Любаша

Шляпа с вуалью и элегантное траурное платье, явно пошитое на заказ, мешали определить истинный возраст женщины, но по расплывшейся фигуре и тяжёлой поступи можно было догадаться, что ей уже далеко за сорок, если не все пятьдесят. И, вероятно, именно это печальное обстоятельство она и пыталась скрыть всеми доступными способами.

Увидев эту женщину, мальчик подхватил недоеденную котлету с тарелки и нырнул с ней под стол. Здесь он и затаился. Свисающая почти до пола скатерть скрыла его от посторонних глаз и послужила надёжным убежищем. Никто не заметил его бегства, даже Любаша, которое в это время, опустив глаза, чтобы не выдать себя, с притворным сочувствием произносила:

– Примите мои соболезнования, Софья Алексеевна!

Но вдова, к которой она обращалась, казалось, не только не нуждается в её сочувствии, но даже раздражена этим проявлением чувств.

– Что? А-а… Да-да, конечно, – протянула она безразлично, обходя вокруг стола, как до этого Пётр Оглоблин. И, словно подслушав его, она произнесла, будто вынося приговор, не подлежащий обжалованию: – Слишком много водки!

Любаша попыталась возразить:

– Андрей Олегович любил, чтобы на столе…

Однако Софья Алексеевна не дала ей договорить, назидательно произнеся резким скрипучим голосом:

– Запомни, Любаша, отныне в этом доме всё пойдет по-другому. И тебе придется забыть о том, что любил мой покойный муж. Надеюсь, ты меня хорошо поняла?

– Да, Софья Алексеевна, – покорно ответила молодая женщина.

Её смирение несколько смягчило Софью Алексеевну. И она снизошла до пояснения.

– Тем более ты знаешь о пристрастии мужа Верочки, Алексея, к этому зелью. Поэтому убери водку совсем.

Немного помолчав, словно обдумывая возникшую проблему, она решительно заявила:

– За помин души моего покойного мужа мы выпьем красного вина. Это будет и пристойно, и без неприятных последствий. Ты согласна со мной?

Любаша не стала возражать, кротко сказав:

– Да, Софья Алексеевна.

Внезапно вдова заметила портрет мужа на стене и, вероятно, уже забыв, что перед отъездом на кладбище она сама приказала дворецкому его здесь повесить, гневно вскрикнула:

– А это ещё что такое?!

– Где, Софья Алексеевна? – не поняла её Любаша.

Разволновавшаяся Софья Алексеевна, забыв о хороших манерах, как это с ней нередко случалось в подобных случаях, показала пальцем на картину.

– Я спрашиваю, зачем сюда повесили этот ужасный портрет?

И, не дожидаясь, ответа, она приказала:

– Немедленно снять! Он навевает на меня тоску.

После этого она, качая головой, осуждающе произнесла:

– Как ты неделикатна, Любаша, просто ужас! Сразу видно отсутствие должного воспитания и в детстве, и позже.

Не поднимая головы, молодая женщина тихо проговорила:

– Да, Софья Алексеевна. Вы совершенно правы.

Софья Алексеевна раздражённо хмыкнула.

– Я знаю это. И поэтому тебе совершенно не за что на меня сейчас обижаться, Любаша.

– Разумеется, Софья Алексеевна.

Вдова хотела сказать что-то ещё, но ей помешал человек лет шестидесяти на вид, который, казалось, не вошёл, а проскользнул в гостиную через приоткрытые двери, не притрагиваясь к ним. У него были округлые жесты, умные грустные глаза и словно извиняющаяся за что-то улыбка, которая почти никогда не сходила с его губ. Одет он был в тёмный старомодный костюм с кусочком чёрного крепа в лацкане. Видимо, он также приехал с кладбища, потому что, минуя вдову, сразу подошёл к молодой женщине со словами:

– Здравствуйте, Любовь! Простите старика, всё время забываю ваше отчество.

Его голос был мягок и приятен, и Любаша, до этого говорившая сухо и без эмоций, ответила таким же:

– Добрый день, Иосиф Аристархович.

– Такой печальный день, не правда ли?

Сказав эти необходимые слова, старик любезно произнёс, не посчитав нужным скрывать свои мысли:

– Вам очень идет это платье!

– Спасибо, Иосиф Аристархович, – дрогнувшим голосом ответила молодая женщина, впервые проявив свои долго скрываемые чувства. – Простите, но мне надо выполнить распоряжение Софьи Алексеевны.

Едва сдерживая слёзы, Любаша сняла портрет со стены и вышла из гостиной, держа его в руках перед собой, словно икону. Она была так взволнована, что совсем забыла о сыне. А сам мальчик не рискнул напомнить о себе и остался под столом, где он притаился, словно перепуганная близостью кошки мышка, спрятавшись за одну из массивных ножек.

После её ухода Заманский подошёл к камину и протянул руки к огню, зябко поёживаясь.

– Как девочка расстроена похоронами Андрея Олеговича! – произнёс он, ни к кому не обращаясь и глядя на колеблющиеся языки пламени.

Софья Алексеевна усмехнулась.

– Вы так считаете, господин Заманский?

Будто не замечая язвительного тона вдовы, он дружелюбно обратился к ней с вопросом:

– Вы не находите, Софья Алексеевна, что в наше время подобное отношение наёмной работницы к своему работодателю выглядит весьма трогательно?

– Не нахожу, – резко ответила она. – Зато испытываю неодолимое желание пожелать ей семь футов под килем и дать расчёт.

Заманский бросил на неё быстрый предостерегающий взгляд, но сразу же снова перевёл его на огонь, ничего не сказав.

– Надеюсь, причина веская? – спросил он после недолгого молчания.

– Чрезвычайно, – почти грубо ответила Софья Алексеевна, не желая скрывать своих чувств. – Я не хочу видеть в своём доме грустные лица. От этого у меня может разлиться желчь. – В её голосе появились жалобные нотки, словно она надеялась вызвать сочувствие. – А мне сейчас как никогда нужно быть сильной. Ведь на мои хрупкие женские плечи возложена великая миссия – уберечь компанию мужа от банкротства. – Возвысив голос, она торжественно, будто произносила клятву, сказала: – Ради наших с Кичатовым дочерей и будущих внуков.

Но вышло это не очень убедительно. Или нотариус был недоверчив от рождения. Он с нарочитым удивлением посмотрел на вдову и, смягчая свои слова улыбкой, спросил:

– О каком банкротстве вы говорите, Софья Алексеевна? Слава Богу, дела идут хорошо. Несмотря на отсутствие Кичатова, предприятие процветает.

Но вдова не собиралась сдаваться.

– Всё это одна только видимость, Иосиф Аристархович, уж вы-то должны, кажется, это понимать, – возразила она таким тоном, будто говорила с неразумным ребёнком, заявляющим, что он будет жить вечно. – За те три года, что с нами нет моего покойного мужа, репутация компании на рынке несколько пошатнулась. Хватит ли у меня теперь сил вернуть всё на круги своя?

Заманский понимающе покачал головой и сочувственно заметил:

– Но если вы, Софья Алексеевна, и в самом деле опасаетесь, что не справитесь…

Нотариус сделал паузу, и только когда нетерпение вдовы проявилось в шумно выдохнутым могучими лёгкими воздухе, который она долго сдерживала, словно опасаясь не расслышать его, он закончил:

– Думаю, Алексей, муж Верочки, может возглавить компанию.

И, не давая ей времени на возражения, продолжил, будто пытаясь подсластить горькую пилюлю:

– А благодаря Павлу, мужу Наденьки, компании Кичатова обеспечены квоты на добычу рыбы на много лет вперед. Так что на вашу долю останется только стричь купоны.

Софья Алексеевна возмущённо взмахнула руками, и если бы Заманский стоял ближе к ней, и она могла бы до него дотянуться, то ему едва ли бы удалось устоять на ногах.

– Вы неисправимый оптимист, Иосиф Аристархович, – заявила она гневно, будто обличая его в чём-то предосудительном. – А ведь сами знаете, что у Алексея случаются длительные запои. И тогда он не то что за компанию – за себя отвечать не способен. И ещё вопрос, сохранит ли свою должность начальника департамента рыбного хозяйства Павел. Это будет зависеть от нового губернатора края.

До этого вдова говорила громко, почти кричала, но вдруг перешла почти на шёпот и даже оглянулась, будто желая удостовериться, что их никто не подслушивает.

– Наш нынешний, насколько мне известно, потерял расположение президента. И его судьба, образно говоря, висит на волоске.

Её собеседник, словно желая оправдать вынесенный ему вердикт, с грустной улыбкой пошутил:

– Надеюсь, наш президент не уподобится Атропос, одной из трех древнегреческих богинь судьбы. И не перережет этот самый волосок.

Но Софье Алексеевне уже надоел этот разговор, и она не стала его разубеждать, а только с горькой иронией заметила:

– Вы, как всегда, поражаете своей эрудицией, Иосиф Аристархович. Но мне сейчас не до мифологии и ваших шуток. Сиюминутные заботы одолевают, знаете ли. Вы уж простите бедную вдову!

Заманский замахал руками, будто сама мысль о том, что кто-то перед ним провинился и теперь он должен его прощать, была ему нестерпима.

– Что вы, что вы, Софья Алексеевна! – запротестовал он. – Это вы извините меня, что сел ненароком на своего любимого конька.

И, желая сменить тему, нотариус деловито спросил:

– Когда прикажете огласить завещание Кича…

Но, будто поперхнувшись словами, он закашлялся, а потом с виноватым видом договорил:

– Вашего покойного супруга?

Софья Алексеевна подумала и решительно произнесла:

– Как говаривал Кичатов, в море самое лучшее время – адмиральский час. Он наступает на судне после обеда. Думаю, в нашем доме склянки пробьют после поминального ужина. Все будут сыты, а, следовательно, настроены благодушно. И воспримут последнюю волю покойного с философским спокойствием.

Заманский с видимым восхищением произнёс:

– Вы очень мудры, Софья Алексеевна!

Вдова улыбнулась, польщённая этой неприкрытой лестью. Но вдруг ей пришло в голову, что нотариус смеётся над ней. Она бросила на него проницательный взгляд, но не смогла рассмотреть на лице собеседника ничего, к чему можно было бы придраться. Софья Алексеевна поджала губы, словно удерживая во рту язык, которому едва не дала волю. Вместо этого она, промокнув глаза под вуалью платочком, тихо, будто отвечая на собственные мысли, сказала:

– Я прошла хорошую школу. Кичатов был прекрасным учителем жизни. Правда, временами немножко грубоватым. Ну, да Бог ему судья, а не я…

Софья Алексеевна грустно вздохнула и громогласно закончила:

– Вечная ему память!

Промолчать было бы невежливо, однако Заманский не успел ответить на это откровение. В гостиную почти вбежала молодая женщина, в чертах лица которой без труда находилось сходство с Софьей Алексеевной. Её можно было бы назвать красивой, если бы на её губах слишком часто не мелькала ироничная улыбка человека, знающего о тёмных закоулках жизни всё, что только можно знать, которая придавала лицу неприятное выражение. Следом за ней вошёл мужчина средних лет с привлекательной для многих женщин внешностью. Однако и в его красивом холёном лице имелась червоточина – беспокойные глаза человека, вынужденного постоянно скрывать свои истинные мысли и мотивы поступков. Это были Вера, старшая дочь Кичатова, и муж его младшей дочери Павел Юрков. Вера была возмущена до глубины души, и не скрывала этого, а Павел только посмеивался, но каждый раз, когда она смотрела на него, требуя подтверждения своих слов, согласно качал головой.

– Мама, ваша Любаша совсем обнаглела! – с порога закричала Вера, не обращая внимания на нотариуса, стоявшего у камина, словно тот был не чужим человеком, а членом семьи, с присутствием которого можно было не считаться. – Пробежала мимо нас с Павлом как очумелая…

Юрков ядовито хихикнул.

– Кичатов сказал бы – как ошпаренный стасик.

После чего он счёл нужным пояснить, с удовольствием наблюдая за тем, как присутствующие реагируют на его слова:

– Стасиками, чтобы вы знали, на судах в море называют тараканов.

Софья Алексеевна брезгливо поморщилась.

– Фу, какая мерзость! К чему такие подробности?

Никого не слушая, Вера продолжала изливать свой гнев.

– Она едва не сбила нас с ног, словно мы с Павлом невидимки!

Софья Алексеевна, кинув на нотариуса торжествующий взгляд, в котором можно было прочитать, что сбываются её самые худшие предположения, примирительно сказала:

– Я только что говорила Иосифу Аристарховичу, что собираюсь уволить эту дрянь. Так что можешь ни о чём не волноваться.

Юрков радостно осклабился и спросил:

– Может быть, отдадите её нам?

Но под негодующим взглядом сразу обеих женщин он перестал улыбаться и уже совсем другим тоном произнёс:

– Вы же знаете, Софья Алексеевна, у вашей дочери слабое здоровье. Наденьке трудно работать и вдобавок вести домашнее хозяйство.

Но Софья Алексеевна была не так проста, чтобы поверить ему или даже посочувствовать.

– Даже не надейся! – жёстко отрезала она. – От такой домработницы только и жди что беды в доме. Все равно как от девятибалльной волны на море по шкале Бофорта. Неряха, нахалка, грубиянка! И, кроме того, слишком послушная воле хозяина. – Она презрительно усмехнулась и многозначительно спросила: – Надеюсь, пояснять не надо, что я имею в виду?

Никто из присутствующих не настаивал. Вера, показывая глазами на нотариуса, с укоризной воскликнула:

– Мама!

А Юрков, идя на попятную, равнодушно заметил:

– Следовательно, хорошей рекомендации Любаше от вас не получить? Тогда придется и мне внести ее в свой «чёрный список».

– Сделай милость! – сурово взглянула на него Софья Алексеевна. И вдруг, будто вспомнив о чём-то, с плохо скрытой тревогой спросила: – Кстати, где твоя жена? И где твой муж, Вера?

Вера, утомлённая недавней вспышкой гнева, безучастно ответила:

– Они пошли в беседку. Надя вдруг захотела прочитать Алексею свой последний перевод стихотворения какого-то зарубежного поэта.

И с той же презрительной интонацией, которая так часто проскальзывала в голосе её матери, когда та говорила о домработнице, она произнесла:

– Бедная сестрёнка! Она так и не смогла забыть своё детское увлечение поэзией.

Будто притаившаяся в траве змея, которая подкрадывается и кусает незаметно, Юрков, не желая оставаться в долгу, сделал вид, что поддержал её.

– Бедный Алексей! – сочувственно произнёс он. – Уверен, он сейчас мечтает только об одном – черпануть бортом и принять в свой трюм рюмашку водки. А вместо этого ему приходится выслушивать поэтические завывания моей женушки. Лично я скорее бы согласился пережить хуррикан в открытом море. А это ураган, сила ветра в котором достигает шестидесяти метров в секунду.

Софья Алексеевна заметно встревожилась.

– Вдвоём? В старой беседке? – проговорила она вполголоса. – Этого еще не доставало…

Неожиданно вдова закричала во всю силу своих могучих лёгких:

– Любаша!

Когда на её призыв никто не откликнулся, Софья Алексеевна возмущённо пробормотала:

– Да где же она?! Вот ещё беда на мою голову!

И снова рявкнула, как пароходная сирена:

– Любаша!

На этот раз её зов возымел действие. В дверях появилась та, кого Софья Алексеевна призывала. Во взгляде молодой женщины можно было прочитать недоумение, но она ничего не спрашивала, молча ожидая приказания.

– Где ты шляешься, бездельница? – накинулась на неё Софья Алексеевна, радуясь, что есть на ком сорвать своё зло. – Я кричала, как ревун на маяке! Вот, из-за тебя голос надорвала, теперь неделю буду хрипеть, как старый боцман на шконке…

Это был несправедливый упрёк, но возражения, на что надеялась в глубине души вдова, не последовало.

– Простите, Софья Алекеевна, – кротко сказала молодая женщина, опустив глаза. – Я выполняла ваше распоряжение.

Не видя, к чему можно было бы придраться на этот раз, Софья Алексеевна была вынуждена сменить гнев на милость.

– Позови Надю и Алексея, – приказала она, даже не подумав о том, что ей следовало бы извиниться перед своей домоправительницей. – Они в старой беседке в саду. Скажи, что я жду их немедленно!

– Хорошо, Софья Алексеевна.

Произнеся это, Любаша вышла из гостиной с достоинством и смирением великомученицы. Однако во взглядах, которые провожали её, было всё, что угодно, кроме сочувствия.

Глава 3

В саду, который начинался сразу за домом, было тихо и сумрачно, словно в заколдованном лесу, и казалось, что здесь могут обитать лешие, кикиморы и прочая нежить, от которой людям лучше держаться подальше. Но Любаша шла с опаской не поэтому, а чтобы случайно не зацепиться за колючую ветку или раскидистый куст и не испортить платье. Она отводила ветви руками и обходила заросли стороной. Тропинка вилась между деревьев, и было приятно ступать по опавшим прелым листьям, устилавшим землю.

Мягкий ковёр под ногами скрадывал шаги, и те двое, которые находились в старой беседке, не заметили её приближения. Они были увлечены, рассматривая старые полустёртые надписи, когда-то вырезанные ножом на столешнице, и им не было дела до всего остального мира. Они забыли о его существовании, как это бывает, когда люди безмерно счастливы или глубоко несчастны.

Неслышно подойдя к беседке, Любаша не стала входить, а некоторое время стояла, прислушиваясь к тихому разговору, то ли потому, что ей было любопытно, то ли не желая помешать и нарушить уединение двух молодых людей.

Младшей дочери Кичатова Надежде было едва за двадцать, а благодаря утончённым чертам лица, которое поэты обычно называют одухотворённым, она казалась совсем юной и наивной. У мужа её сестры Алексея было невыразительное, но доброе лицо сильно пьющего человека. Они были почти ровесниками, с разницей всего в два или три года, однако Алексей, словно долго находившаяся в употреблении и сильно потёртая монета, выглядел намного старше Надежды. Обычно внешне он представлял собой понурого, словно сильно уставшего от жизни человека, говорившего, будто ухающая сова, глухо и монотонно. Но сейчас голос его изменился, стал звонче, точно помолодев. Любаша, хорошо знавшая Алексея, очень удивилась, услышав его. Может быть, ещё и поэтому она остановилась перед беседкой, не спеша войти.

Через прорехи в стенах строения Любаша видела, как молодая женщина склонилась над столом и медленно водила по нему пальцами, словно слепой, читающий шрифт Брейгеля. Глаза у Надежды были печальными, не соответствующими нарочито весёлому голосу, которым она говорила.

– А вот эту я вырезала, когда мы с тобой первый раз встретились…

– Меня пригласил в дом твой отец, – сказал мужчина. И, помолчав, добавил: – Помню, это была суббота.

Но женщина возразила:

– И вовсе нет. Воскресенье!

– Нет, суббота, – настаивал Алексей, словно это было очень важно для него. – Как я могу забыть этот день!

Лицо Надежды вспыхнуло, будто в сказанных словах имелся тайный подтекст, который был понятен только им двоим. Опустив глаза, она тихо, будто читая надпись на столе, произнесла:

– Мне тебя не хватает…

Её собеседник так же негромко продолжил:

– До боли, до крика…

Они читали стихи, но, казалось, говорили о прошлом, и эти воспоминания находили отражение в их лицах и глазах.

– До бессонных ночей и покусанных губ.

– Это было недолго, это было забыто…

Лицо женщины омрачилось, и она запротестовала:

– А вот это неправда! Такого не было!

Мужчина не стал спорить с ней.

– Было – не было, не было – было, – с грустной улыбкой заметил он. – Не в этом ли весь смысл человеческой жизни?

Но она не согласилась с ним, сказав:

– А по-моему, смысл жизни в том, что в ней было.

– А мне иногда кажется, что наоборот, – сказал он таким тоном, будто много думал над этим раньше. – Значение в нашей жизни имеет только то, чего в ней не случилось.

Надежда положила свою ладонь на его руку, безвольно лежавшую на столе, и тихо, едва не плача, попросила:

– Алёша, не надо…

Она хотела сказать что-то ещё, но в это мгновение под ногой Любаши хрустнула ветка, выдав присутствие постороннего. Надежда выглянула из беседки и увидела домоправительницу.

– Ах, Любаша, это вы! – вскрикнула она с едва заметным лёгким укором, не решаясь выказать свои истинные чувства.

– И давно вы здесь стоите? – спросил мужчина, подозрительно глядя на Любашу.

– Только подошла, – невозмутимо ответила та. – Я ничего не слышала, если вас это беспокоит.

Алексей и Надежда обменялись взглядами, в которых читалось облегчение.

– Софья Алексеевна послала меня за вами, – пояснила Любаша.

Они снова посмотрели друг на друга. Но теперь в их глазах появилось сожаление, которое оба не смогли скрыть.

– Передайте маме, что мы скоро придём, – сказала Надежда. Ей явно хотелось ещё некоторое время побыть наедине со своим собеседником и высказать ему то, что осталось недоговорённым. Но вдруг она покраснела, словно её смутил понимающий взгляд Любаши, и передумала. – Впрочем, нет, подождите, мы уже идём. Правда, Алёша?

Мужчина не стал возражать.

– Как скажешь, так и будет, – сказал он, вставая со скамейки. – Я подчинюсь, как обычно.

У него было грустное лицо и словно вымученная улыбка. Желая скрыть своё разочарование, он склонил голову и по-военному щёлкнул каблуками.

– Позвольте вашу руку, сударыня!

Подыгрывая ему, Надежда присела в старомодном реверансе.

– Как вы галантны, сударь!

Она подала ему свою руку, и он помог ей выйти из беседки. Дальше, словно продолжая начатую игру, они пошли, взявшись за руки, как ходят дети или влюблённые. Любаша шла перед ними, не оборачиваясь, чтобы невзначай не вспугнуть их взглядом, как до этого – своим появлением.

Впрочем, у неё была и другая забота. Она смотрела по сторонам, надеясь увидеть сына, а иногда вполголоса окликала его.

– Олежка! Оленёнок! А-у! Ты где?

Любаша помнила, что в последний раз виделась с ним в гостиной, но, разговаривая с нежданно заявившейся Софьей Алексеевной, упустила из вида тот момент, когда он ушёл. И теперь она не знала, где может находиться её сын. Но на всякий случай искала его в саду.

– И куда, спрашивается, запропастился этот мальчишка? – вздыхая, говорила сама с собой Любаша. – И глаз от него нельзя отвести…

Софья Алексеевна не любила ждать и приучила всех в доме, что её распоряжения и даже прихоти должны выполняться молниеносно. Но Любаша слишком долго не возвращалась, а с нею и дочь с зятем. Раздражение вдовы постепенно перерастало в ярость. Устав стоять, она резко придвинула стул и присела за стол, сердитым жестом пригласив остальных последовать её примеру. Все понимали, что она в гневе и ищет, на кого бы его излить, поэтому не спешили принять это не совсем вежливое приглашение. Вспыльчивый характер Софьи Алексеевны им был хорошо известен. Не только Вера и Павел, близкие родственники, но даже Заманский предпочли бы сейчас оказаться как можно дальше и от этой комнаты, и от самой Софьи Алексеевны, чтобы дать ей время успокоиться и вернуться к доброму расположению духа. Но они понимали и то, что это невозможно, и только с тревогой переглядывались, не зная, какие неприятности их ожидают.

Но для начала Софья Алексеевна выместила зло на своей шляпке. Почти сорвав её с головы и бросив перед собой на стол, она сердито выдохнула:

– И кто только выдумал эти вуали – из-за них ничего не видно!

После чего вдова непоследовательно заявила:

– Нет, решено окончательно, завтра же прогоню её!

Шляпа никого не ввела в заблуждение, все поняли, кого Софья Алексеевна имела в виду. Павел и Вера весело переглянулись, а Заманский сочувственно вздохнул и произнёс:

– Но учтите, Софья Алексеевна, найти хорошую домработницу или гувернантку не так-то просто. Я это знаю по личному опыту.

Софья Алексеевна, не терпевшая, когда ей противоречили даже в мелочах, раздражённо спросила:

– Чего только вы не знаете, Иосиф Аристархович, хотела бы я знать?

Но Заманский и вида не показал, что обиделся на её тон, а просто с ловкостью фокусника, манипулирующего предметами, перевёл разговор в безопасную философскую плоскость.

– Ваша Любаша типичный продукт нашего времени. Она ничуть не лучше и не хуже многих других представителей своего поколения. Все они абсолютно лишены чувства благодарности и считают себя равными людям, которые дают им средства к существованию.

Софья Алексеевна радостно ухватилась за эту мысль и развила её в удобном для себя направлении.

– Потому что сами хозяева им многое позволяют, – почти торжествующе заявила она. – Как мой покойный муж этой самой Любаше…

Вера, пытаясь удержать её, с укоризной вскрикнула:

– Мама!

Но Софья Алексеевна даже не взглянула на неё, а Заманский грустно улыбнулся и сказал:

– Все-таки прав был Моисей, когда сорок лет водил евреев по пустыне. Он ждал, когда умрет последний из них, рожденный в египетском рабстве.

Софья Алексеевна с удивлением взглянула на него и почти рявкнула:

– Не вижу взаимосвязи!

– Ну как же? – развёл он руками с видом крайнего недоумения. – Всё очень просто. Пока будут живы те, кто родился при социализме, говорить о построении в нашей стране капиталистического общества – со всеми вытекающими отсюда общественными отношениями, – можно будет только с большими оговорками. Как показывает история, идеалы свободы, равенства и братства не так легко искоренить из голов, затуманенных «Марсельезой» и «Интернационалом»…