Мера воздаяния

Осудили его за «нападение на полицейского» при разгоне стражами порядка несанкционированного экологического митинга, хотя он к этой держиморде лишь потянулся рукой и даже не прикоснулся к нему, а только назвал негодяем.

Полицай с резиновой дубинкой гнался за девушкой, участницей уличного собрания граждан, и уже замахнулся, чтобы ударить, однако, пробегая мимо Вешина, шедшего по тротуару, поскользнулся на ледке, упал и вывихнул левый мизинец. И выпачкал бронеформу, в которой он со товарищи, бравыми молодчиками без моральных устоев, по сути биороботами, в тот день разгонял добрых людей, неугодных ольмапольским власть имущим.

Зазорно ему было признать собственную неуклюжесть, и он обвинил Вешина в неудачном падении своём, что якобы тот ударил его.

Молодого человека арестовали, провели кривое предвзятое следствие, состоялся суд, и впаяли Петру тринадцать лет колонии строгого режима.

Как и меня, приговорила его всё та же судья Митюкова. Уже в заключении ему добавили ещё два года за «ложный донос» в прокуратуру на сотрудников колонии, которых он изобличал в убийстве заключённого, молодого парня, нашего соседа по бараку.

Невиновному человеку особенно тяжко сидеть за решёткой, тем более – тянуть столь огромные сроки!

И вот задумали мы с Петром устроить побег.

Самым подходящим местом для бегства был лесоповал в ста с лишним километрах южнее колонии, на который нас отправляли вахтовым методом и зимой, и летом. Отработают, бывало, зэки месяц в тайге, на смену им присылают другие бригады из «Полярного медведя».

Целый год мы снаряжались, запасая понемногу то, что могло понадобиться в передвижении по тайге. То плохо лежавший топор заныкивали, то лопату. Или обрезок арматурины, из которого вполне можно было изготовить остриё для копья или хорошую заточку по типу ножа.

На заключительном этапе нам здорово помог молодой юкагир Николай Колгонов, вольнонаёмный помощник кладовщика на лесоповале, тоже бывший зэк, предоставивший в наше распоряжение двуствольное ружьё с патронами, порохом и дробью, походную одежду и некоторый запас провианта на первое время. А также небольшую лодку, на которой мы переправились на другой берег Енисея, тем самым сразу отдалившись от неизбежной погони.

Бежали мы весной, в конце мая, во время страшного урагана, убивавшего людей и вырывавшего с корнем вековые деревья.

У самого края лесоповальной делянки, перед тем как скрыться в тайге, наткнулись на мучителя заключённых Христофорова, бригадира от компании «Кентавр», заготавливавшей лес.

Бригадир лежал, придавленный упавшей лиственницей, и я забрал у него пистолет ТТ с запасным магазином. Так что оба мы были вооружены. Позже этот пистолет не единожды выручал меня в опасных столкновениях с разными любителями покушений на людей.

Куда податься, находясь в бегах? Естественно, в родную сторону, к друзьям и знакомым, от которых только и можно получить поддержку беглым зэкам.

Больше двух месяцев были мы в пути; первые недели тайгой, держа курс на юг, потом – на запад, железной дорогой и просёлками. Наконец добрались до Салымовки – название, производное от местного озера Салым – деревеньки, что в сорока километрах от Ольмаполя, возле опушки леса.

Здесь, на окраине улицы, проживала Дарья Михайловна Самойлова, тётушка Петра, Дашка, как называл её бывший бригадир Иван Кузьмич. У неё мы и хоронились с начала августа до середины осени, занимаясь своей легализацией, то есть перевоплощением в благопристойных граждан, чистых перед законом.

Неоценимую помощь в этом непростом деле нам оказал Юрий, сын Дарьи Михайловны, двоюродный брат Петра, старший лейтенант полиции, а по прошествии небольшого времени – капитан, занимавшийся установкой и обслуживанием сигнализации и электронных и прочих устройств, препятствующих проникновению воров в разные учреждения, производственные здания и жилища богатеньких граждан.

Вместе с Юрием Самойловым нами были проведены две рисковые акции по обеспечению меня и Петра необходимыми денежными ресурсами.

Откровенно сказать, взвесив все «за» и «против», мы втроём – осенней ночью – обнесли загородный дом судьи Митюковой, забрав из него семь с половиной миллиардов рублей, которые чиновница юстиции обрела противозаконными способами. А спустя несколько месяцев, уже весной, в конце марта, когда сошёл снег, всё разведав и тщательно подготовившись, вычистили сейф с бриллиантами в особняке мадам Басиной, тёщи прокурора Арсения Владимировича Патрикеева, того самого, который проводил ложное следствие по моему делу, а потом облыжно же обвинял Вешина в суде.

Деньги эти и огранённые алмазы Пётр и Юрий на инкассаторской машине доставили в московский банк «Трапезит», возглавляемый нашим другом по «Полярному медведю» Альбертом Брониславовичем Темниковым. Там они были надёжно упрятаны в хранилищах и далее использованы на проекты, способствовавшие экономическому развитию страны. И в определённых количествах – на наши личные потребности.

Себе Темников не взял ни рубля из этих денег, потому как благим, праведным человеком был.

Обладая достаточными денежными ресурсами, мы с Петром сделали радикальную пластику лица в одной из московских клиник – облики наши были изменены до неузнаваемости – и оформили новые документы, сменив имена и фамилии. Он стал Погудиным Валерием Андреевичем, а я – Мельниковым Анатолием Дмитриевичем.

Таковыми мы и зарегистрировались в ольмапольском отделе по вопросам миграции, ранее именовавшемся паспортным столом.

Двумя годами позже, незадолго до бегства из России, по предложению Татаринова я с группой налётчиков участвовал в ограблении коттеджа полицмейстера Окунева, к тому времени полковника. У него тоже были изъяты миллиардные суммы, находившиеся в мансарде здания и «накопленные» чиновником не за счёт жалованья, а благодаря нескончаемым махинациям и отжиманию денег у всякого рода коммерсантов и промышленников.

Во всех случаях хищений материального изобилия, проведённых нашей троицей и людьми Татаринова – которые правильнее назвать справедливыми конфискациями, ибо, напомню, нажиты они были преступными путями, – я в основном исполнял роль снайпера, обеспечивая безопасность своих соумышленников.

Усыплял сторожевых собак, стреляя в них из шприцемёта, а в последнем налёте на коттедж обездвижил и двух охранников, прибывших по тревоге к воротам полковничьей усадьбы. Шприцы со снотворным практически мгновенного действия угодили им в мягкие места, что в общем-то было не опасно для здоровья.

Пётр Вешин просто с блеском устроился на свободе. По профессии, как я уже отмечал, он был финансистом. И вот под патронажем Темникова, с которым мы вместе отбывали сроки на зоне и которого, случалось, защищали от наездов других сидельцев, Пётр основал и возглавил ольмапольское отделение банка «Трапезит». Словом, стал известным в городе солидным уважаемым чиновником с очень хорошей зарплатой и немалыми возможностями влиять на экономику не только Ольмаполя, но и всего нашего обширного региона.

Его принимали в высоких местных кругах, часто показывали по телевизору, с ним советовались, журналисты брали у него интервью, и он нередко сиживал в президиумах на совещаниях, связанных с денежными потоками. И вкупе с городскими начальниками фигурировал на разных праздниках и банкетах для избранных.

Многие шли к нему с поклоном. Пётр в большинстве случаев не отказывал в помощи, игнорируя только негодяев и мошенников, которых он благодаря урокам, полученным в режимном лагере, нутром чуял. Обвести его вокруг пальца было невозможно; максимум – он давал лишь обещания всякого рода жулябиям, которые никогда не выполнял.

А меня приняли телохранителем к фермеру Вениамину Шабалину в селе Чукалино, владельцу обширного агропромышленного комплекса «Ольминские кущи», приносившего большие доходы. Приняли как человека с военным опытом, владеющего приёмами рукопашного боя, и как меткого стрелка.

И всё было бы хорошо, если бы не попытка рейдерского захвата этой латифундии могущественным бизнесменом, бывшим мафиози Германом Автономьевым, вылившаяся в вооружённое противостояние. У него было около сорока бойцов, нас же всего шестеро.

Рейдеры думали, что мы сдадимся, поднимем лапки кверху, а наша группа охраны во главе с командиром Павлом Гуркиным оказала ожесточённое сопротивление не на жизнь, а на смерть; Гуркин не сидел в глухом углу, сражался наравне с остальными и тоже весь пропах порохом.

Вениамин Шабалин хоть лично и не отражал налёт рейдеров по причине своей неподготовленности, но находился рядом с нами для оказания посильной помощи. И лично перевязывал двух наших раненых.

По ходу боевого столкновения я зацепил выстрелами несколько человек, атаковавших двухэтажный особняк Шабалина, где мы засели и в течение довольно продолжительного времени отстреливались.

Это моё снайперское искусство помогло нам продержаться до прихода бойцов из отряда СОБР «Гроза», которые ударили по нашему противнику с тыла, задержали большинство из его числа и затем передали в руки ольмапольской полиции.

О моих решающих действиях при отражении нападения на фермерское хозяйство рассказывали все местные телеканалы и показывали меня вживую, в результате чего участники банды стали знать главного «героя» в лицо.

На следующий день пятеро из рейдерской, а по сути бандитской группировки, оставшиеся на свободе, встретили меня автоматным и винтовочным огнём на мосту через речку Агапку, когда я ехал из Чукалина в Ольмаполь к своей подруге сердца Наталье Веряниной. Нападавшие били почти в упор, пули свистели и обдували голову, и смерть, можно сказать, смотрела мне в глаза.

Я открыл встречный огонь из двух пистолетов – один из них был тот самый лесоповальный бригадирский ТТ – на поражение, иначе меня бы убили, и все мои выстрелы оказались точными.

СМИ описывали это событие под заголовками «Бойня на Агапке», «Расстрел пятерых» и другими не менее кричащими; я был выставлен настоящим вурдалаком, серийным убийцей и фактически поставлен вне закона.

В Ольмапольском районе объявили план «Перехват», правоохранительная система начала на меня масштабную охоту с привлечением всех возможных сил, и было отдано распоряжение стрелять по киллеру на поражение с целью его ликвидации. Однако благодаря содействию Татаринова мне удалось сначала схорониться в одном из частных домов пригородного посёлка Тихоновка, а через двое суток покинуть город.

Кстати, пистолеты, бывшие в моём распоряжении, я не бросил, а, предварительно смазав солидолом, закопал в подпольной завалине дома, послужившего мне укрытием.

Вывозил меня на автомобиле Михаил Болумеев. И довёз до Москвы, где мы расстались. Несколькими днями позже командир собровского отряда «Гроза» полковник Дмитрий Лошкарин, одно время командовавший нашей группой спецназа в Сирии, помог мне эмигрировать из страны.

Спустя два месяца во Франкфурт-на-Майне, где я временно находился, из России прибыла Наталья Павловна, и уже вместе мы перебрались в Канаду. Сначала проживали в Оттаве, а через полгода переехали в Торонто, где окончательно и обосновались.

Комфортное, при полном достатке проживание в процветающей североамериканской стране немало расслабило меня психологически и привило некоторую леность и благодушие; даже походка моя сделалась несколько замедленной и вальяжной, как у многих канадцев.

Тем не менее я чувствовал себя готовым к поездке в Россию, чтобы выполнить свой долг. А в боевом отношении – к противостоянию злоумышленникам, если таковые появились бы.

При содействии офицера полиции Бенджамина Смита – он был наполовину русский и мы дружили семьями – я провёл несколько тренировочных схваток с лучшими бойцами антитеррористических подразделений Торонто, чтобы ещё раз проверить себя, и показал весьма неплохие результаты. Мои партнёры по рукопашной сказали, что посчитали бы за честь сражаться плечом к плечу со мной против общего противника.

Кроме того, я прошёл краткий курс обучения методам ухода от слежки – как в толпе, так и в безлюдных местах и при перемещении на личном автомобиле и общественном транспорте. Всё это могло пригодиться во время пребывания в России.

Мне необходимы были документы на новое имя и фамилию. Я опять обратился к Бенджамину Смиту.

– Оформление подобных носителей информации противозаконно, – с деланной сухостью ответил он, поджимая губы, – и я не могу пойти на должностное преступление. Однако, – Бенджамин сменил выражение лица, улыбнулся и лукаво прищурил глаза, – мне доводилось иметь дело с неким Анджеем Заребой, поляком из Рочестера; это в США, но недалеко от Торонто, ты знаешь. Насколько мне известно, он давно промышляет фабрикацией таких корочек – с немалой выгодой для себя. Дам тебе его адресок; попробуй обратиться к нему. Только приготовь денежки в необходимом количестве.

Этот Зареба оказался профессионалом высочайшего класса: он изготовил для меня, можно сказать, самый настоящий паспорт, и я стал Груновым Фёдором Даниловичем.

– Бумага удостоверения – не поддельная, – сказал он, когда я заплатил ему. – И шнур для сшивки страниц такой, какой нужен. Не буду говорить, как эти материалы попали в моё распоряжение.

И зачем-то спросил:

– Что, мистер, собираемся провернуть какую-то аферу? Или спасаемся от кого-то?

– Нет, – ответил я, – надо сделать одно богоугодное дело.

– А-а, богоугодное! Хотелось бы узнать, что у вас получилось.

– Может, и узнаете когда-нибудь, чем чёрт не шутит.

– Ну ладно, вижу, вы порядочный человек. Удачи вам!

Уже когда я направился к выходу, Зареба бросил мне в спину неожиданное:

– А кто вы будете по профессии?

Я остановился, повернулся к нему и сказал:

– Я – солдат.

– Профессиональный? – спросил он.

– Да, я профи.

– Главное, чтобы вы никого не убили.

– Постараюсь избежать этого.

– Ты безумен, Измайлов, – сказала Наташа перед расставанием. – Тебе в своё время просто сила небесная помогла ускользнуть от полицейского преследования. И вот ты снова намереваешься испытывать судьбу на территории, полной опасностей.

Я успокаивал её словами, что у меня надёжные документы, что ни в какие передряги не полезу и что, как только выполню последнюю волю Татаринова, сразу вернусь обратно. Что мне надо только сгонять туда и обратно, возможно, это будет вопросом лишь нескольких дней, в худшем случае – недель.

– Смотри, лето наступило, – говорил я, улыбаясь во всё лицо и стараясь выказывать полнейшую безмятежность, – погоду по интернету обещают тёплую, благоприятную в районе Ольмаполя, так что впереди просто отдых предвидится, лафа выйдет, а не поездка.

– Ты мог бы позвонить Михаилу Болумееву, – отвечала жена; лицо её было сумрачным от нескрываемой печали, – чтобы он взял бумаги Татаринова и сделал, что в них написано.

– Наташа, родная, так нельзя. Филипп Никитич именно меня просил исполнить завещание, и я дал ему слово. Разве можно такое передоверять кому-либо! Вот скажи, как ты поступила бы на моём месте?

– Увы, конечно, поехала бы.

– Ну вот, а меня склоняешь остаться. Кем бы я был, послушайся тебя! Да ты сама стала бы относиться ко мне с презрением.

– Склоняю, потому что мне страшно за тебя, милый.

– Не бойся, всё будет хорошо, вот увидишь. Ещё посмеёмся над твоими тревогами.

– Возвращайся скорее, – сказала она, провожая меня на пороге дома. – И помни, Валечка, мысленно я всегда с тобой.

На подъездной дорожке за оградой нашего приусадебного участка меня ожидало такси.

– В аэропорт Пирсон? – спросил шофёр в ожидании подтверждения.

– Да, – ответил я, кивнув головой. – В Пирсон.

Глава третья. Встреча с Лошкариным

Проездом через Германию я прибыл в Москву, сутки оставался в столице, свыкаясь с российской жизнью, и поездом выехал в Ольмаполь.

Я находился в розыске и как зэк, бежавший из места заключения, и как субъект, подозреваемый в убийстве нескольких человек на мосту через речку Агапку, и, конечно, старался не засвечиваться.

Тогда, возле моста, повторяю, я только отстреливался, была самооборона, но при российском правосудии мои доказательства мало чего могли стоить. Об этом говорили и мой предыдущий жизненный опыт, и судебные приговоры, искалечившие судьбы Вешина и Татаринова и не только их. Тем более что по крайней мере один из убитых был полицейским. В любом случае, попади я в лапы правоохранителей, меня посадили бы за решётку надолго и всерьёз со всевозможными ограничениями жизнедеятельности.

Это был Вячеслав Ерманков. Он открыл по мне огонь из автомата, когда я на легковой машине въехал на мост и мне деваться было некуда. Меня спасли только мгновенная реакция, армейская подготовка к чётким грамотным действиям в условиях смертельной опасности и предыдущий опыт боестолкновений. К полицейскому – точнее, к преступнику, прикрывавшемуся казённым мундиром – присоединились четверо его сообщников, и они палили по мне уже все вместе.

Резко повернув руль, я сбросил авто с моста в реку, при падении выпрыгнул из кабины и под водой доплыл до прибрежного кустарника. Уже оттуда, выплыв на поверхность, я открыл ответный огонь из двух пистолетов. Собственно, мне просто повезло, что нападавшие промазали, ибо боеприпасов они израсходовали – целую роту хватило бы положить, половина моста была усеяна стреляными гильзами.

В Москве я встретился с полковником Дмитрием Ивановичем Лошкариным, командовавшим нашей группой спецназа на Ближнем Востоке, будучи в то время старшим лейтенантом. Позже он вынужден был уйти из армии и возглавил отряд СОБР «Гроза», базировавшийся в Подмосковье. Оба мы были обязаны друг другу жизнью – так уж случилось по ходу военных операций в Сирии, – и это соединяло нас сильнее кровных уз, не считая семейные, естественно.

Рандеву состоялось близ окраины города в небольшом придорожном кафе «Пилигрим», где не было камер распознавания лиц, что полковник знал наверняка.

Заказали по стакану крепкого чёрного чая с сахаром.

– И ради чего ты приехал? – спросил он в первую же минуту встречи. – Приключения искать, для этого, да? Ты же в первой десятке разыскиваемых.

Я рассказал о завещательной просьбе Татаринова, о бумагах, которые он передал мне, предчувствуя скорый уход свой из мира сего, и необходимости исполнить последнюю волю друга.

Выслушав, Лошкарин подумал немного, шевельнул губами в иронической улыбке и сказал:

– Как был ты бесшабашным, сержант мой дорогой, Валька Измайлов, таким и остался.

– Грунов теперь моя фамилия, смею напомнить, товарищ полковник; лучше так меня называть в общественных местах. И почему бесшабашный?

– Ну да, конечно, Фёдор Грунов. А насчёт бесшабашности, правильнее сказать – безрассудности, мог бы и не спрашивать, сам всё понимаешь. Поставить на кон свою жизнь ради завещательных бумаг человека, три года назад убитого! Не каждый отважился бы на такой подвиг. Ладно, от меня помощь нужна какая-то?

– Пока нет. Но в случае чего хотел бы рассчитывать на ваше содействие.

– Рассчитывай. Случится заварушное что – а так и будет, чует моё солдатское сердце, – позвони; всегда готов пособить старому боевому товарищу.

– Благодарю, Дмитрий Иваныч!

– У тебя и намёток действий нет, как мне представляется.

– Буду исходить из складывающихся условий.

Мы поговорили про жизнь, среди прочего Лошкарин сказал, что не перестаёт вспоминать наше совместное участие в сирийской войне и бегство от людей Саида Ахмеда, одного из главных противников тамошнего правящего режима.

– Нас ведь пятеро было, а их – не счесть, и все они – опытные, обстрелянные вояки, – с задумчивой ухмылкой проговорил полковник, снова погружаясь в воспоминания. – Я, раненный в ногу, – вот обуза-то был для вас, целых и невредимых! Тогда, на краю, над обрывом, я велел оставить меня, дескать, со мной вам не уйти, и что я вас прикрою. В сущности, я приготовился умереть, но прикрывать отход группы вызвался ты, настоял на этом своими аргументами.

Былое в который раз всплыло передо мной во всех подробностях.

Миновав лес, мы тогда вышли к обрыву над речкой, а дальше простиралась голая полуторакилометровая пойма. Отряд же Саида Ахмеда был совсем рядом, и на этой ровной, без единого укрытия заречной низменности нас расстреляли бы со стопроцентной гарантией, никому не удалось бы уйти.

Командир группы старший лейтенант Лошкарин, оценив критичность ситуации, передал командование мне, в то время старшему сержанту, сам же решил остаться на краю обрыва прикрывать наш отход.

– Идите, ребята, – сказал старлей, – а я задержу Саида.

Однако я выступил против, заявив, что с его серьёзным ранением он и сам в два счёта погибнет, и с нами быстро разделаются.

– Нет, – сказал я, – лучше я останусь, а вы следуйте дальше. И не забывайте, что я снайпер и что возможности мои немалые.

Лошкарин начал возражать, но я, повысив тональность, возгласил, что я теперь командир и приказываю всем немедленно идти дальше. Остальные бойцы поддержали меня молчаливым согласием.

Мои товарищи по оружию начали спускаться краем осыпи с обрыва, перешли речку и двинулись поймой, пересекая её; Лошкарина несли на самодельных носилках. А я до наступления темноты несколько часов держал оборону, отбиваясь от наседавшего противника. В руках у меня была снайперская винтовка «Гюрза» с оптическим прицелом и семнадцать патронов к ней – семь из них я израсходовал во время этого боя.

– Интересно, сколько ты положил этих неугомонных саидовцев? – произнёс Лошкарин, вклиниваясь в мои воспоминания. – Мы ведь, пока бежали поймой, слышали, какая за нами баталия идёт с автоматными очередями и взрывами снарядов – гранатомётных.

– Ни одного не положил, – ответил я. – Только ранил. Семью выстрелами семь человек, в том числе их командира. Надеюсь, что всех не очень тяжело. И меня зацепило взрывом, легко, в висок – это вы знаете, я к вам с забинтованной головой в госпиталь приходил. Хорошо, что шрам почти не заметен.

– Ну, Измайлов… то есть Грунов, ты даёшь! Чужаков пожалел, а на мосту через Агапку пятерых наших ухлопал!

– Те, которые были на мосту, стреляли по мне с расстояния пятнадцати, максимум двадцати шагов, в тот момент выбирать не приходилось: или они меня, или я их, не до церемоний было. Помедли я секунду – и мы не разговаривали бы сейчас. Лежать бы моим костям, затянутым речным илом, где-нибудь под корягой. И не наши это были, а самые настоящие враги – доморощенные, внутренние, которые похлеще врагов внешних и от которых главный, невосполнимый ущерб стране и народу; и все это понимают, за исключением полнейших бестолочей.

Лошкарин беззвучно рассмеялся над этой моей заключительной тирадой – довольно мрачно. Особенно нехорошими, недобрыми стали его глаза, от взгляда которых делалось не по себе.

В дополнение к теме я рассказал о пленении одного из боевиков Саида, о том, как это происходило, и что он отвечал на допросе.

– Мы взяли его, когда вы, Дмитрий Иваныч, в госпитале ещё лежали. Нами тогда капитан Храмов командовал. Знаете такого?

– Хорошо знаю. Учились вместе в училище ВДВ и даже приятельствовали. Он курсом старше был. Сейчас Борис Александрович Храмов – генерал-майор, высокое должностное лицо, служит в военном округе, в который входит и ваш Ольмаполь.

– Не удивляюсь его карьерному взлёту. Отличный был командир: умный, смелый, за спинами бойцов не прятался. И чем-то похож на вас. С ним почти не было потерь. Так вот, среди прочего этот саидовец – Фарук, даже имя его запомнил – признался, что участвовал в том противостоянии возле приречного обрыва. И сказал, что их отряд вёл бой с четырьмя или пятью специально подготовленными русскими коммандос. Поэтому и не смогли одолеть их. Что скажете? Не правда ли, смешно!

– Смешно то, господин Грунов, что у страха глаза велики; саидовцы нос боялись высунуть из-за твоего снайперского огня. В одном этот Фарук был прав: оборону против них держал хорошо подготовленный, закалённый армией спецназовец.

Полковник забыл добавить, что к моей боевой выучке и он сам немало сил приложил, особенно в рукопашном отношении, и я стал почти равным ему в этом мастерстве.

– А что изменилось в Ольмаполе? – спросил я уже перед тем, как расстаться. – Удалось разделаться с тамошней корпорацией государственных воров и мошенников? Слышно что-нибудь? Помнится, вы говорили, что это «змеиное гнездо» давно на заметке и недолго его терпеть осталось.

Лошкарин потемнел лицом, посуровел и сказал с досадой:

– Нет, боец, всё там пуще прежнего. И «гнездо», о котором ты спросил, ещё ядовитей стало. Думается, что при появлении возможностей эта шайка и триллионами воровать начнёт – по привычке и вследствие того, что ни к чему больше не способна, кроме хищений, особенно из госказны. Да вот окунёшься заново в нашу жизнь, сам всё увидишь.

И остро посмотрев на меня, добавил:

– По имеющимся сведениям, дознание против ольмапольских «блюстителей» законов, организовавших налёт на «Ольминские кущи», было прекращено в самой начальной стадии – и не за красивые глазки. Денег московским следакам и их начальникам было перечислено вагон и маленькая тележка – соответственно занимаемым должностям. Всех, кого надо, подмазали жирными слоями.