скачать книгу бесплатно
– Ну чего ты несёшь? Причём тут учиться, пить и умирать? А? А вы пейте, пейте Мистер Уайт! Вам надо, вам необходимо! – от её уговоров, от её тёплого взгляда и адресной улыбки, Джон никак не мог удержаться, и тут же он беспрекословно последовал всем её указаниям, – пейте, закусывайте, чай пейте, мёд вон кушайте, крекер, орешки, вам надо, Мистер Уайт!
– Джон, ваше здоровье! – Сэм за компанию в очередной раз пригубил и продолжил, поймав на себе, как показалось Джону, взгляд тревожного семейного вулкана, – учиться.., – многозначительно он сгримасничал и причмокнул, – я сейчас вам объясню. Понимаете, само слово учиться, оно как правило, ну так уж повелось, оно у всех и каждого вызывает, ну скажем, весьма скучные ассоциации. А на самом деле, учиться необходимо, и любить, и жить, и умирать. Не смотрите на меня так, знаете, умирать тоже надо уметь! Я вот тоже сегодня, знаете ли, учусь. И учусь я совершенно новому искусству! – на лице Мэри и также Джона показался немой вопрос, – а чего вы так замерли то? Сегодня я постигаю искусство выпивать едва ли за полдень!
– Тьфу ты! Шут вы гороховый! – Мэри в порыве недовольства привстала из-за стола и надменно удалилась. Складывалось такое впечатление, опять же, это был взгляд со стороны, и это был взгляд Джона, ему казалось, что не ровен час и лодка семейного счастья Роут распрощается с терпеливой гладью и вот-вот налетит на рифы.
– Мистер Уайт, прошу вас, не обращайте внимания на наши семейные колкости, а точнее даже будет сказать, на наши партнёрские и рабочие недовольства. Давайте выпьем! – Сэм всё чаще и чаще подливал малоопытному в этих делах Джону, – понимаете, в чём дело, мой брат Том, от которого так млеют все дамы и подруги моей Мэри, он владеет небольшим ломбардом и некоторые, уж действительно ценные, с культурной и творческой точки зрения, они иногда проходят через мои руки. На днях, буквально намедни, – Сэм как-то жалостно и специально громче обычного принялся рассказывать историю, – в общем, дело было так. Честно вам сказать Джон, я увидел произведение искусства. Вы даже представить себе не можете, какой красоты, какой строгости и какой символичности был тот предмет. Это были настоящие пружинные, настольные, а точные каминные часы. И в чём тут вся соль раздора? Одна из подруг Мэри, да, конечно, она является полноценным членом нашего салона, она захотела их себе, эти часы. Просто так мол, как игрушку, как каприз праздной покупки, а часы, извините, это вещь серьёзная, а тем более такие. Вот мы и повздорили.
Сэм всё подливал, жестикулировал и эмоционально топтался на месте. Он, импульсивно рассказывая подпитому аспиранту все тонкости этой истории, отъявленно опирался на тему научной точности, важности, вызывая, тем самым, у Джона какую-то солидарность. Джону уже не терпелось увидеть из-за чего, собственно, весь сыр бор то и разгорелся, но Мистер Роут будто бы специально оттягивал этот момент. Они снова присели, выпили, а в воздухе всё сильней продолжала накаляться атмосфера, одновременно и семейного раздора, Мэри, маяча меж книжных полок, заметно реагировала на речи мужа, и также возрастал азарт интереса Джона к этим самым каминным часам. Часы – вещь, конечно, не дешёвая, но как позже выяснилось, очень красивая. В какой-то момент на заднем фоне расслабленного сознания Джона что-то брякнуло, в комнате был уж явно заметен некий порыв негодования, Мэри едва ли решилась активировать свой эмоциональный гейзер, как Сэм встал, подошёл к шкафчику и, наконец, вынул это яблоко раздора. Он поставил часы на стэйшн. Повисла нелепая тишина, в которой Джон, заранее уже напичканный трепетом, наконец, увидел их и замер, словно поражённый. На прямоугольной мраморной подставке, резной громадой с внутренним серпантином находилась как бы скалистая основа из чёрного дерева, из кратера которой, с самого её низа тянулась ввысь древняя крепость, в центре которой и был сам круг римского циферблата. А вокруг той крепости, как ей и полагается, рос и вился виноград, изображённый также тонко и реалистично, как и множество оконцев, что выглядывали из филигранной каменной кладки. Крепость была очень таинственна и масштабна, и весь её магизм заключался в тянущихся ввысь мелких и крупных башенок, сплочённых воедино. И весь этот древний ампир, восходящий из резной воронки чёрного дерева, он словно бы из подземелья произрастал чётким контрастом, выполненный из скандинавской белой сосны с прямыми светло-коричневыми прожилками, среди которых гармонично и вписался белый циферблат с двумя чёрными резными стрелками.
– Простите, простите, пожалуйста, – сызнова начал говорить Джон с заметно пересохшим горлом, – Мистер Роут, позвольте узнать, мне это очень, мне это чрезвычайно важно. Ответьте пожалуйста, а я, я достоин, по вашему мнению, данного предмета искусства? Подождите, это не всё, – он словно бы под дурманом был одержим, он был потрясён до растерянности. И не дождавшись ответа Мистера Роут, хоть и минуло всего лишь несколько секунд, Джон в том же тумане обратился к Миссис Роут, – Мэри, Миссис Роут, простите меня, пожалуйста. Вы не обидитесь, не обозлитесь на меня, если я дам совершенно другую цену и ваша подруга не сможет заиметь себе эти каминные часы?
– О нет, нет, что вы, – она настолько плавно это произнесла, что Джон окончательно покраснел от предвкушения восторга, – вы, Мистер Уайт, вы для нас всегда желанный гость.
Сэм же продолжал, молча стоять рядом, с хитрецой поглядывая на эту сцену. И буквально через минуту Мистер Уайт дошёл до точки кипения и его понесло:
– Мистер Роут, – Джон смело достал свой кошелёк, – вот эта цена будет удовлетворительна? – Сэм демонстративно выждал ещё несколько секунд, зная, что это не предел, – нет, Мистер Роут! Вот, вот эта цена будет достаточной? – Джон добавил ещё одну золотую монету.
– Вполне, Мистер Уайт!
Сэм на этот раз был невероятно краток, но был он эмоционально звучен. Разделяя восторг Джона, он тем временем украдкой вновь налил два стакана бренди и продолжил плавно тесниться рядом, пока эксцентричный Джон, вместе с деньгами оставлял не столь уже важный ему список литературы. Джон в порыве радости и какой-то совершенно сумасбродной благодарности схватил стакан и разом осушил его до дна, чем и вызвал удивление на лицах хозяев. И на такой вот счастливой ноте, он искренне попрощался и окрылённый отправился домой, естественно не забыв оставить свой адрес для доставки. Его вымокшая ещё с утра одежда теперь была суха и приятна, да и вообще после такого удачного визита, всё вокруг виделось ему совершенным и цветным.
– И что это было? – Мэри тихонько подошла со спины к мужу, который неприметно стоял у окна и, сливаясь с внезапной тишиной провожал взглядом отдаляющийся восторженный шаг Джона.
– Дорогая, сделай, пожалуйста, мне чаю, – Сэм повернулся, и вид его был уж очень усталый, – фуф, не могу! Этот чёртов алкоголь меня когда-нибудь доконает.
– Зачем он нам? Ведь не в часах же дело?
– Да, конечно, не в часах!
– А в чём тогда хитрость? Что ты там опять придумал, объясни?
– Странные эти англичане, живут вроде на острове, есть флот, а стало быть, хорошо у них развита торговля, но странным образом в их существе откуда-то берётся не дюжая чопорность, какой-то удивительно нерасторопный консерватизм появляется. И знаешь, пока этот консерватизм будет в них жить, то нам можно будет легко применять свои торговые приёмчики, чуждые им. Ну, да правда пить с ними приходиться, а особенно с некоторыми, это да. А студент этот, аспирант Джон, он знаешь, мне тут намедни рассказали одни не особо бедные студенты Тринити-колледжа, тоже не по трезвому делу, в общем, рассказали, что этот самый Джон является неким негласным куратором одного профессора, а он в свою очередь, профессор этот, он личность весьма интересная, а главное перспективная.
– Ну, ты опять? Ты же прекрасно знаешь, проходили уже, что среди всей этой элиты, у которой вместо мозгов одни формулы да законодательства в голове, что среди них редко встретится какой-нибудь мот, и также среди этой всей образованной вереницы, знаешь, редко бывают те, кто способен думать земными потребностями, и уж тем более страстями. Они-то, конечно, имеются и всегда они, знаешь, будут в достатке, но опять же, не каждый из них является представителем нужной нам финансовой и статусной прослойки.
– Мэри, дорогая, во-первых, ну вот чуть шире раздвинь свою логическую цепь, а во-вторых, будь добра, сделай мне ещё чаю. Следи за мыслью, – Сэм и Мэри с уходом клиента словно бы перевоплотились в людей совершенно иного толка, говорили они теперь друг с другом мягко, полюбовно и абсолютно не приправляя свой диалог ни колкостями, ни привычными для большинства изуверствами. Они походили на изменчивый по форме тандем хитрых профессионалов, – вот смотри Мэри, сколько мы уже в Кембридже? Года три? Всё всегда не может быть в идеале, это ты и сама знаешь. Любая, даже самая совершенная структура однажды может пойти ко дну.
– И откуда ты такой умный свалился на мою голову? – Мэри исключительно с любовью и долей гордости ласково присела рядом с мужем, и кокетливо играючись, стала касаться своим тоненьким пальцем его щеки, уха и округлого лица.
– Ммм, не перебивай!
– У-угу! – словно бы домашняя кошечка, она на всё реагировала одним мягким и нежным тоном.
– Во-первых, сколько верёвочке не виться, а повесить всех всё равно можно. Это я к тому, что насколько идеальна не была бы наша схема с ломбардом, всё равно не стоит злоупотреблять фортуной. Да, весь наш товар проходит через шлифовку и там нигде не остаётся ни одной гравировки, также товар всюду получает какие-то да изменения, и в цвете, и в форме, и даже то, что весь краденый товар не местный, всё равно, рано или поздно должен настать предел. Я не говорю, что у нас в деле что-то как-то не так, нет, просто мне кажется, что ты не будешь против, если мы в скором времени таки переедем в Лондон?
– В Лондон?
– Думаю, пора нам расширяться. Там нам будет и выгодней и безопасней заниматься делом, так как у нас будет существовать уже несколько филиалов ломбарда в разных крупных городах.
– А во-вторых?
– А во-вторых, моя дорогая, чем мне собственно и приглянулся то этот недотёпа Мистер Уайт. Он весьма близок с профессором Мистером Исааком Ньютоном, а он в свою очередь, как учёный состоит в членстве Королевского сообщества. Да, сам он предельно нелюдим, но в Английском Королевском сообществе не все такие. И главное, этот самый Джон, он рано или поздно, так или иначе, он однозначно будет иметь контакты среди того столичного бомонда, пусть и учёного. Как ни крути, а Лондон есть Лондон, да и к тому же у всего того учёного окружения наверняка же имеются светские жёны, которым также будет интересен наш эксклюзивный товар. Знаешь, а на счёт учёных, там среди них, это я тебе в качестве примера, там есть один самый не занудный учёный, его знают все – это Роберт Гук. Да, да, тот самый, один из архитекторов современного Лондона, а теперь он ещё является и председателем Королевского того общества, а это же ведь совершенно другой уровень!
Мэри невероятно воодушевилась такой идеей, её восторг уже заранее искрился золотом, и также немного граничил со страхом, но до новых вершин оставалось ещё порядком времени. А пока глаза её блестели, и она порхала по холлу, готовясь к приёму вечерних гостей.
– Сэм, знаешь, вот единственное что жаль, так это часы. Продали и теперь время не в зале, не на глазах, – суета её резко возросла, когда она заглянула в подсобку и узнала который час, – ой, ой, ё-ёй! Этот зимний английский день – это какое-то мгновение! Так! Мистер Роут! Вы или помогайте или…
– Я в уголок присяду лучше. А часы, знаешь ли, это был некий тест на преданность и глубину этого аспиранта.
– Ты хоть что-нибудь делаешь в этой жизни просто так? По крайней мере, без двойного тройного умысла, без подтекста? А? – ёрничала Мэра. И судя по её тону, становилось ясно, что эти самые вопросы давно уж имели риторический характер, – ой, да кому я это говорю?
– Вот ты представь дорогая, – Сэм устало и несколько вальяжно уселся в кресло и как-то туманно молвил, – представь, ты берёшь и готовишь мне вкуснейшую паэлию, причём со всевозможными моллюсками, мидиями там, и в подарок мне ещё бутылку хереса даёшь. И да, случается это всё не в самом начале нашего с тобой знакомства, а скажем, ну где-нибудь тут около нашего времени.
– А мне и представлять не нужно! – округлив глаза, жена остановилась посреди холла, – я итак знаю, что твой организм не воспринимает гадов, да моллюсков, а херес, так он наверняка был бы вылит мне на голову. Ты же у меня горячий бываешь! А к чему, собственно, ты это клонишь? У нас с меню что-то не так?
– Ты вот прибираешься, так заодно и с головы своей пыль стряхни! Данным примером, пусть и абсурдным, а точнее на фоне него, я тебе сейчас проведу краткую аналогию.
– Скажи мне лучше, когда мы в Лондон уже поедем? – снова игриво она состряпала дуру. Сэм только что-то хотел ей ответить серьёзное мол, мы же ведь только как полчаса назад начали разрабатывать этот план переезда, как тут же он передумал и замолчал, – Сэм, вот у меня вопрос есть, и он уж давно мучает меня. Скажи, вот ты же сам когда-то здесь, в Кембридже учился, а где-то в других городах, ну, например, в Оксфорде, там тоже все такие умные, такие же все с анализами в голове. Вот скажи, почему нельзя быть проще, почему, ну, хотя бы в некоторых моментах быть проще и легче?
– Всё? – терпеливо и привычно выждал Сэм, – я продолжу. Аналогия, значит, эта вымышленная, она точь-в-точь, как и ситуация Мистера Уайта. Сейчас поясню. Принцип подобных часов не так давно явил миру именно Мистер Гук, но это было бы не так важно, если бы Мистер Ньютон, подле которого наш студент Джон преданно ошивается, они, эти два учёных, они не то чтобы враги, назовём это явление просто сильным отсутствием научной взаимности. Мистеру Джону я несколько раз сказал, что данные часы имеют пружинный механизм, но он всё равно решил таким образом сделать подарок своему профессору. А пружинный механизм, напомню, внедрил именно Сэр Роберт Гук.
– А если Ньютон узнает? Он же ведь наверняка погонит от себя этакого заботливого аспиранта?
– Может оно и так, но рано или поздно он и сам где-нибудь в другом месте проколется, раз нутро его имеет такую непоколебимую склонность к подобному. Джон человек не научной стези, да и преданность у него сама видишь какая, так что лучше мы будем использовать этот проводник, нежели кто-то спонтанный. А на счёт погонит, знаешь, у меня давно уж есть одна выверенная теория: чем умнее и замороченней человек, тем меньше в нём логики, по крайней мере, логики той, что для всех остальных является нормой. А его мышление, его поступки в свою очередь, все окружающие его простые люди часто воспринимают это как бред, как галиматья, хотя спустя какой-то отрезок времени его, некогда сумасшедшие алгоритмы, они свободно живут уже в обществе в полном обиходе. Но в суете подножных дел ведь никто и не вспомнит, никто даже и не догадается, что он существует этот извечный принцип малого и большого колеса жизни.
Они не успели договорить, но понять они друг друга вполне сумели. Пришли клиенты и обернули супругов Роут в привычный их режим, а вскоре должны были ещё придти и гости, а точнее дамы на краткий, небольшой будничный вечер, чтобы провести, так сказать, в уюте ещё один зимний вечер. Ещё не темнело, но ощущение наступающей ночи уже витало призраком где-то меж хмурых деревьев и домов. Там же и шёл Джон. Невероятно воодушевлённый, он думал обо всём разом, он улыбался, и ему было настолько хорошо, что он даже ни разу не вспомнил имя Исаака Ньютона.
Дорога к дому для Мистера Ньютона была равномерной и в основном она была погружёна в сон. Не то чтобы Сэр Ньютон изначально сев в карету, тут же пал в пропасть без сновидений, которые, кстати, и в обычные дни к нему-то особо и не заглядывали, он просто вошёл в своё излюбленное состояние полудрёмы и съёжившись, он то и дело, лениво всё перемежал краткую текущую реальность со своей внутренней пустотой, в которой тлеющими волнами иногда всё же вновь оживали стайки многих незабвенных идей. Вид из окна, как ему и полагается, периодически менял свои формы и очертания, зимний ландшафт по-прежнему был дремуч и уныл, чего невозможно было сказать о извечно весёлых попутчиках. То и дело, рассыпались какие-то пошлые шутки, пестрели нелепые рассказы, да колебались какие-то вымышленные истории. Под шум дороги и морось дня, что грузно скользил вдоль чернеющих полей с рыжей пожухлой листвой у кромки леса, также шли и малость, озябшие размышления.
– Вот интересно, – как-то не торопливо, и даже можно сказать лениво, Сэр Ньютон пялился в оконце, – ведь все, ведь абсолютно же все тайны мира и все загадки человечества, какими сложными бы они ни были, всё равно рано или поздно, все они станут явными. Их ведь все разрешают люди, и даже самые путаные тайны, рано или поздно, постигаются человеком, это словно бы какая-то игра Отца-Создателя. И главным, незримым правилом той игры являются сроки, циклы, да безбрежные реки времени. И если взять, остановиться на мгновение и окинуть взглядом мир, то на ум придёт лишь одна непоколебимая мысль: что всё, что нас окружает – оно всегда было с нами. Было, есть и, вероятно, будет. Получается человек десятки, сотни, тысячи лет также и жил с этим функциональным набором природы, жил, пользовался, с поколения в поколение, называя всё познанное в быту – данностью, а непознанный набор – проклятьем. И вот однажды, в плотную подойдя к разгадке, человек, так или иначе, берёт и расшифровывает какой-нибудь очередной узел загадки Земли или Вселенной, сжимая тем самым общий ореол непознанной мистики.
Всё какой-то внутренний беспрерывный диалог занимал Ньютона. Мыслей было много, и разброс тем для тех бесед был велик и нескончаем, хотя снаружи, едва ли взглянув на него со стороны, можно было наблюдать лишь то, как его мало движимые черты лица, обозревая даль, тоскливо коротают часы минуты той английской свинцовой зимы. В салоне дилижанса посменно было, то тихо, то тошнотворно липко и громко от обилия земных разговоров и беспрестанных желаний всегда чем-либо закусить. Сэр Исаак Ньютон, никогда и ни в каких беседах не участвовал, а уж тем более в беседах бесполезного толка. Разумеется, время от времени некоторые соседствующие пытались вовлечь его в свою компанию, но для них, как им показалось, он был слишком уж туг, и, условно сочтя его за бревно, что не в силах вымолвить даже слово, вскоре они отстали от него. Дама, что сидела напротив, была крайне скромна и застенчива, и те два активных пассажира к ней пока особо не лезли, лишь временами как-то искоса всё же примерялись к её женскому началу. Те двое сдружились, тот что был в военном поношенном мундире и какой-то мелкий рыжеватый чиновник, им обоим непременно хотелось казаться в глазах окружения, что каждый из них птица ой какого высокого полёта. Они с умными, регулярно жующими лицами, всё создавали видимость знания дела и попеременно вели, то военные, то джентльменские разговоры, не исключая, конечно, из того перечня какие-то базарные темы с элементами хряковых приступов смеха. Их взаимная бравада, то и дело, обдавая карету совместным фонтаном шуток и крошек, также регулярно наполняя это малое пространство стойким перегаром. Изредка, они с ужасом и каким-то тихим диким юмором всё же отмечали, что их якобы учёный сосед, что он практически не шевелится, отчего их единственно правый вердикт звучал примерно так, что он обязательно или слабоумный или какой-то там больной. А после снова наступал час трапезы с как им казалось, чуть ли не светским диалогом. Ньютон, ещё в детстве овладел этой чудной способностью абстрагироваться от назойливых лиц с их извечно бурлящим объёмом бесполезности. И с тех пор в его замкнутом воображении, как-то само по себе с каждым разом всё чётче и глубже начинали прорисовываться какие-то свои, понятные только лишь маленькому Исааку новые миры и схемы интересных взглядов на многие извечные вопросы, кои хоть раз да возникали в голове каждого живущего на планете.
– Да, безусловно, время, как и все планеты движется по кругу, тут Кеплер, его домыслы, конечно, он был прав, что движутся они не по кругу, а по эллипсу, – в голове Ньютона, вот уже несколько лет с ряду, совершенно без всяких стеснений в любое уместное али напротив, неурочное время всплывала построенная им модель планетарного хода, в которой он также без стеснений мог пребывать сутками в качестве мыслителя и наблюдателя за воображаемым движением Солнечной системы, – да, именно по эллипсу. Вся небесная механика движется по эллипсу, как и та комета. Эх, события, сказал бы Мистер Барроу мол, это только здесь, только с земной стороны они есть небесные объекты, а с другой обширной стороны – это есть волны и это есть жизнь в различных циклах планетарного времени. Да, хоть со многими его идеями я и не был согласен, но на мой сегодняшний взгляд на движение небесных объектов он наверняка бы сказал – гениально! Добрый, талантливый Барроу. Да, он бы сейчас обязательно провёл бы свой анализ, он высчитал бы даже в чём причина всех былых и грядущих бед. Он же ведь, как и Кеплер, связывал с события с расчётами и числами, он же ведь считал, что все события схожи по своей форме, что все они рано или поздно возвращаются на круги своя, пусть и немного в другом обличии. Наш мир невероятно загадочен, о, сколько же в нём тайн!? А сколько тайн и вовсе не прикрытых, сколько же их лежит на поверхности? Ведь многие из них на самом деле таятся совсем уж в чём-то простом и обыкновенном. Но вот возникает вопрос неискоренимый: До каких пределов, он всё-таки обозначен, этот наш мир? Он же ведь одновременно, и реален, и воображаем, и движим, и осязаем. Он, и дует, и летит всё куда-то, он горит и стрекочет, бьёт, слоится и рассыпается в труху, а снова родится – и всё это лишь результат воздействия четырёх стихий и воли Творца. Вот он наш мир – он прямо под ногами, он буквально во всём, но отчего-то никто, никто этого не желает замечать. А почему так? Почему люди не отмечают хотя бы даже свой ежедневный миг, не говоря уже всех шажочках мира, почему он им неинтересен, отчего же никто не отмечает сам процесс жизни, как нечто неизведанное? Неужто только мне одному важны все эти мелочи нашего мира, неужто я один регулярно задаюсь этим вопросам: Почему именно так, а не иначе? Мне снова не хочется жить. Я не понимаю эту жизнь. Я говорю с миром, с миром людей, а он меня не понимает, он где-то вдали от меня, он где-то очень далёк и непонятен. Эх, разгадать бы этот мир. А ведь когда-то я писал стихи. Да, стихи…
Не напрягай глаза
Не узришь ты даже ветер
Лишь смекнёшь как по капелькам вчера
Тихонько превращается в пепел
– Слышь! Эй, дружище, – торопливо и как-то небрежно пробасил, прям на ухо Ньютону сосед в потёртом военном мундире, – я тебе говорю! Слышь! Эй, философ! – принялся он теребить его руку.
– Он не философ. Сэр Ньютон – профессор математики! – тактично, вежливо, даже как-то горделиво вставил новый худощавый пассажир, сидевший вместо недавно сошедшего чиновника.
– Ну, я и говорю! Эй, профессор! – продолжал он его теребить, при этом военный всё это время суетливо не переставал поглядывать в окно.
Карета стояла на какой-то мелкой станции, где, как правило, кучера поправляли лошадей, давали им немного овса или вовсе сменяли на других, а пассажиры тем временем, имели непродолжительную возможность выйти из салона и немножко размяться и оправиться перед большой дорогой. Военный, на вид он был лет сорока, имел редкие усы в растопырку и мелкие глазёнки, что всю дорогу, то и дело, беспрестанно бегали повсюду. Диапазон его поддатых шуток интенсивно колебался где-то между остроумной пошлостью, как это ему казалось, и гневливыми выкриками в адрес кучера, который якобы специально едет и собирает все ухабы по пути. В обычной жизни, когда всё идёт своим чередом, глаза этого военного пассажира особо никогда не блестели, до тех пор пока на горизонте случайным образом не явиться какая-нибудь выгода, или же пока не затрубит призыв к бою, пусть зачастую и пьяно-бытового характера, что, как правило, частенько вовлекал в свои объятия всех неуёмных и отставных. Но был ещё один важный пункт у Штаб сержанта, ввиду которого не менее активно происходило возгорание его бравады и, конечно же, таковой причиной являлся женский пол.
– Слышь, студент, – постукивал он слегка его тыльным кулаком по тощей ноге, – слышь, а профессор твой чего немой что ли? Или это, того?
– Нет. Не знаю. Извините Сэр, – отрывисто, почти с истерикой насупился студент.
– Да погоди ты, погоди, слышь, – военный, озираясь по сторонам, всё следил за тем, чтобы четвёртый их попутчик, а точнее скромная и застенчивая попутчица внезапно не вернулась, – слышь, мне короче надо с твоим профессором местами поменяться. Чего ты смотришь на меня, как палач на отсутствие приговора? Ну, чтоб сесть в аккурат напротив красавицы этой, ну, соображаешь, понимаешь? – шёпотом басил он.
– Он не мой преподаватель. У меня несколько иной факультет. Я просто знаю, что он является профессором Тринити-колледжа. И всё.
– Слышь ты, факультет долговязый! Не умничай! Давай ты мне подмогнёшь, а я тебе взамен мудрости мальца подброшу. Давай? Короче, она придёт скоро, вон кучер уже зад свой мостит на ящик. Толкни там философа своего, пусть пересядет, а я её тут за пару часов обработаю, а там глядишь, к вечеру до города доберёмся, а там и ночлег в таверне. Она до кудыва едет? До конечной? Знаешь? Нет?
– Нет, не знаю. Он это, он не философ…, – в очередной раз, глядя в сторону вояки, студент, наконец, понял, что объяснять здесь что-либо попросту бесполезно, – это вряд ли выйдет. Мистер, давайте вы на моё место присаживайтесь. А она придёт и сядет на ваше, и вы как раз, окажетесь там, где надо, напротив неё, – он сменил научную речь на забытый школьный сленг и включил смекалку, наивно полагая, что тем самым заслужит какое-то поощрение.
Студент вышел на улицу, и стоя на обеденном ветру, он в очередной раз лениво потянулся, воображая свой скорый приезд, вкусный домашний ужин и уютное тепло родительского дома. На маленьком уездном пятачке с пятью-шестью домами работала кузница, уличная едальня, также имелась вытянутая роща с небольшим загоном подле для выгула молодыми жеребят. Зимние просторы волнистого мелкосопочника были наполнены умеренным, вольным английским ветром, пейзаж был сер и влажен, хоть солнечные лучи изредка и выглядывало из-за плотного обилия туч. Происки ветра, игриво кружась, то и дело, доносили до проезжих ноздрей различные вкусные запахи теста, мяса, идущие из стоящих немного в стороне кухонных построек. Студент голодно облизнулся, ещё раз потянулся и несколько раскованно подошёл к кучеру, который сидел и уткнувшись наскоро там что-то ел.
– Любезный, а к вечеру то до города доберёмся?
– Затемно должны поспеть, – добродушный и неотёсанный Пол сурово, а впрочем, как и всегда ответил пацану. Пол подобных студентов неприязненно журил мол, ни ума, ни умений, а прыти хоть отбавляй, – должны доехать. А иначе тем, кто ещё дальше едет, им придётся туго с ночлегом. А я обещал. Я поручился, – уже едва ли слышно бормотал он, активно шевеля щетиной в тряпичном кульке с едой. А ветер, с каждым новым порывом услужливо продолжал будоражить студента и всё больше погружать его в мечты. Он стоял у кареты и вдумчиво с улыбкой предвкушал близкую реализацию всех своих ранее намеченных планов, первоначально связанных, естественно же, с гульбой, девицами и обязательной болтовнёй со старыми друзьями.
– Садитесь уже, отправляемся, – проворчал Пол, усаживаясь поудобнее.
Он, было, только хотел возмутиться мол, экипаж ещё не в полном сборе, лишь нервно поднял руку, как тут же жест его бесполезно завис на ветру. К карете из-за угла направлялась девушка, а может быть даже и женщина, на вид ей было лет двадцать. Она, как и Мистер Ньютон, за всю дорогу ровным счётом не обронила ни слова. С виду она не имела какой-либо принадлежности к высокообразованным прослойкам, но также и низости в ней не наблюдалось. Она иногда кротко поглядывала в окно, изредка обращала свой взор в салон, но по сути, черт её лица, каких-либо тонкостей под полями старенькой шляпки и под краями тёмно-зелёного палантина было не разглядеть. Одним словом, совсем не зря так вышло, что её место изначально оказалось напротив точно такого же молчуна, но на сей раз у дверцы с наглым видом стоял студент и вовсе не собирался влезать в карету первым. Он лишь иногда одним глазком украдкой заглядывал в салон, дабы лишний раз поймать расположение соседа. Подойдя к порогу, эта хрупкая скромная Мисс, едва ли хотела вежливо напомнить об очерёдности мест, о правилах перекладных билетов, которым молодой человек и обладал, что его проезд начат не с Кембриджа, но взглянув и заприметив этот весьма неумный мужской задел, она тут же поняла, что лезть первым этот наивный юнец не станет.
– Мадам, пока Вас не было, мы решили немножко поменяться местами. Надеюсь, Вы не станете возражать, – с необычайно сладким тактом выплясывал всё тот же студент, – видите ли, погода может резко испортиться, может подняться сильный ветер и полить холодный дождь. Знаете, капельки такие противные и холодные? А дверца нашего дилижанса, – прикрикнул он вроде как в адрес извозчика, – дверь наша плохо закрывается и может поддувать. Обязательно будет поддувать! Лить даже будет, скажу я Вам! – стелился он, подавая ей руку, – с чего мы и решили, мы, джентльмены, – с какой-то надменной гордостью он это произнёс, по крайней мере, ему так хотелось, – в общем, чтобы Вам, Мисс было теплее и безопаснее, мы Вас пересадили.
Он с нетерпением ожидал реакции, пусть даже и не хвалебной, на этот случай у него уже были заготовлены обороты, но её полное равнодушие оказалось куда выше всех его представлений. Не обронив ни слова, ни единого взгляда, девушка просто и молча взошла в салон. Студент удивлённо фыркнул и тут же сам задорным кузнечиком прыгнул вслед за ней. Дверца хлопнула, дилижанс тронулся, и дальше отправился в путь. И вновь потекли реки, мили, поля, селения, солнце, стесняясь, всё непроглядно куталось куда-то в моросящие дождём облака. Лишь изредка и кратко Солнце напоследок дня кидало какой-нибудь единственный луч без особой охоты освещая им туманные перелески, холмы, да угодья. Внутренний наблюдатель Мистера Ньютона, а попросту говоря, его сознание уже мало понимало, где есть явь, а где есть его сонный вымысел. Веки, напрочь потеряв ритм и ход времени, с каждым разом становились всё тяжелей, и совместно с плотной завесой они, таким образом, открывали его внутреннему пространству новые картинки. И реальность, самая что ни на есть обыденная, была ему теперь безразлична, как впрочем, и жизнь, и попутный вымысел – всё теперь стекало в одну сонную кучу. Обрывки слов, какие-то цифры, наклонные модели неба, чей-то противный смех, пульсирующий поток направленного света в большую призму, запах кремовых роз, и липкая громкость чьей-то незримой беседы. Все подобные детали, пограничные бредни, Ньютону давно уже казались настолько неважными, что с какого-то периода он перестал их даже пытаться хоть как-нибудь идентифицировать. Это был просто хаотичный галдеж с иллюстрациями внутри его утомлённой головы. «Ну, зачем мне это всё? Кому это? Господи, для чего?» – картинки его прежней жилой комнаты вновь всплывали пред глазами. В окружении бумаг и прочей канцелярской скверны на столе лежит гелиоцентрическая система планет, но об этом знают лишь двое – Исаак Ньютон и Исаак Барроу, ведь заместо планет по поверхности стола импульсивно скользит вся подручная утварь. Они, давно уж потерявшись во времени, далеко не первый день горячо ведут непримиримый научный диспут, поочерёдно ковыряя доводы, то пером по бумаге, то угольным камнем по серой стене. Спор идёт и каждый всегда частично не согласен с теорией оппонента, но самой сутью пока ещё не пахнет. Зато пахнет хлебом и едой. Скрипнул пол, отворилась дверь, и с бликами эмоций к ним вошёл тогда ещё студент Джон: «Смотрите! Мистер Ньютон, Мистер Барроу, поглядите, что я принёс! Вы только посмотрите! Специально для вас, моя инициатива. Булочник Мистер Грюммер недавно создавал эти шедевры, вы только поглядите – булка, бублики, кекс, рогалик с помадкой – всё ещё горячее, а аромат то кокой дивный!». Наполненный счастьем Джон протянул своим учителям корзину с пекарскими шедеврами, но за место лавров и благодарностей, он был попросту отторгнут в сторону, а горячий, безумно ароматный и хрустящий хлеб, тут же в руках учёных начал превращаться в ещё одну систему расставленных планет. Гелио и геоцентрические системы на столе, два учёных вокруг и каждый, стоя на грани открытия, они вспышками безумной страсти поочерёдно что-то друг другу доказывают, оставляя за собой ворох бумаг и шлейфы эмоций. «Воспоминания… К чему они вновь кружат вьюнком, мгновениями позволяя всё это снова ощущать словно бы наяву?» – на этот вопрос у Исаака Ньютона попросту не было ответа.
– Мадам! Позвольте представиться! – где-то вдали возник голос военного мундира и тут же внахлёст, он начал слоиться какими-то новыми картинками в голове Ньютона, путая, тем самым, окончательно все его чертоги. А голос, наскоро усиливая своё земное притяжение, всё продолжал что-то вещать поверх всех планет на рабочем столе, – Мадам, перед Вами офицер Штаб-с сержант Кливз, – заёрзал он, сидя на месте. Сосед горделиво дёрнул головой и умудрился даже как-то пристукнуть каблуками сапог, – со мной, Мадам, Вы можете чувствовать себя в безопасности! И главное, уверяю Вас, со мной Вы ни за что не погрязните в тоске!
Голоса и картинки в полудрёме профессора всё текли, да сменялись, и как-то так само собой незаметно оказывалось, что с того момента, как дилижанс тронулся с последней стоянки, минуло уже несколько часов, и зимний сумрак, тяжелея, понемногу сгущал тени. Темнели дали и ветви во тьме становились ближе. Было такое ощущение, будто ветви те – это тянущиеся линии голых корявых рук чьей-то древней тайны, что с каждым поворотом обретает ещё большую силу и не ровен час, она спутает тропки и целиком накроет карету своим волшебным дремучим покрывалом. Ньютон, конечно, от таких наслоений немного проснулся и вынырнул из своей сонной пропасти, он немного ожил и зашевелился, но окружающим его попутчикам в темнеющей карете было какое-то не до него.
– Позвольте Мадам, отрекомендовать Вам милейшего, – тыкнул он твёрдой рукой в сторону студента и, улыбнувшись, Кливз запнулся, – эй, эй, слышь студент, – едва ли шёпотом он дёрнул его, – как там тебя?
– Мистер Гринч, – гордо вставил студент.
– Точно, Мистер Гринч! – всплеснул вояка руками, – война, знаете ли, Мадам, память совсем ни к чё…, в общем, подводит иногда.
– Какая ещё война? – конечно, про себя возмутился студент, начиная уже немного подкипать от такой трактирной чуши. Виду он, разумеется, не подал, лишь робко спросил, – Мадам, а Вас, простите, как…?
На что попутчица даже не отреагировала. Девушка, как и прежде вежливо и скромно продолжала тихонько вжиматься в сидение, кутаясь в пальто с небольшими меховыми вставками на рукавах и воротнике. Она пристально смотрела в окно и лишь иногда, едва ли на секунду, отрывала свои выразительные глаза от зимних теней и как-то безразлично обращала свой взор на такого же молчаливого соседа напротив.
– Глейс. Меня зовут Глейс Марквелл, – каким-то уж очень тихим и совершенно безучастным голосом она произнесла своё имя. Хотя к этой весьма известной фамилии стоило бы добавить чуточку больше официальности.
– Очень приятно, Мадам! Согласитесь, ведь мы же здесь просто едем вместе! А сколько нам тут ехать? Да мы тут за это время тут вообще мы, тут, это, – увлёкся Кливз мечтами. Его голос был громок и отрывист, – да мы тут за это время, пока вместе едем, мы же тут почти уже как семья в некотором смысле! Ведь дорога, знаете, она как исповедь, – Кливз как-то уж совсем панибратски положил свою тяжёлую руку на тощее плечо студента, – дорога, знаете, она же какой-то тайной нитью вытаскивает из-за пазухи человека абсолютно всё! Все его камушки, тяготы, ведь знакомому лицу человек-то вряд ли сможет рассказать нечто подобное, а в дороге, тут нет ни знакомых, ни родных, ни встречных, ни поперечных. Я, Мадам, офицер бывалый, знаете ли, доводилось многое видеть, и в дороге очень часто каждый из нас выступал в роли какого-то товарищеского священника, что ли. Дорога – это идеальная возможность выговориться, вытащить, наконец, из себя всё то, что так докучает, так свербит, что временами очень сильно тянет на дно.
– Мистер Кливз, а расскажите что-нибудь, пожалуйста! – глаза студента по-ребячески так горели, так сияли, что выглядывая из-за занавески, офицер попросту отказать ему ну, никак не мог.
– Рассказать? – вздохнул он, слегка растягивая момент, огляделся деловито, и демонстративно, с отсылкой на манеры, продолжил, – ну, что ж можно рассказать. Если только дама не против? Ну, да, если и Мистер также не возражает? – кивнул он равнодушно на половину Ньютона, где тот время от времени, мирно посапывал. Исаак Ньютон, то дремал, внезапно погружаясь в сон, то всё глядел куда-то вдаль, куда-то сквозь зимние серо-чёрные пейзажи, будто бы он, глядя в это темнеющее будоражащее небо, будто бы он смотрел и вовсе куда-то сквозь время и пространство.
– Да, никто не против, Мистер Кливз, – восторженно ребячился студент. Он тоже немного манерно пушил свой хвост, в надежде произвести впечатление на эту молодую женщину, – Глейс, Вы же не будете против интересной истории?
Безучастная Миссис Глейс молча и совершенно равнодушно перевела взгляд на мужчин, дав понять, что её эта компания попутчиков и не тяготит, но и не вызывает интереса. Глаза её были вдумчивы и сухи, но отчего-то в них всё же не было искры, хотя при этом при всём, они были очень красивы. Руки её были нежны, аккуратны, несмотря на явный отпечаток труда, некий плетёный узор ремесла, который лишь дополнял её образ. Да и лицом она не особо походила на девицу тонких манер, просто красивая женщина без излишеств, что не крутит носом и не понаслышке знает что такое жизнь. А Сержант Кливз напротив, он по своей сути никогда не имел какой-то особой глубины, в нём всегда преобладали какие-то более явные и очевидные взгляды. При каждом удобном случае он, как ему казалось, украдкой, пристально разглядывал Миссис Глейс, оценочно глядел на её формы, изгибы, и мечтательно уже просчитывал ходы. Будоражащих фантазий в его головы было не счесть, там даже появлялись картинки, связанные с наследниками, с семейством и праздничным хаггисом в центре стола. Кливз, одержимо и давно жаждал всё это воплотить в реальность, но будучи унтер-офицером, он в своём характере имел гордость не ровняться с каким-то там примитивным солдатом и не кидаться сразу в бой, лишь заприметив понравившийся ему объект. Он следовал пошаговой тактике, собой же и созданной на базе военной мудрости, где всё чётко, ясно и по пунктам. А именно: проявить учтивость, увлечь тонкой беседой, показать манеры, затем рассказать залихватскую историю с его героическим участием, и после, уже к вечеру, таверна, ужин и постель. Но, как правило, в его стратегии жизни мечты всегда оставались мечтами, а утро следующего дня, им никогда толком не рассматривалось, ведь главное, цель взята, он победитель, а пути отхода не столь важны.
– Дело было на войне, – начал он негромко, гордо подняв голову, – наш полк, после очередного сражения, значительно претерпел сокращение, но бой проигран не был. Мы осели в лесу и ожидали подкрепления. Наше положение было незавидным, от чего мы, не создавая лишнего шума, тихонько крепились, отдыхали и зализывали раны, чтобы вскоре вновь ударить по врагу и отстоять честь короны. Лагерь голландцев находился неподалёку, поэтому был выставлен караул и мы, несколькими взводами регулярно совершали обходы. И вот моя группа, в которой помимо меня, командира, было ещё три опытных бойца, мы заступили в наряд по охране участка левого фланга, а время было ближе к рассвету. Имён своих бойцов и прочие условные обозначения я вам назвать не могу, просто не имею права, – Кливз с каждой фразой всё больше и больше наливался важностью. Он регулярно поворачивал голову в профиль и выпячивал мундирную грудь, напряжённо держа полусогнутую руку подле брюха, давая, таким образом, всем понять, что его положение в армии ой, как высоко. Правда, Кливз иногда забывался и в череде всех его форменных достоинств, он настолько погружался в предлагаемый обществу утрированный рассказ с его геройским образом, что порой он напрочь упускал тот факт, что его жировой атлетикум настолько сильно разнится с его воображаемым статусом. Но Глейс просто сидела и молча слушала, а что уж там она слушала – это было не столь важно. Шум ли ветра, звуки дороги, героя Кливза, или же свои мысли, которые, наверняка, поглощали её целиком? Главное, она была не против, а студент, чей интерес был впереди всех, он чем ближе приближался к родным местам, тем сильнее и заметнее впадал в упоительные детские грёзы, он слушал и внимал каждый поворот истории, весь тот опыт этого военного человека, обязательно представляя это всё в деталях.
– Идём мы, значит, по тропе. Уже не ночь, но ещё и не утро, такая предрассветная завеса, словно какая-то прохладная тайная нега. По складкам леса разлита тишина, птицы молчат, ветер спит, и мы идём внутри этой удивительной сказки, нам даже не хотелось говорить, мы просто шли, стараясь как можно меньше наступать на хворост. И вдруг в густых зарослях можжевельника что-то зашевелилось, хрустнули сухие ветки и случилось это ни раньше, ни позже того момента, когда мы проходили этот отрезок. Но мы не растерялись, точнее я не растерялся, ведь в тех кустах явно кто-то был. Я, молча, а главное, молниеносно указал жестом и чутким взглядом своим солдатом на то, чтобы они заняли каждый свою позицию и взвели курки. И мы тут же осторожно тихо и скоро принялись инспектировать этот малый участок, – Кливз, в некотором смысле, пока рассказывал, сам погрузился в воображения. Он увлёкся и вместе со студентом переживал каждый новый момент, то и дело, подкидывая вверх эмоции юнца, – и вот бойцы стоят, один спереди, один сбоку, а двое тыл прикрывают. Я в центре, страшно, но мы всё же подобрались вплотную и смело вошли в неизвестность. А вдруг там враг затаился? Но никто из нас не трусил! Никто даже не пискнул от страха! – акцентировал вояка, всё шибче подогревая интригу слушателей, а точнее слушателя. В полумраке кареты, в сопровождении истошного скрипа одной рессоры, виднелась лишь одна пара блистающих, словно бы маячки в тумане моря, искрящихся глаз. Снаружи, правда, доносился ещё и смешливый гогот второго кучера, хлёст поводьев, да изредка виляющий ритм подков, но ничего более, что, так или иначе, желал Кливз, слышно не было, ни Глейс, ни даже на худой конец, Ньютон, признаков своего участия не подавали. Но, тем не менее, Штаб-с Сержант Кливз продолжал, – и вот мы замерли, подойдя вплотную к кустам. Солдат отодвинул мохнатую ветвь можжевельника, и там, там, – в придыхании замер Кливз, – там, друзья, там была до смерти перепуганная хозяйка гнезда, журавлиного семейного гнезда.. Она тогда точно так же как и мы, стояла, и смело смотрела на нас, смотрела смерти прямо в глаза, боялась, но ни на шаг не отступала. Она и не собиралась покидать гнезда, она скорее даже была готова кинуться в атаку, напасть первой, чтобы защитить и отстоять своё потомство. А потомство, точнее дюжина яиц, они лежали аккурат под её встревоженным опереньем, и она никак не собиралась его потерять. Мы тут же смекнули, и капитулировали, восторгаясь таким отчаянным рвением защищать своё потомство, свою семью, пусть и безнадёжно, зато честно. Но на этом история не закончилась. Мы все, конечно, где-то в глубине души испытывали чувство, то ли гордости за этот поступок, то ли благородство нас так переполняло, в общем, от полноты всех этих чувств одному из моих солдат понадобилось отойти в кусты. Ну, так бывает, что же, все мы люди, – Кливз, пусть и нелепо, а порой и вовсе невпопад, он всё же любил шутить и иногда ему это удавалось. Он вместе с студентом щедро зашёлся смехом, не забывая при этом пристально обращать свой взор на Мисс, которая, то ли юмора не имела, как он посчитал, а то ли она просто напряглась от столь грубой сатиры. Офицер не прогоняя улыбки, слегка замешкался и будто бы невзначай достал из внутреннего кармана своего военного сюртука небольшой плоский бутыль, искусно обёрнутый в плетённый чехол из тонких кожаных лоскутков. Сам бутыль вмещал в себя пинты полторы не более, офицер одёрнул пробку, та повисла на бронзовой проволочке у горла, и тут он глубоко вздохнув, после чего продолжил, – отличный трофей! Однажды мы успешно выступали в одной военной компании, не буду называть в какой, сами понимаете дела секретные, так вот, именно под моим руководством был взят главный штаб врага. А трофей этот, был мною победно изъят у самого генерала! Да! Пусть и вражеского, но поверженного! Просто вот так всегда, когда вспоминаю тот случай, нет, не про генерала, а про тот наш предрассветный поход, то у меня начинает сжиматься сердце. И я, как настоящий, боевой офицер, – отчаянно стукнул он себе в грудь, – я не могу себе позволить, не могу допустить, чтобы пролилась слеза, поэтому я просто, – сглотнул он натужно, – просто беру и немного выпиваю, разбавляю, так сказать, эту горечь. Ну, так вот стоим мы тогда в паре метров от того журавлиного гнезда и ожидаем этого…, ну, в общем ждём товарища из кустов. Он едва ли отошёл, и раздался крик! Ну, мы, конечно же, вмиг отреагировали и ринулись в заросли к нашему солдату. Первым влетел сержант, он и наставил оружие на ту голландскую засаду. Мы их мгновенно окружили и взяли на мушку, ну кроме одного нашего солдата. Он, перемежая внезапный страх с приступами смеха, наскоро стоял и заправлял штаны, напрочь забывший, зачем он собственно в кусты то и полез. Назвать этих ребят разведкой или какой-то там спецгруппой, знаете, у меня язык не повернётся их так назвать, это были два молодых бойца, лежащих на земле под прицелами наших ружей. Точно таких же зелёные пацаны, как и мои, только эти в голландском обмундировании. Я сразу всё понял, едва ли заглянул в их большие испуганные глаза. Глупая смерть. Можно даже сказать, позорная. Погибнуть, не сражаясь, не на поле брани, как истинный солдат, а так, где-то в отхожих кустах – это не смерть бойца. Была бы таковой эта последняя точка ребят, если бы я не принял своего мужского решения. Поступили бы они также, окажись они в этой ситуации впереди нас – я не знаю, но я приказал своим ребятам опустить оружие. Брать и тащить их в плен, пытать, выпытывать у них какую-то там тактическую информацию, какие-то тайны было бессмысленно. Стоило лишь глянуть на них и всё становилось ясно и понятно, что это просто патрульные ребята, которые здесь, на войне пытаются жить, радоваться, надеяться, а быть может даже и любить. Да, наш полковник был весьма жёстким человеком, и он сразу бы приказал их расстрелять, даже глазом бы не моргнул. Мне этого не хотелось, – Кливз уже лоснился от гордости, смакуя каждую деталь, – и вот я скомандовал: всем разойтись по своим направлениям. Эти два щуплых солдатика настороженно приподнялись с земли, колени у одного заметно дрожали, а второй всё пристально смотрел мне в глаза, он не мог понять, никак не мог ощутить тот ожидаемый подвох. Они отступили от нас, шли спиной, натыкаясь на ветки и спотыкаясь о кочки, во взгляде того я отчётливо видел не то чтобы благодарность, нет, скорее уважение, настоящее, искреннее мужское уважение. Они вскоре растворились в зелени, а мы дружно оглядели друг друга, ещё раз посмеялись над любителем придорожных кустов и тоже направились в свою сторону. И да, напоследок, как бы это сказочно не выглядело, нам вслед, то ли с упрёком, а может и тоже с уважением курлыкнула та встревоженная журавлица.
Заканчивая свой рассказ, Кливз не просто светился, он блистал своим тщеславием, ему так нравилось быть героем, особенно в глазах впечатлительных дам, но Глейс, как и прежде холодно сохраняла нейтралитет. Кливз не думал, он был уверен, что под маской её равнодушия, там внутри неё прячется и обязательно ликует, горячо бьётся девичье сердечко, ведь эта история ещё ни разу не давала осечки.
– Ничего, ничего, – думал он, – впереди нас ожидает таверна, вечер, ужин, ну и…
Зато студент просто сыпал восклицаниями, его восторгу просто не было предела, глаза его горели, и он временами даже подрывался с места, всё выкрикивая: «Герой!». Он привставал и всё пытался заглянуть офицеру прямо в глаза, правда, все его попытки были тщетны, Кливз ежесекундно находил веский и неприметный повод перевести взгляд, дабы не встретиться с ним глазами. Он, то горделиво оправлялся, то церемонно смотрел вдаль, олицетворяя настоящего человека, вписанного в историю, а то тактически примыкал к трофейной бутылке. Этого никто не заметил, кроме внутренней суеты самого офицера. Внешне, виду он не подавал, он также продолжал вести диалоги, лосниться и с каждым глотком зелья в меру наглеть. Он строго шёл по выверенной им же самим некой тропе, ведущей его к победной взаимности с непреступной Глейс. Уже почти стемнело и до очередной станции оставалось совсем немного. В это время года любой путь обычно занимал вдвое больше времени, хоть дороги были и значительно свободнее, нежели в иные, природные и рабочие сезоны года. Темнело рано, а Луна английского неба, в пути весьма ненадёжный помощник, холода тоже брали своё, и вдобавок ко всему, после полуночи, а иногда и совсем ранним вечером, туман щедро и радушно одаривал своим плотным вниманием каждую, не только низинную, но и самую обычную магистраль. Зимой поездок было немного, но являлось ли это очередным оправданием столь редких визитов домой? Ньютон временами сильно морально болел, он никак не мог избавиться от навязчивых размышлений, он не раз пытался отпрянуть от этого странного чувства, имевшего какое-то, по сути, косвенное отношение к вине. Назвать эту тяжесть надуманной ерундой, помноженной на стократ? – возможно, это было бы вполне даже уместным мнением со стороны. Основание любого фундаментального мышления можно пустить под откос, а после и вовсе отправить его в хаотичное плавание, по средствам нерадивых чувств и размышлений внутри человека. Но совершить такую диверсию может только лишь сам человек, собрав и соединив в себе воедино такие ингредиенты, как: пустота, извечная неуверенность, какие-то душевные травмы и серая реальность, приправленная дорогой, совместно с сомнениями, что ульем жужжат в сознании с самого раннего детства. «И вроде лет то мне уж немало, да, и сама жизнь, по идее – явление самостоятельное, но всё что-то не так. И вроде корреспонденция с домом всегда регулярна, и ссор серьёзных никогда не возникает, но почему-то каждый раз, когда в отчем дома случается какая-то неприятность, какая-то болезнь, то я тут же, начинаю чувствовать себя паршиво, словно бы это моё упущение. И тут же все мои мили, все мои прореженные с годами явки, все они, чуя момент оказии, мгновенно начинают тяжелеть где-то там внутри. А те полярные чаши немого диалога, они также непримиримо начинают асимметрично довлеть и склонять больную голову к черте, кутая зачем-то мою, и без того изъеденную совесть в хлипкое пальтишко каких-то там взрослых оправданий. И каждая та отсчётная миля является мне кошмаром, они в своём общем объёме предельно схожа с той мириадой капель, что мерно и едко падают в сосуд, в котором регулярно плодятся, да, по большей части надуманные причины какой-то вины, но легче от того знания, что все те версии вымышленные, никак не становится. Да, к тому же, в топку воспалённого мышления торжественным излишком обязательно влетит ещё и то пресловутое, испепеляющее – „если“. И ведь эту сволочь же не выкинешь, не вытравишь просто так, ты это „если“ вроде давишь с одной стороны, а оно с другой стороны уже праздным артистом кружит, так и показывая сознанию все свои колеблющиеся „если“ сцены» – Ньютон, конечно, пытался гнать от себя все эти образы, но едва ли он переключался на цифры или же начинал думать о космических просторах, как тут же, память выдавала лица близких ушедших Исаака Барроу и Генри Ольденбург. «Надо же, два единственно честных, совершенно не меркантильных, настоящих учёных, два ближайших мне человека, и оба они ушли» – вновь и вновь скорбел Ньютон. Сидя в карете, он изредка даже уже пытался вслушиваться в речи попутчиков, но и это занятие ему также особо не помогало отвлечься. И чем темнее становилось за окном, тем быстрее внутри него начинал вращаться тот отчаянный принцип паранойи, который совершенно не позволял ему остановить своё внимание на какой-либо одной теме. Всё получалось напротив, словно бы каким-то умалишённым образом, его центробежная мысль бесконтрольно начинала прыгать и скакать по всем глубинам его научной трясины. Подобные состояния были не новы, и те ковыряния, что за столь продолжительную вереницу лет так и не сумели отыскать выхода из этого лабиринта, они смело, по случаю, могли бы претендовать на полноценную формулу бинарного кода жизни, где в периодах графика красовались бы отношения между внешним и внутренним миром человека. А основой этому научному изысканию, конечно же, послужила бы любимая фраза Ольденбурга: «Лишь имея душу, сознание человека может обрастать терзаниями». Не так давно, в начале 1670-х годов, когда ещё то, открытое сердце Ньютона и его искренняя вера в людей, в общее дело чуть ли не покрылись льдом тотального разочарования, тогда-то Генри Ольденбург и явился ему тем спасительным маяком в жизни. И пусть его вера в людей особо то и не восстановилась, тем не менее, поддержка мудрого председателя Королевского общества была своевременна и критически необходима. С тех пор Сэр Ньютон и научился не растрачивать попусту свой энтузиазм, пусть эта привычка и сулила ему путь научного отшельника, что, в принципе, было по душе Исааку Ньютону, но также это тяжкое полусумасшедшее бремя позволяло ему иначе, и с каждым годом всё глубже, смотреть на мир.
А дилижанс, тем временем, на всех парах мчал по направлению к городу. Вдали уже виднелись огни, и малость взмыленные кони, обгоняя густеющую темень, резво били звонкий галоп по широкому, накатанному тракту, приближая уже всех изрядно уставших пассажиров к заветному дому, а кого и просто к дорожному ночлегу. Благодаря весёлому офицеру, тишина не была наполнена томящим предвкушением скорого прибытия, которое всегда, везде и всюду имеет особенность неистово тяжелеть в последние часы, минуты ожидания событий. Настроения это, конечно, никому не добавляло, зато лишний раз никому из салона не позволяло погружаться в размышления. Мысли то были у всех, но какова была их градация и глубина в каждой отдельно взятой голове – этого снаружи, увы, узреть никак невозможно. И если изначальная серьёзность Исаака Ньютона с виду всегда была явной и чрезмерно обозначенной, разумеется, давая всем окружающим понять, что человек этот глубок и мысли его сравни с томами Александрийской библиотеки, то вот с менее грузными людьми подобная ситуация может складываться несколько иначе. Штаб-с Сержант Кливз к вечеру снаружи был вроде, как и прежде весел и громок, но вот судя по его нарастающему вою где-то в глазах, что пытался он глушить алкоголем, становилось ясно, что там внутри него есть какая-то тайна, какая-то боль, что незримо сидит там каким-то червячком в поношенных галифе и поедает его изнутри. Кливз всё сидел и изрядно пьянел с каждым новым глотком, что-то его очень сильно тревожило и выкручивало наизнанку, иногда он отчего-то был готов даже выть, вероятно, по причине того, что ничего нельзя вернуть и уж тем более, исправить. А дело было так: история та, которую он давеча так горделиво рассказывал попутчикам, она действительно случилась на войне, но рассказывать её в оригинале, офицер никому и никогда не собирался. Та его боевая история иного изложения, конечно, имела некие достоверные факты, но основной сюжет того фольклора приходился как раз таки на тот корень истории, где Сержант Кливз – герой, где он весь такой благородный и настоящий, одним словом, идеальный мужчина для топки девичьих сердец. Собственно, и в этот раз всё должно было пойти по запланированному маршруту, но тем вечером Кливз встретил горящие восторженные глаза юного студента, он попросту наткнулся на них, рассказывая про все свои геройства. Тут-то и зашевелилось в груди, ожил тот его червячок и принялся скоблить душу. Глаза этого студентика были точь в точь, как и те глаза его товарища, что пристально смотрели на него, внезапно покидая жизнь. Тот солдат, что так внезапно и нелепо пал из-за какой-то глупости, к которой Кливз, на этот раз уж достоверно и по-настоящему был причастен. В кэбе он, то и дело, пытался уйти от взгляда студента, думал, показалось, но позже, когда история была уже в разгаре, там-то он вновь и встретил те знакомые, горящие глаза, что прожигали его уже насквозь. А шли они тогда действительно по лесной утренней тропе, и их группа в правду, также, как и в истории, находилась в дозоре, и подходили они также к условной черте, за которой вполне вероятно мог бы быть враг. Там-то и случился этот конфуз, где также были и яйца, и гнездо, правда, на этот раз без заботливой птицы. Но самое главное, что обнаружил-то их тогда, никто иной, как сам Кливз, тогда ещё молодой, рядовой и глупый. В карауле Кливз был до ужаса неуклюж, он хрустел сухими ветками, ступая на них словно бы медведь, в то время, как в воздухе, наряду с интуитивным запахом опасности, повисла ещё и некая грабовая тишина, что обычно всегда предвещает беду.
– Кливз, твою мать! Что ты как слон индийский!? Аккуратнее иди, – шёпотом на него ругался командир, – иди! Слышишь? Иди, проверь вон те кусты.
Кливз тихонько подошёл, отогнул увесистую ветку, что свисала прямо до самой земли и, как заорёт:
– Ааааа, змеяяяя, змеяяяя, ааааа…..
В тех кустах можжевельника пухлый Кливз, как раз таки и обнаружил то самое гнездо с яйцами, в котором уютно завтракала змея. Но всё бы ничего, если бы не то, что в паре шагов от этой сцены, действительно находилось двое маскированных солдат вражеской стороны. И те и эти резко подорвались и, реагируя на такую-то сирену, буквально в какие-то считанные секунды ретировались по сторонам, и прозвучало три роковых выстрела. От такого мгновения один английский солдат упал сразу и почти бесшумно умер, так и не поняв, что с ним произошло. Именно его глаза, этого юного человека, тогда пристально смотрели на Кливза, в час, когда жизнь его так внезапно оборвалась. Те два голландца, кто их знает, как бы они себя проявили, если Кливз не заорал бы дурниной? Вопросов тогда у командира и рядового Кливза было уйма и все они были без ответа. Зато, когда едва ли они отступили от пограничной линии, взбешённый командир очень желал услышать своего туповатого подопечного.
– Ты…, ты чего ты орал то?
– Там змея, змея там была! Она яйца там ела. Я это, ну внезапно всё так, она там это… я испугался, что она может кинуться на меня.
– Ты придурок Кливз! Лучше бы она твои яйца съела! Куда бы она тебя укусила, а, булочка ты сдобная? В сапог бы она твой ужалила из крепкой кожи? Куда ей тебя кусать? Придурок! – штаб-с капитан никак не мог, ни отдышаться, ни поверить до конца в произошедшее, – значит так, в докладе полковнику я поведаю только то, что мы просто наткнулись на засаду и всё. Понял? – он порывисто бросил в него свой комок ненависти и тут же подскочил к нему вплотную, желая порвать его на куски, но скрежа зубами и раздувая огненные ноздри, он, понизив тон, продолжил – и запомни! Запомни сволочь, эта смерть, смерть нашего солдата, она на твоей совести!
Вскоре этого командира и самого не стало, он пал смертью храбрых в ближайшем сражении. И выходило так, что живых свидетелей того лесного инцидента никого больше то и не осталось. Голландцы те наверняка мертвы, солдат тоже вместе с командиром отправился в мир иной, а совесть…, а что совесть? Изредка, конечно она его мучила, особенно, когда он надолго оставался наедине с собой, но это случалось не так уж и часто. А тут дорога, дилижанс, и глаза эти вдруг…
За окном уже мелькала окраина, огни улиц и домов заглядывали в кэб, внося своим мерцающим светом какое-то торжество долгожданного свершения. Спал только студент, по-детски сопя, и гулко ударяясь головой о балку, каждый раз, когда карета вынуждено подпрыгивала на городских каменьях. Ньютон, как и прежде, продолжал быть идеальным пассажиром, сидел тихонько, никуда не встревал, и молчал, будто бы его здесь и вовсе нет. А Кливз, одолжив смелости у алкоголя, всё же решил взять, и небольшим напором атаковать эту непреступную крепость – Миссис Глейс.
– Вы так прекрасны, Миссис Глейс! Не хотите ли составить компанию и отужинать со мной?
– Нет.
– А почему? Позвольте поинтересоваться, – удивлённый отказом, он спросил слегка заплетающимся языком, – Вам не понравилась моя военная история?
– Нет.
– Ну, хорошо. Ну, дайте же мне шанс. Позвольте мне рассказать Вам другую историю, у меня их есть. Накопилось, знаете ли, за жизнь то мою непростую. Ну, так что, я могу надеяться?
– Нет.
– Ну что с Вами такое? Вам срочно нужна компания, я это прям чувствую, – придвинулся он к ней, прежде сделав ещё один добрый глоток, – я Вам, про что угодно расскажу! Вот однажды у нас в полку…
– У меня брат в армии погиб. А дядя на войне, – холодно молвила она, – а сейчас я еду на похороны другого моего дядюшки. Чем вы хотите меня утешить?
Глейс без раздражений, без единого упрёка повернула, наконец, голову и вперилась в кривое от хмеля лицо офицера. Её грустные и одновременно чарующие глаза добили его окончательно, отчего он естественно не протрезвел, не покраснел, и даже не извинился, он просто, замолчал и привычно засопел. А тем временем, улица за окном окончательно засветилась обилием вечерних огней славного города Питерборо. Вскоре угрюмый низкий голос кучера объявил: «Приехали». И, открывая дверцу дилижанса, он не ринулся сразу прочь, как непременно сделал бы он это в любой другой раз, кучер Пол, слегка потупив голову, честно стоял и намеревался сопровождать вверенного ему Мистера по всем надобным пунктам мотеля.
