовес пропасти на зелень сукна пали гербовые документы.
– Мистер Уайт, вы назначены на должность второго Секретаря казначейства Кембриджширского графства, а также, вы вхожи теперь в совет комиссаров по делам финансирования новых экспериментальных отраслей, рождённых непосредственно в университетах Кембридж сити.
– А это, гх, м, это я как? А.., – в суете он аж запыхался на месте, и понёс что-то сплошь нечленораздельные. И пока Мистер Брэкстон провожал его до вновь возникшей волшебным образом изящной кареты, Джон всё, то время неторопливого шага, продолжал пребывать в некотором пьянеющем отупении.
– Давайте, Мистер Уайт, доделывайте свои дела в Лондоне, отдохните заодно, а после, по возвращению в Кембридж, там вас будут ожидать перемены.
– А как там, что? Я же это, я же не в курсе дел административных?
– По всем рабочим вопросам вас проинструктируют, не переживайте, – Мистер Брэкстон, каким-то строгим, генеральским, ясным тоном завершал беседу, – а прочий инструктаж, вы, Мистер Уайт, как и прежде, будете получать всё спец курьером в рабочем режиме. Всю корреспонденцию по минувшим делам и задачам, вы, соответственно, также будете отдавать курьеру. Вот, держите, это часть официальных документов о вашем назначении. И как говориться, до новых встреч!
Мягкий вечер плавно, понемногу крался по весеннему городу, попутно цинично погружая многих его жителей в плещущие мысли, в юные чувства апреля, будоража, тем самым, все их внутренние порывы, что так сладко томились долгими зимними вечерами, в надежде однажды ярка и сызнова процвести. Карета летела на всех порах по пустынной дороге, и бархат столичной ночи уже в преддверии волшебства, отъявленно щекотал воображение Джона, то и дело, подливая в его, пока что ещё не совсем окрепший зоб тщеславия совершенно новый эликсир гордости, теперь уж, абсолютно иного уровня. Но также, помимо всех атласных мечт, в его голове поминутно стали возникать какие-то уж совсем ужасающие его сознание мысли и образы, а сопряжены они были с горсткой трескучих вопросов: «Молли! Откуда ему известно о ней? Чёрт! Я не потерплю такого! Что за фокусы? – терзался и фантазировал он, молча глядя в окно кареты, продолжавшей мчать его в сити, – Это возмутительно! Я, я.., я… я второй секретарь казначейства графстве Кембриджшер! – довольный Джон тут же перевешивал и умолкал, улыбаясь и украдкой облизывая губы, – Мог ли я мечтать о таком? А часы те? – снова в его мозгу возник Джон – зануда, – Часы! Ну, надо же…, а? Долбанный Сэр Гук! Выскочка оксфордская! Я и знать не знал, что…! Да всё я знал! Знал и об отношении профессора к нему, и о том, что какой механизм в себе содержат те часы, всё я знал!». Мыслям не было предела, они словно бы весенний паводок, то разливались в голове Джона, то бурлили, всё множа и множа площадь его изворотливых раздумий. А в то же самое время, как едва ли Мистер Уайт в карете покинул усадьбу, буквально в ту же минуту в вечерней тиши подле вдумчивого Мистера Брэкстон внезапно явился самый, что ни на есть, настоящий человек – тень. Мистер Гофман, будучи чистокровным немцем, был мало того дисциплинирован, он был дотошный педант и любил предельную точность во всём. И выглядел он также соответственно: всегда был статен, суров, и в меру подтянут. Он точно также как и Мистер Брэкстон был глубок, умён и достаточно мудр, но только в своей социальной нише, где подобная черта некой брутальной наглости, в его весьма посредственном окружении местами вызывала даже страх, что обычно способствует цели посреди не откалиброванной массовой эмоции.
– Понаблюдать за ним, Мистер Брэкстон? – сдержанно в рабочей манере спросил Гофман, стоя подле, как и прежде, с единым на все времена холодным выражением лица, из которого толком-то невозможно было даже хоть что-либо понять.
– Нет, не нужно, Финн. Пусть вначале побалует своё тщеславие, да с мыслью новой свыкнется – кто он теперь, – Мистер Брэкстон, провожая тающие лучи солнца, плавно щурил глаза и также неспешно перебирал пальцами браслет с камнями. А с другой стороны, вслед за уходящим к закату солнцем, вместе со свежим юным ветром по голубому, темнеющему небу спешила уже наполовину объятая тьмой небольшая тучка, гордо предвещающая неминуемую прохладу в ночи.
– А, еже ли случится чего? Ведь поселился он не в самом спокойном районе.
– Ничего. Основной пакет документов придёт ему в Кембридж. А на буйство, у этого кролика канцелярского дури не хватит. Да, даже если он переберёт с элем на радостях, то всё равно, он же ведь романтик, поэтому всё обойдётся.
– Может вы и правы.
– Более того, – слегка вздохнув по окончанию тепла от последнего тонкого лучика света, Брэкстон продолжил, указывая на возвращение в кабинет с уже горящим камином, – у нас с вами, Мистер Гофман и без того на повестке дня дел хватает. Идёмте.
– А именно? Какие-то новые стратегии подоспели? – следуя за ним в холл усадьбы, Финн по-свойски озирался, – одну минуту, Мистер Брэкстон, я распоряжусь, чтобы мне тёплого лечебного вина подали. Сэр, вы будете что-нибудь?
– Вы всё эту гадость греческую на травах пьёте?
– Ну, да, приходится. По крайней мере, живот уже не так болит, ноет иногда, но не болит.
– Это хорошо, но всё равно гадость, пусть и греческая! А я, пожалуй, выпью хереса, распорядитесь и на меня.
Мистер Брэкстон встал у окна и на редкость мягко улыбнулся.
Ночь нежна
Шелест её близок
И словно бы волна
К брегам спешит её робкий призрак
За окном Луна
Ворох звёзд на ладони
Это моя английская весна
И я под ясным небом словно бы в короне
– Красиво, Мистер Брэкстон, ничего не скажешь, хоть я особо-то и не знаток, – по-свойски замерев, Гофман также тихонько встал у окна.
– Да, красиво безусловно. Знаете Финн, в нашей жизни, а особенно в глобальном смысле, в ней по сути-то, ничего не меняется, а времена, обстоятельства – это всего лишь инструменты, просто текущий расходный материал. И исходя из этого, не каждый, но всё же, разумный человек может однажды понять, что он вправе сам корректировать свой вектор жизни, зная наперёд карту примерных взлётов и падений, чем мы, собственно, с вами Финн и занимаемся, только вектор наш более значим и велик и направлен он исключительно на процветание нашего Королевства. Да, процесс этот не скорый, разумеется, в одночасье ничего, кроме внезапной смерти случиться не может, поэтому мы с вами и формируем систему стратегий на годы вперёд, меняя уже сегодня слои и течения в обществе для последующих солидных поворотов, для будущих грандиозных перемен. Но для этого необходимо заранее, то есть уже сегодня подготовить соответствующий многослойный крепкий плацдарм. А начнём мы, пожалуй, с неба, точнее мы уже начали курировать эту широкую научную ветвь с множеством мелких и крупных ответвлений, но на повестке дня у нас пока тема неба. А поможет нам в этом во всём Мистер Галлей – молодой, юркий, с горящим фитильком в одном месте учёный. Он уже собрал в кучу часть своих знаний и, опять же, не без нашего ведома, издал каталог Южного неба, от чего он, собственно, и стал популярен во многих достойных государственных кругах, но это пока не совсем то, чего мы от него ожидаем. А вы как считаете, Мистер Гофман?
– Вы же знаете, в таких вопросах из меня советчик, как вода из тумана, вроде полон, а смысл пуст. Я – исполнительная часть, агентурная, но никак не идейная, хех, – усмехнулся строгий Финн. Этот немец улыбался также, крайне редко, да и то только, будучи где-то в кругу своих. Ходила даже однажды в простом окружении байка, причём такого, исключительно бытового житейского характера, на счёт этого сухого товарища. Будто бы кто-то где-то когда-то наблюдал этого сурового немца в окружении жены и детей, все они смеялись, веселились, ели и пили, так как дело было во Франции. Но это всего лишь байка, а в реальности глянешь на него – аж мороз по спине пробирает от такой окаменелости его лица. А если всё же опустить предрассудки и залезть глубже в этот образ человека, то кто его знает, что там на самом деле скребёт его сердце. Гофман продолжал пить своё горячее вино на травах, обильно удаляя испарину со лба, и завистливо поглядывая в тарелку своего коллеги, в которой крайне аппетитно лежали ломтики острого сыра и несколько видов колбас, тех, что были противопоказаны его желудку.
– Галлей, знаете, он впоследствии станет для нас отличным связующим звеном меж двух учёных кучек. В одной из которых сам Галлей, здесь же Мистер Рен – любимчик двора, и его ближайший друг Сэр Роберт Гук, последнего вы хорошо знаете, мы несколько лет над ним плотно работали. Там же среди них есть и ещё один немаловажный, да, пусть малолюдный, но умнейший учёный – астроном Сэр Фламстид. Подобной закрытостью они, кстати, и схожи с центром иной стороны, с Сэром Исааком Ньютоном. На будущее, вы можете быть совершенно спокойны, если они уединятся в долгой беседе, поверьте, ничего из ряда вон, кроме глубин науки, которых ещё не видывало человечество, более ничего опасного там нет. Там, конечно, что в одной, что в другой учёной кучке имеется ещё целый список важных лиц, но это детали, о которых я вам позже подробно изложу.
– А Галлея не погонят взашей, за то, что он и вашим и нашим?
– А он итак туда-сюда. Эдмунд Галлей – хороший малый, шустрый, правда, иногда более чем требуется, и болтливый чересчур, но это нам порой и на руку.
– Ложную информацию через него запускать будем?
– Нет, нет, ни в коем случае! Мы же не солодом торгуем и не о погоде говорим! А стало быть результат должен быть гарантированным, так как даже Министры Короны не всегда в курсе наших дел. Ну, да ладно. Суть-то, Мистер Гофман, на самом деле проста, как ясный день. После кончины Ольденбурга, единственно чистый ручеёк в мир для Сэра Исаака Ньютона иссяк, а Роберт Гук, в свою очередь, из-за своей неприязни к нему и Кембриджу в целом, он даже не почешется, чтобы хоть как-то форсировать что-то новенькое и интересное.
– А зачем тогда он председатель?
– В том-то всё и дело, Гук – отличный председатель! Юркий, цепкий, нагловатый, в конце концов, пролезет и возьмёт там, куда другие даже и не решаться взглянуть, но и учёный он талантливый. Заменить его можно, или убрать вовсе, но для этого нам и некоторым Министрам придётся перестраивать всю отрасль целиком, сызнова всё с самого, что ни на есть, ноля, а на это уйдёт одному Богу известно сколько лет.
– Кстати, на счёт Господа вопрос. А Мистер Галлей не слишком уж рисковая лошадка? Он вот уже некоторое количество раз довольно таки открыто говорил о своих атеистических взглядах. Да, он внёс огромный вклад для страны, для флота, составив каталог звёзд, но всякое может случиться, тем более, он ещё и любитель шататься по странам, а вопрос инквизиции, знаете ли, не везде ещё на таком как у нас, цивилизованном, лишь переговорном уровне.
– Да, да, Гофман, вы правы. Надо подумать, как и какой урок, с какой стороны к нему подвести. Вы правы, да, точно.
– Да, надо будет этот урок как-то обыграть, а то, знаете ли, мы дождёмся и, быть может, даже увидим, как однажды обнажённый Галлей побежит по Лондону, словно бы тот Архимед и будет выкрикивать что-то вроде: «Эврика! Эврика!».
– Нет, конечно, – по-дружески слегка улыбнулся Мистер Брэкстон, – этого мы ждать не станем, что-нибудь по ходу проекта придумаем. Мистер Галлей итак чрезмерно импульсивен, а в ближайшие годы тут ещё и комета эта на небе появится. Из ваших же, коллегиальных слов, он уже всех в обсерватории достал с этой кометой. Также из других источников, нам известно, что именно у Сэра Ньютона есть навык точного расчёта небесной механики, поэтому прыткость Галлея пока никак нельзя сильно тормозить. Ведь эти и многие другие озарения Ньютона, они вполне могут так и остаться в каракулях его черновиков, а после, соответственно, всё это канет в лету, отсрочив, таким образом, интересы, и страны, и мира в целом. А запустив миротворца, а именно Галлея в ход, мы и выгоду поимеем и наладим некие связи меж их, так сказать, научными компаниями.
К ним присоединились ещё несколько равных участников их сокращённого круга тайных государственных дел.
– А вы не боитесь, Мистер Брэкстон, что та ценная научная информация из черновиков запросто может попасть не в те руки, а хуже того, если она попадёт вообще во вражеские агентурные сети. Нет, ну вы, конечно, руководитель и больше моего знаете, куда, что и как, но они же ведь тоже не дремлют, я имею ввиду враги.
– Харрисон! Вот теперь я вас узнаю! У вас же есть дети?
– Мистер Брэкстон, у меня уже внуки даже есть, и вы это прекрасно знаете!
– Знаю, знаю, – с улыбкой прищурился Брэкстон, – ну, вот вы, глядя пристально на какое-нибудь из творений своих собственных уже внуков, вы там что-то можете понять, что вы способны обнаружить?
– Ну, дак, там это…
– Правильно, какая-то мазня, с общим направлением. Вот точно так же дело обстоит и с барабаном вместе с дудочкой – у взрослого голова, глядишь, уже скоро может лопнуть от такой какофонии. Ведь так?
– Ну, допустим. А причём тут дети?
– Да, при том, Мистер Харрисон, что мазня на листке одарённого, образно говоря, ума и мазня на листке дитяти – они по своей форме, поверьте, не имеют отличий. И расшифровать, услышать, да разгадать подобные свитки может лишь автор этого папируса. «Большой ум», он же ведь в некотором смысле идентичен детскому уму, а точнее будет выразиться, ни сколько сам ум, а именно лёгкость воображения. Вот он играет, бегает, прыгает, или водит пером по бумаге, и именно в этот момент он не здесь, он там в иллюзии, да и сам он, на самом деле, не он, а герой его воображений. И чтобы понять всю ту учёную белиберду, автору, даже спустя годы, необходимо просто взять и вспомнить, погрузиться в то самое состояние ума, когда он это творил, для автора это не сложно. Это, знаете, из тех случаев, когда вы уже в возрасте или вообще вон, как Харрисон уже стали дедом, вы зачем-то лезете на старый чердак, и находите там случайно какую-то корягу, берёте в руки и с улыбкой зависаете на месте. Вам говорят: «Что это за мусор?», а вы в ответ: «Да, как же? Это же ведь журавль в полёте! Я точно помню! Неужто вы тут не видите журавля?». Так и выходит, что эти образы доступны лишь вашему воображению.
– Мир иллюзий, он безграничен это точно. Об этом, кстати, Платон писал, благо часть Александрийской библиотеки евреи вовремя купили, отчего много сакральных знаний сохранилось и бесконтрольно не попало в мир.
– Я слышу, слышу, и прекрасно помню все ваши конфессионные намёки, Мистер Крейн, на тему вашей религиозной стези, я это помню, – продолжил Брэкстон в рабочей манере, сидя на своём месте, в массивном кресле, – более того, данный вопрос, сроки его реализации требуют, я так считаю, ещё дополнительной обработки. Этот вопрос, вы сами это знаете, он пока терпит, так что Мистер Крейн, Мистер Харрисон, не торопите события, вскоре мы посвятим этому вопросу отдельное собрание, а пока, знаете, много других неотложных дел.
– А ваш, кстати, человек, он уже в казначействе графства? – перевёл тему Харрисон.
– Да, после выходных уже приступит к своим обязанностям, – пояснил Мистер Брэкстон, – он давно с нами сотрудничает. Смотрите, не передавите там его по началу, он немного хрупкий на характер.
За окном уж совсем стемнело, появилась Луна, и на плечи по идее должна была опуститься усталость, но Финн краткими периодами всё же продолжал заметно ёрзать, у него из головы всё никак не выходил Джон, оставленный без наблюдения, ведь этот, не совсем твёрдый духом человек без труда мог вляпаться во что угодно, Гофман всё не переставал натыкаться на свои беспокойные мысли. Но, тем не менее, вечер шёл своим чередом, с виду это был самый обычный небольшой вечерний приём в усадьбе элитного района Лондона. Ничего примечательного то и не было, четверо солидных и несколько разных мужчин сидят в кабинете, выпивают, и что-то по-джентльменски обсуждают, в то время, как на другой, более светлой половине дома, там, под изящные звуки музыки вкушают веселье роскошные дамы и с ними прочий бомонд. В любом подобном доме традиционные мужские собрания нередко связаны какой-то тайной, а быть может, даже уставом или вовсе каким-нибудь орденом, поэтому эти уединённые беседы ни для кого не являлись каким-то вычурным фактом. Это даже в какой-то мере стало быть модным, и многие сообщества, соответственно, уже абсолютно разного сословия, также создавали подобные закрытые собрания. Какие-то из них, разумеется, имели серьёзный характер, а какие-то были и вовсе основаны на общих интересах, таких как, азарт и прочий коммерческий контекст. Вскоре тайный вечер у камина был окончен и мужчины во главе с хозяином к ужину поднялись наверх. Гофмана с ними не было, он редко выходил в свет, да и из-за какой-то болезни живота он был крайне избирателен в еде и напитках. Его всё никак не покидало предчувствие на счёт Джона, в итоге он всё-таки принял решение и молча, отправился на другой берег Темзы, туда, где находился более суетный мир города. Джон, бесцельно гуляя где-то неподалёку от гостиницы, волей не волей, временами по пути натыкался на всевозможные сцены, лица, заведения не самого лучшего района Лондона, где он остановился в целях экономии средств. И, наконец, найдя более ли менее подходящий паб с интригующим названием: «Unhurried Fish», он вошёл, но по-прежнему всё не переставал шугливо озираться по сторонам. Его смущали, то звуки, то запахи то откровенный гомон где-то над ухом, но не смотря ни на что Джон, пусть временами даже немного и брезгливо, а где-то и вовсе испугано, всё же намеренно шёл он вперёд, ведь ложиться спать голодным не было никакого желания. Да и отметить, честно говоря, такое событие ему очень и очень хотелось, пусть даже чуть-чуть, хоть самую малость, но всё же вкусить этот свой новый статус, пусть даже и в подобном окружении ему было необходимо. Куда-то ехать было уже поздно, к тому же дела были намечены на утро, да и, откровенно говоря, жалко было тратить столько денег. Он скромным, малозаметным гостем сел за столик у окна, что-то заказал, и удивлённо про себя усмехнулся, заприметив в конце залы пару китайцев, вероятно, работающих в этом пабе, после чего, принялся традиционно и молчаливо размышлять, да воображать перспективы своей новой жизни. Сумерки к тому часу уже окончательно скользнули на сторону тьмы, повсеместно зажглись фонари, и мерцая в темноте, тёплые огоньки лишний раз подчёркивали своим звёздным ореолом всю густоту и истинную вязкость ночной темноты, что издали так страшит своей пустотой. Правда, точно такими же качествами обладал и густой, тёмный эль, хотя задачи его были отнюдь не печальные, совсем напротив, эль охотно и скоро умел налаживать контакты с миром, особенно соприкасаясь со всей скулящей пустотой желудка, от чего недоверчивый взгляд Джона мгновенно становился менее резок и колюч. Он кушал, хмелел и всё продолжал грезить: «Это же ведь теперь мне и жильё и прочее там, м-да, а главное, уважение, – всё же с каким-то презрением он иногда поглядывал и на улочку, и на рядом сидевших, галдящих людей, – м-да, это же у меня теперь будет нормальная казённая квартира. И в рестораны теперь нормальные я смело стану ходить. Почести там разные, власть же я теперь, как ни как! Да!» – он снова окинул взглядом зал, но на этот раз уже с долей какого-то пренебрежения. Но также в этот миг он заметил, как на него пристально уставилась одна откровенная, с виду очень страстная девушка, и тут же вся его надменность, конечно, пала. Гофману, кстати, в тот вечер не составило особого труда отыскать приезжего интеллигента. В том муравьином районе, где каждая вторая крыса мечтала стать его агентом, на самом деле, там никто и никогда не знал, и даже не догадывался, кто он есть такой и на кого он работает, но, тем не менее, Гофман, среди всей той кодлы, имел не то чтобы уважение, скорее его просто старались обходить стороной, так, на всякий случай. Поиски Джона в любом случае увенчались бы успехом, но на этот раз не пришлось задействовать совершенно ни какие резервы. Проходя по основным людским маршрутам, Финн попросту не мог не заметить в окне под красным зажженным фонарём не самого консервативного паба уже изрядно покосившуюся знакомую морду, которая вот-вот падёт ниц пред ловкими и умелыми рабочими чарами девиц и их крепких друзей. Но смутили Финна даже не эти банальные, пьяные шалости будущего чиновника, а какую-то настороженность вызывала сама обстановка, что неким скрытным поветрием кружила подле Джона. Благо, черты Гофмана, так или иначе, были мало кому известны, не смотря даже на его такую активную деятельность в подобных районах. Но всё же, Финн надвинул на лицо поля шляпы и, изобразив уже порядком расслабленного, но культурного джентльмена, вошёл вовнутрь, взял пинту эля, и сел неподалёку за обзорный столик в углу возле большой кадки с каким-то раскидистым пальмовым растением. Слив тут же часть пива в цветок, Гофман внутри себя умело включил повышенную концентрацию и, не внимая общего шума, абстрагировано выделил для себя лишь два абсолютно разных, не имеющих друг к другу ни малейшего отношения столика. За ближайшим к нему несложно было понять, кто за ним сидит, а также проследить всю ту преступную цепочку, которую к себе так охотно подпускал интеллигент Мистер Уайт. Вероятно, по не знанию или же просто по недоумию, Джон сам сел за этот пустующий столик под красным фонарём, анализировал, составлял картину событий Гофман. Ведь сей знак, в виде такого фонаря в этом районе как, в прочем и всюду означал лишь одно, что человек желает отдохнуть. После всех тех, не так уж давно минувших свободолюбивых революционных нравов власть то пришла в порядок, а вот социальные отзвуки распутной морали в некоторых закоулках тормознулись и даже успешно успели пустить корни. И далеко не секрет, что всюду, да во все времена, подобная сторона распутной сладости сопровождалась некими криминальными структурами, и, соответственно, вопрос об обработке того или иного клиента решался, как правило, всегда по обстоятельствам. А внешний вид уже изрядно подвыпившего романтика, пусть и с серьёзным лицом, как нельзя краше, располагал к фантазиям тех угловатых лиц из жёстких структур. Но это был лишь первый и понятный столик, а вот второй стол, что находился в центре залы был Финну пока что непонятен. Яркий, заметный, крикливый контингент бесновался и со стороны выглядел вроде как самый обычный пьяный набор вполне себе заурядных рыл, но опытный глаз Гофмана, спустя какое-то время всё-таки сумел разглядеть в том окружении один хищный одинокий взгляд, что добросовестно был замаскирован в том ревущем галдеже. В общем-то паб был довольно-таки опрятен и чист, столы регулярно протирались, а кованные под феодальный стиль фонари светло висели на декорированных кирпичом столбах, коптя и весьма неплохо освещая заведение. Ещё вдоль одной из стен зачем-то стояли два тусклых рыцаря, а точнее их доспехи, а над ними красовался большой корабельный штурвал. Что к чему? Где были все те линии, связывающие воедино название паба с китайцами, и с этим странным интерьером, конечно же, ни трезвому, ни пьяному глазу эту связь было невозможно отыскать, хотя, располагаясь в этом районе Лондона логика, порой могла быть и вовсе излишней. Меж тем весь этот чад был ещё ажурно украшен и музыкальным квартетом, среди которых имелся любимец публики – курчавый скрипач, он, то и дело, ходил меж столов по забитому до отказа пьющему, орущему пабу и извлекал до костей трогающие мелодии. Гофман продолжал тихонько сидеть, время от времени поливая пивком заморский цветок и изредка неприметно вступая с соседями в диалог. Для него весь этот зал, весь этот гомон в принципе-то не значил ничего, в его крепком сознании всё это имело абсолютно второстепенную значимость, видимость и громкость. В его поле зрения, помимо общего вязкого чада, чётко прорисовывался некий треугольник, в котором была одна наивная жертва и два охотника с горящими по-своему глазами, а сам он при этом находился в роли тайного наблюдателя. Сложность заключалась в том, что в какой-то момент среди той шумной компании, он узнал, он вспомнил этот скользкий взгляд. Это был Том, Том Роут – брат книжника Сэма Роут из Кембриджа, который к тому времени уже владел небольшой сетью книжных лавок и весьма мутных ломбардов. Гофман, конечно, на многие его дела закрывал глаза, взамен, разумеется, получая незаконную информацию о многих людях, точнее информацию о их быте, привычках и местах, куда при случае можно было бы их ужалить тем или иным компроматом. «Что он здесь забыл? – это ладно, это паб, это его дело. Но вот какого ему надо от Джона? – размышлял Финн, продолжая сидеть в тени, – Странно! О назначении Джона ещё никому не известно, а сам по себе он-то голодранец. Что может быть в нём такого примечательного? Всего лишь бывший аспирант, работающий ряд лет под боком Сэра Ньютона. Нет, это не деньги! Здесь что-то другое, что-то мутное и мне это кардинально всё не нравится!». Гофман, размышляя периодически продолжал покупать себе что-то из меню, дабы не вызывать ни подозрений, ни гнев торговли, при этом он искоса, не вмешиваясь всё наблюдал, как Мистер Уайт, опёршись на руку уже вымокшим лбом, сидел и мило витиевато беседовал с какой-то напудренной и готовой ко всему дамой.
– Какое счастье, Вы себе не представляете! Мадам, Вы.., Вы… Вас зовут Мисс Молли… Ммм, о, Ваше имя словно нектар…
– Вы такой мужественный! Вы такой настоящий! И мне, знаете, очень часто мечтается, мне так хочется остаться наедине с таким как вы и со своими грёзами, я прям мечтаю, да, я люблю мечтать. А вы любите мечтать? Я так хочу оказаться, просто побыть, побыть рядом в тиши, рядом с таким джентльменом как вы. Эх…, мои мечтать…
– Молли! Молли, да, да! Мечты это очень, это очень прекрасно! – Джон уже окончательно входил в стадию пьяного романтика, но на этот раз к его образу прильнула ещё и небольшая напыщенная важность.
Зато вид Гофмана был, как всегда строг и нейтрален. Вообще очень часто складывалось такое впечатление, что этот его довлеющий угловатый вид, что он заимел его ещё в самом детстве, ну, или же чуть позже, вероятно, при иных, при каких-то ну, уж очень, особенных обстоятельствах. А вот где именно, при каких обстоятельствах судьба поспособствовала обрести ему этакие черты – эта была большая неуловимая тайна, впрочем, эта тайна имела в своих активах не только его образ, а поглощала она его в принципе целиком, всю его жизнь, как снаружи, так и извне. А за окном уже совсем наступила ночь. Финн всё продолжал искусно играть роль подвыпившего постояльца, и чем дальше продвигался сюжет этого вечера, тем сильнее, сквозь угол своего образа, он замечал за тем шумным столом точно такого же неподвижного конкурента. Том Роут также фальшиво, как и сам Финн продолжал веселиться в кругу разнузданных лиц, и взгляд его также, продолжал оставаться трезвым и напористым. А тем временем, сама цель всё обрастала и обрастала, то девицами, то соплями, оголяя, тем самым, свою мишень для безразличной тетивы местного сброда. И судя по всему, решений на его счёт пока никаких принято не было, или довести его до подворотни и там вывернуть карманы, или же пойти по другому классическому пути с пьяной любовью и беспамятством поутру.
– Молли, Вы такая…, Молли, а идёмте ко мне! Я Вам про звёзды расскажу, всё расскажу, – Джон, уже отвратительно пошло пытался выдавливать из себя романтика, он всё вожделенно облизывал губы и с нетерпением ожидал пока она кокетливо, как ему казалось, собиралась с ним на выход. Джон с изрядно помутневшим взглядом всё восхищался, он с упоением глядел на то, как же она грациозно запахивается, как она изящно умеет замирать в одной позе, и как тонко при этом, словно бы ангелочек, она слегка теребит указательным пальцем кончик своего носа.
