Мера воздаяния

– Тише, тише, голубонька, соседей разбудишь, нельзя так.

В ответ она только смеялась и говорила:

– Нет, можно и так – ни в чём не хочу сдерживать себя. Ох, как мне хорошо с тобой!

Я улыбался и без конца целовал её грудь, бёдра, живот и плечи. Всё её тело бесчисленно исцеловывал.

– Я ещё девчонкой мечтала, что выйду за тебя замуж, – ещё говорила она. – И нарожаю тебе кучу детей.

После свидания я шёл отсыпаться. Она же отправлялась на работу. За три недели наших встреч девушка похудела килограммов на пять. Из-за постоянного недосыпания прежде всего.

Мы договорились, что поженимся через год. Когда закончится мой армейский контракт. И что у нас родятся четверо детей – две девочки и два мальчика. Нам ещё было неведомо, что волны провидения прибьют меня совсем к другому берегу и наши мечты так и останутся мечтами.

Когда я уезжал на службу, Томочка провожала меня на перроне железнодорожного вокзала, обнимала, целовала и плакала, словно прощалась навсегда.

Ближе к полудню в северо-восточной части неба послышался характерный звук вертолётных двигателей, и далеко над горизонтом показались две идущие уступом, быстро приближающиеся точки, вскоре превратившиеся в воздушные машины со сверкающими на солнце лопастями над фюзеляжем.

Вожатый каравана – его звали Джафар – дважды отрывисто крикнул, верблюды остановились, погонщики бросились врассыпную и приготовили оружие.

Капитан Храмов тоже скомандовал нам рассредоточиться и быть наготове.

Я прилёг за огромным валуном, защищавшим в какой-то мере. Храмов – справа в нескольких шагах за каменным же выступом.

Вертолёты быстро приближались на высоте примерно триста метров. Через оптический прицел различились лица пилотов первой машины.

Моя «Гюрза» была заряжена патронами с бронебойными пулями. В своё время по ходу снайперских учений я прошёл программу отражения атаки противника с воздуха на наши боевые порядки. Сейчас происходящее отчасти напоминало условия минувшей подготовки, и многие свои действия я выполнял автоматически.

Летательные аппараты замедлили скорость. Левый пилот первого из них был похож на знаменитого французского актёра, забыл его фамилию, красавец да и только, наверняка он был любимцем женщин. Бронебойная пуля легко пробила бы бронированное стекло. В прицел было видно, как там, в высоте, стрелок повёл стволом крупнокалиберного пулёмёта, наводя его на цели внизу.

Это был неприятель, и намерения его не вызывали сомнений.

– Стреляй, Карузо, стреляй! – крикнул капитан Храмов. – Ну что же ты, чего ждёшь?!

Вражеский пулемётчик и я открыли огонь одновременно; он ударил очередью, я – одиночным выстрелом.

Из всех стволов палили и погонщики.

Попадание в вертолёт, даже в двигатель, вряд ли делает его непригодным к полёту, потому как многие устройства этих машин удвоены или утроены. Но всё же есть у них уязвимые места, и одно такое – ротор летательного аппарата. Именно в него я и целился, немного ниже лопастей несущего винта. И не промахнулся.

Не берусь описать в точности, как всё происходило. Я заметил только, как воздушная машина начала заваливаться на бок и резко пошла вниз. Послышался жёсткий хрустящий звук удара о землю.

С позиций махаристов раздался хор восторженных возгласов.

В эти короткие стремительные мгновения в прицеле моей «Гюрзы» уже был ротор второго вертолёта.

Пулемётчик, находившийся в этом геликоптере, вероятно, различил мой оптический прибор и понял, кто автор случившейся катастрофы. Он хлестанул по мне длинной очередью. За ней последовала вторая очередь, более короткая. Крупнокалиберные пули выбили пригоршни щебня из моего каменного укрытия.

Я сделал ещё один выстрел, и второй летательный аппарат сначала клюнул носом, затем опустил хвост, едва не перевернулся лопастями вниз и… Падение его было ещё более стремительным, чем у первой машины.

И эту победу над врагом мехаристы приписали себе: в пальбе, которую они устроили, одиночных хлопков моей «Гюрзы» не было даже слышно.

Пулемётные же очереди крупнокалиберных пулемётов убили одного погонщика и двух верблюдов. Ещё один верблюд был ранен. Его прикончили выстрелом из автомата в голову.

Едва вертушки оказались на земле, наши арабы поднялись и, издавая пронзительные вопли, побежали к ним. Затем оттуда донеслись несколько одиночных выстрелов – там добивали выживших при крушениях.

Когда мехаристы вернулись, вожатый Джафар, подняв руки, на пальцах показал число двенадцать – столько аскеров было отправлено вертолётами на поиски и уничтожение нашего каравана.

– А что француз? – спросил я у него на английском.

– Какой француз? – переспросил он на английском же.

– Красавец, пилот ведущего вертолёта.

– Его мы прибили первым.

– Обязательно надо было их приканчивать?! – обращаясь к вожатому, хмуро произнёс по-арабски один из наших бойцов, сержант Голованин.

– Посмотри на него, – ответил тот. И показал на убитого погонщика, лицо которого было вдрызг размозжено крупнокалиберными пулями. – Он был самый молодой из нас, ему не было и двадцати. А все выжившие в вертолётах были тяжело ранены. Они едва шевелились и в случае опасности не могли оказать никакого серьёзного сопротивления. Так и так их заели бы гиены и шакалы. Пристрелив, мы только оказали им добрую услугу.

Голованин на его слова ничего не сказал, а только с отвращением сплюнул.

Капитан Храмов подошёл ко мне и протянул руку для пожатия.

– Спасибо, Карузо, выручил, – кашляя, хрипло проговорил он. – Не жалею, что взял тебя в этот вояж.

Я признательно кивнул ему головой.

Командир же хлопнул меня по плечу.

– Но если бы ты был расторопней, ничего этого не случилось бы.

Он, как и Джафар, показал на лежавших немного в стороне погибших верблюдов и погонщика.

– Исправлюсь, товарищ капитан, – сказал я, думая о том, что мой выстрел задержало удивительно красивое лицо пилота, поразившее меня. Но не мог же я сказать командиру об этом. – Обязательно исправлюсь.

Храмов же зачем-то опять толкнул меня в плечо, затем ещё и произнёс женским голосом:

– Проснитесь, Фёдор, проснитесь!

Я открыл глаза и… встретился взглядом с Сашей Новиковой, вагонной попутчицей. Она стояла передо мной и тормошила за руку между сгибом локтя и плечевым суставом.

– А, проснулись! – напряжённым шёпотом произнесла она. – Вы так тревожно вскрикивали. «Стреляй, Карузо, стреляй!» – кричали вы. Я посчитала нужным разбудить вас. Прошу простить мне, если…

– Нет, правильно сделали, что разбудили, – шёпотом же ответил я. – Действительно, приснилось что-то нелепое, какая-то пертурбация. Извините за беспокойство.

Я повернулся на другой бок и выполнил приёмы, способствующие быстрому засыпанию. Видения прошлого стали быстро исчезать из сознания.

Погибших лётчиков и пассажиров вертушек я не стал включать в свой перечень поражённых целей, потому как стрелял лишь в роторы боевых машин, в железо. И не я добивал этих людей.

Груз, находившийся на убитых верблюдах, перераспределили по другим их собратьям, и караван возобновил движение.

Трое суток спустя мы достигли Эль-Хамалы, городка с четырёхтысячным населением, теснившегося вокруг небольшого округлого озера, воды которого пополнялись подземной рекой. Одно- и двухэтажные каменные дома, зелёные каймы растительности. В глаза бросались высокие финиковые пальмы, защищавшие от избытка солнечной радиации другие деревья – фиговые, персиковые, оливковые. За окраинами городка – посевы проса и ячменя.

Ничего примечательного, доводилось видеть подобное ранее.

Вожатый каравана Джафар сдал доставленные вьюки какому-то местному шейху и несколькими сдержанными словами поблагодарил нас за сопровождение.

Что это был за «товар» и кому он предназначался, так и осталось нам неведомым.

Сутки отдыха, в который входили вкусная еда, ночная помывка в хаммаме – общественной бане с тёплыми мраморными скамьями и чудесными безалкогольными напитками, которых я ни до, ни после не пробовал. Но больше всего запомнилась стопроцентная влажность воздуха в парной при шестидесятиградусной температуре, приводящие тело в состояние бесконечного блаженства. В совокупности это было нечто, заставлявшее вспоминать о волшебных ночах Шахерезады.

Затем продолжительный полноценный сон и – в обратный путь.

Офицер спецслужбы, встретивший нашу группу по возвращении в часть, сказал, что операция с доставкой груза секретная и распространяться о ней не следует. То же самое он говорил перед отправлением каравана в пустыню.

Нельзя исключать, что путешествие к оазису Эль-Хамала имело отношение к обходу каких-то международных санкций. Пусть даже и так; солдатское дело – выполнять приказы командования, а не обсуждать их.

Утром, когда мы проснулись, Саша зачем-то продолжила разговор о своём бывшем муже; видимо, мысли о нём не переставали тревожить её.

– Я ведь не всё рассказала о причинах развода, – несколько волнуясь, сказала она. – Так-то он хороший и мастер на все руки. Но вот слова против не скажи! Бывало, голову ломаешь, что его завело. Насупится и прекратит общение и будет молчать месяц, два – до бесконечности. И всё с гордым оскорблённым видом, давая понять, что это я своим недружественным поведением виновата в размолвке. И не смягчится, пока не обратишься к нему с поклоном и покаянностью.

– Случай какой-нибудь приведите.

– Ну вот, допустим, уезжает в служебную командировку на три месяца. Говорю ему, отзвонись, как приедешь на место. Это же просьба, а не указание, верно? Но он воспринимает по-иному, обижается и молчит до самого возвращения, и не дозвонишься до него.

– Тяжёлый, выходит, человек.

– В этом отношении – безусловно. А так он хороший.

– На ровном месте заводит вражду, злобный, мстительный, не платит алименты, но хороший! – сказал я, не сдержав сарказма. «И мелочный ничтожный склочник!» – вертелось на языке.

– Нет, он не злобный, вспыльчивый только до болезненности и ранимый; а после долго не может войти в нормальное психологическое состояние.

Все эти её слова не совсем вязались с тем, что она рассказывала о своём бывшем вчера, но я не стал указывать на сию дисгармонию, а только спросил:

– Всё ещё любите его?

– Не знаю. Больно думать о нём.

– Вы говорили, что он опостылел.

– Обычно кажется, что да, а иной раз вспомнится то доброе, что было между нами, и задумаешься. Несчастный он, чувствую, погубит он себя своим характером, и так и останется одиноким, никому не нужным.

– А как насчёт сойтись?

– Это исключено! Хватит, натерпелась; всю душу измотал он мне.

Женщина вздохнула и закусила губы; на лице её проявилось выражение глубокой печали.

– Вы такой необыкновенный; приятно было познакомиться, правда, – сказала Саша, перед тем как расстаться со мной на перроне ольмапольского вокзала. Она улыбнулась и протянула мне руку. – До свидания, Федя.

– Всего доброго, – сказал я. – И вот что: больше не берите билет в купейный вагон. Это, как вы убедились, небезопасно.

– Не буду, – смеясь, ответила Саша. – А то нарвёшься опять на каких-нибудь попутчиков-дикобразов. Ой, чуть не забыла! Дайте-ка номер вашего телефона – на всякий пожарный, вдруг и в самом деле случится такое, что…

Она не закончила фразу.

– Хорошо, записывайте, – сказал я и продиктовал необходимые циферки.

– Удачи! – бросила попутчица напоследок, помахав мне рукой.

Она скрылась в вокзальных дверях, а я направился к стоянке такси. Подумалось, что надо было взять номер Сашиного телефона. Но для чего? Чтобы продолжить знакомство с ней? Это уже лишнее, не за тем я сюда приехал.

Мысли переключились на цель поездки.

Глава пятая. В пункте назначения

В Ольмаполе я остановил свой выбор на «Заезжем доме «Таверна Кэт»» – это полное название гостиницы – небольшой, притулившейся в стороне от центра города, посередине тихого квартала, что меня в наибольшей степени и устраивало, ибо хотелось находиться подальше от избыточного шума, суеты и лишних глаз.

Старинное двухэтажное здание «Таверны» мало чем отличалось от других квартальных строений, не считая вывески.

Одноместный номер на втором этаже, который мне предоставили, показался вполне ничего себе. После аскетизма армейской жизни и шести лет пребывания на зоне я был не слишком требовательным к удобствам, а роскошь даже тяготила в некоторой мере: я не знал, куда девать себя в богатой меблировке, и постоянно боялся прикоснуться к какому-нибудь лакированному великолепию.

Почти квадратная светлая комнатка со столом у широкого окна, выходившего на пригостиничный дворик с куртинами зелёной подстриженной травы и в зелень же окрашенными дворовыми постройками, два стула с бархатными сиденьями, холодильник, телевизор, отдельный санузел, удобная кровать – всего этого было достаточно.

От подоконника до земли было метра три; вполне приемлемо для прыжка в случае поспешного бегства, что я сразу и отметил.

Приняв душ – контрастный, после горячей воды у меня всегда следовала освежающая холодная, – я спустился в ресторан и заказал мясную котлету с картофельным гарниром и светло-коричневой печёночной подливой, кусочек ржаного хлеба, пирожок с капустой и стакан компота из сухофруктов. На вопрос официантки о спиртном ответил: «Нет, благодарю, возможно, в следующий раз».

Незаметно оглядел посетителей.

Перед поездкой я немало поработал над собой, дабы избавиться от особенностей внешности и поведения, нажитых в Канаде, и принять облик, присущий обычному провинциальному русаку. Теперь невозмутимого, со спокойными манерами, в неброской одежде – периодически я посматривал в настенное зеркало рядом с выходом и видел своё отражение – даже опытный взгляд никак не выделил бы меня из других мужчин, пребывавших в ресторанном зале.

Еда была вкусной, а официантка весьма обходительной, но чаевых я оставил немного, чтобы излишеством опять-таки не привлекать внимание.

Затем променад по городским улицам, полным людей. Я был одет по погоде, как большинство прохожих мужского пола, что опять же вполне сливало меня с ними.

И я продолжал следить за тем, чтобы не вести себя подобно канадцу. Не улыбался и отводил глаза, если ловил устремлённый взгляд. Шёл твёрдой уверенной походкой, а не как большинство горожан на торонтской Бэй-стрит, например, или Янг-стрит – замедленно и часто с благодушным видом. Не стеснялся проходить почти вплотную мимо встречных пешеходов.

Двумя-тремя днями позже эта моя направленность превратилась в автоматизм, и уже не было особой надобности контролировать свой образ.

И вот ресторан «Магнолия». Перед тем как подняться по крылечным ступенькам – невольный взгляд под ноги, словно из боязни наступить на следы крови, оставшейся после убийства Филиппа Никитича. Именно здесь, у парадных дверей, его расстреляли автоматной очередью из проезжавшего автомобиля. Мне вдруг почудился сильный запах порохового дыма, и я рефлекторно задержал дыхание.

Но прочь переживания; напустив на себя деловой, с долей строгости вид, я решительно двинулся ко входу.

Столик, за которым мы с Натальей Павловной когда-то сиживали, обмывая куплю-продажу её картины «Возрождение», был занят симпатичной молодой парой, и я облюбовал место в дальнем от входной двери углу – спиной к стене. Это привычка у меня такая, выработанная ещё в подростковые годы, – всегда иметь надёжную защиту с тыла.

Всего я приобрёл у Веряниной четыре произведения живописи. Куда они подевались после моего поспешного бегства из России, осталось неизвестным. Возможно, пылятся у кого-нибудь за шкафом или висят на чьей-то стене, и я лишь жалел об их потере.

Подошёл официант. Я заказал стакан сладкого чая, и когда он принёс напиток, попросил сообщить владельцу «Магнолии» господину Болумееву, что его хотел бы видеть старинный друг с лесосеки. Последнее слово я выделил нажимной интонацией.

Спустя пару минут приблизился администратор ресторана и почтительно сказал, что Михаил Владленович готов принять меня.

Мы поднялись на второй этаж, администратор показал на дверь без таблички, после чего я вошёл в знакомое помещение. Всё в нём было как прежде, за исключением того, что на месте Татаринова сидел Жила, Михаил Болумеев.

Он поднялся мне навстречу, и на середине ковровой дорожки, застилавшей пол, мы обменялись рукопожатием и коротко обнялись.

– Прошу, – сказал мой давнишний знакомец, трогая спинку стула, на котором мне доводилось сиживать когда-то.

Новый хозяин кабинета предложил отметить встречу – всё же столько не виделись, но я отказался, сославшись, что в моём положении инкогнито лучше быть трезвым. И добавил, что предпочёл бы чашечку кофе. Он распорядился, и нам принесли эстрино со сливками и примерно по ложке липового мёда на блюдечках – как при Татаринове.

– Филипп Никитич так любил, – с некоторой грустью произнёс Михаил, угадывая мои воспоминания.

После обмена любезностями речь зашла об убийстве нашего старшего друга и товарища, и мой собеседник рассказал о расследовании, которое он и его люди вели в течение длительного времени.

– Заказчик – Лев Максимилианович Окунев, – сказал он в процессе повествования, – бывший полковник полиции. Тебе ли не знать этого господина! Это была месть за ограбление мансарды, в котором и ты участвовал в качестве снайпера. Тогда у него увели несколько миллиардов, а мы знаем, что и за гораздо меньшее головы откручивали.

Михаил достал курительную трубку – копию татариновской, а может, ту самую, – набил её табаком и, закурив, выпустил изо рта кольцо дыма; я терпеливо ждал, когда он закончит сию процедуру.

– Кое с кем из исполнителей заказа мы рассчитались полностью, – продолжил рассказчик, – но сам Окунев и его подручный Рыскунов, стрелявший из автомата – он непосредственный убийца, – оказались недосягаемыми. Мало того, служба полковника при поддержке полиции открыла встречную охоту на наших людей, и мы потеряли нескольких своих. Если откровенно, нам стало не до жиру, быть бы живу; двое наших даже уехали из города, чтобы спастись от преследования.

– А как этот прохиндей Окунев вызнал, кто обчистил его мансарду?

– Может, и не вызнал, а только подозревал. Сопоставил некоторые факты и пришёл к определённым выводам. Хотя не исключаю, что и настучал кто-то. Теперь Шуцман – кличка у него такая с некоторых пор – ведущий бизнесмен города и фактический его хозяин. Сам губернатор здоровается с ним за ручку, ставит в пример для подражания и называет «неустанным борцом против коррупции».

Новый владелец «Магнолии» сделал глубокую затяжку и выпустил очередной клуб белёсого дыма с кольцом в его глубине.

– Что он имел в виду под этим – не ведомо ни мне, ни кому-либо ещё. Шуцман хорошо подмазывает губера, встречается с ним на областных совещаниях и в компании общих приятелей на пикниках или ещё где-либо.

К кабинетному потолку устремился ещё один клуб табачного дыма.

– Недавно виллу ему роскошную совсем задёшево продал – за сущие гроши, простой электрический самовар стоит дороже. Местные депутаты все как один проголосовали, чтобы присвоить Окуневу звание Почётного гражданина Ольмаполя. Он вне какой бы то ни было критики, одни только похвалы со всех сторон. Всех критиканов давно прижала полиция – повторявшимися денежными штрафами и задержаниями на энное количество суток.

– Слышал, ему Почётную грамоту ещё вручили.

– Это давно было, вскоре после твоего бегства за границу. Приезжали генералы, возносили Шуцмана до небес и не переставали ручкаться с ним и обниматься. Сплетни ходили, что он чуть ли не миллиард им отвалил. Тут не только обниматься – взасос целоваться начнёшь от избытка приятных чувств.

Михаил выбил пепел из трубки и хотел ещё закурить, но передумал и сказал:

– Давай всё-таки по чуть-чуть. Что мы на сухую! У меня текила отличная есть. Давай! Столько лет не виделись.

– «Столько» – это три года.

– Пусть только три. Давай!

Я не устоял, и мы выпили по две стопки, закусив дольками апельсина, обмакнутыми в смесь сахара и корицы.

– Как тебе мексиканское пойло? – спросил Михаил после первой.

– Нормальное. Что-то вроде хорошего самогона, настоянного на мускатном орехе.

– А ты отказывался!

– Вот смотри, – сказал я по окончании возлияния. – Машина с убийцами оказалась у «Магнолии» в тот самый момент, когда Филипп Никитич вышел на крыльцо. Значит, они ждали, и их кто-то предупредил, и скорее всего из ресторанной обслуги.

– Да знаем мы, думали об этом. Подозревали двух официантов. Один по фамилии Гречаев, второй – Лямзиков.

– И?

– Наши втроём отправились к Гречаеву домой, хотели без лишних глаз поговорить по душам. Пришли, открыли дверь отмычкой, а он голый лежит в ванне и не дышит, захлебнулся водой.

– Понятно. А со вторым?

– Ничего пока. Не разобрались до конца. Снимать же голову с неповинного человека… сам знаешь. Однако не исключаем, что он был на крючке у Гречаева и как-то подначален ему, есть некоторые соображения. Ограничиваемся тем, что держим в информационном вакууме, так сказать. И потихоньку наблюдаем. В общем, не трогаем. Может, пригодится ещё. Чтобы какое-нибудь фуфло через него Окуневу впарить.

– А если он не при делах?

– Скорее всего, причастен. Почти уверены. Если не разобрались, то только в деталях.

– Долго разбираетесь, времени-то прошло сколько!

Михаил скорчил кислую мину и сказал:

– Знаешь, не в этом дело. Говорю, держим на всякий случай для возможной дезинформации противника. Усёк?

– Уяснил.

– Ещё по охапочке?

– Нет, хватит, у меня дела ещё сегодня.

Во второй половине дня я с телефона администратора гостиницы «Таверна Кэт» позвонил своему другу Петру Вешину.

– Здравствуй, Петя! – сказал я, немного напрягаясь от волнения.

– Кто говорит? – спросил он, не узнав меня по голосу.

– Помнишь суп из иван-чая? – произнёс я в ответ. Этот суп мы варили дня за три до прибытия в Салымовку, деревеньку, в которой отсиживались первое время после побега у его тётушки Дарьи Михайловны.

– Вас понял, – сказал Пётр. Мне показалось, что он там, на той стороне эфира поперхнулся. – Сегодня на нашем месте в то же время, как раньше.

И мы встретились. В вечерних сумерках, на крохотной полянке, окружённой узколистным лохом, рядом с берегом Ольмы, где в былые поры уединялись иногда для секретных разговоров. Встретились я, Пётр и его двоюродный брат Юрий Самойлов, сын Дарьи Михайловны, – наша троица, как мы иногда называли себя.

Соединяла нас не только дружба, но и общие дела, в числе которых были упомянутые выше изъятия миллиардных накоплений у местных чиновных воров.

Никакой выпивки, как большей частью и в прежние наши встречи. Просто пожали друг другу руки, словно расстались не так уж давно, похлопали по плечам.

Уселись на скамейке, неведомо кем врытой опорами в грунт, я – в середине, мои друзья – по краям.

– Рассказывай, зачем прибыл, – сказал Юрий по окончании церемонии приветствий и спаду восторженных эмоций.

Я рассказал. Так, мол, и так, для выполнения последней воли Татаринова. Приехал тихо, под чужим именем, чтобы сделать необходимое, желательно без каких-либо эксцессов, и так же тихохонько убраться восвояси. И вернуться в свою обитель на окраине Торонто, к мирной устоявшейся жизни, основа которой жена и дети.

– И в чём конкретно твоя задача? – спросил Юрий.

– Не знаю пока, – ответил я, усилив слова соответствующей мимикой. – Посмотреть надо, что в той спрятанной бумаге написано.

– Смотри-ка, даже не знает, что за этой «волей» стоит и чем придётся заняться.

– Нет пока, говорю.

– Что бы там ни было, можешь рассчитывать на нас, – сказал Пётр. – Полностью к твоим услугам.

И добавил, что за годы моего отсутствия на мой анонимный банковский счёт набежала довольно значительная сумма и что я могу воспользоваться ею в любой момент.

Это он о деньгах, которые начислялись всем нам троим как бы в качестве зарплаты с миллиардов, изъятых у судьи Митюковой, и бриллиантов прокурора Патрикеева. И предоставленных в распоряжение московского банка «Трапезит», руководимого моим с Петром другом по режимному лагерю Альбертом Брониславовичем Темниковым.

Однажды зимой в тайге, где мы, зэки, работали на лесоповале, я фактически спас банкиру жизнь – уберёг от блатных, вознамерившихся наехать на него, и позже из благодарности он отмывал упомянутые денежные ресурсы и брюлики.

Пётр Вешин так и продолжал управлять местным отделением этого банка, причём весьма успешно: по объёму денежных операций его контора превзошла всех конкурентов на региональном уровне. О финансовой политике и достижениях ольмапольского «Трапезита» писали как городские, так и областные газеты и рассказывало телевидение. И в интернете было немало сообщений и разных клипов.

Через месяц после моей вынужденной эмиграции он женился на своей Алёне, дождавшейся его из заключения, и сейчас в их семье росли два сына-погодка. Уже будучи женатым, Пётр купил трёхкомнатную квартиру в ипотеку с погашением банковского кредита за двенадцать лет. Можно сказать, вполне приемлемое житие, в каком находилась значительная часть населения страны.