banner banner banner
Рисовальщица пионов
Рисовальщица пионов
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Рисовальщица пионов

скачать книгу бесплатно

Рисовальщица пионов
Ксения Славур

Марта – современная женщина, неглупая и красивая. Игорь – супруг Марты, бизнесмен, ловелас. Марк – любовник Марты, женат. Москва, наши дни. Скромная библиотекарь жалуется своей новой знакомой Марте, красотой и умом которой восхищается, на дочь, решившую развестись с мужем из-за его неверности, и спрашивает совета. Вместо совета Марта дает флэшку, содержащую ее дневник. Библиотекарь со своей дочерью переживают жизнь Марты, изложенную, от первого лица: как идеалистка и максималистка, твердо верящая в верную супружескую любовь, пережила измены мужа и не только.

Предисловие

Я познакомилась с Мартой в танцевальной студии. Она пришла на занятия около полугода назад и с тех пор редкий день, чтобы я о ней не думала, такое сильное впечатление она произвела на меня. Не только на меня, на весь наш небольшой коллектив из четырех теток и трех дядек, записавшихся в класс «Тем, кому за…». Мы занимались с сентября, пузатые, лысеющие мужчины и дряблые молодящиеся женщины, почему-то решившие, что танго и вальс вернут им яркость жизни.

Марта пришла в феврале. Едва администратор ввела ее в класс представить нам, мужчины подтянули животы, а тетки – к коим отношу и себя – подобрались и спереди, и сзади. Марта явилась красавицей, совершенным образцом воплощенной женской красоты, лучащейся яркостью двадцати девяти лет. Это была не эффектность, броскость, кричащая сексуальность и все то, что можно приобрести, а именно та красота, которую иногда рождает земля, даруя счастливой обладательнице все – фарфоровую кожу, шелк волос, изящный и четкий рисунок черт, насыщенность красок, стать, великолепные линии и формы. Она приветливо, но сдержанно улыбнулась и заняла свое место. Стоит ли говорить, что каждый из нас тогда танцевал для нее? В зеркало мы смотрели не на себя, а на эту красавицу со скромно опущенными глазами и сдержанной улыбкой.

В раздевалке мы излишне громко и преувеличенно оживленно обсуждали урок, изо всех сил стараясь не показать, что нам хочется засыпать Марту вопросами и узнать о ней как можно больше. Я спросила, не танцевала ли она раньше. Подняв на меня глаза олененка, она пожала плечами: «Разве что в детском саду?»

Позже от администратора мы узнали, что Марте сорок два года и были оглушены этим: нам тоже по сорок с небольшим, но выглядим мы по сравнению с ней просто кошмарно. К сожалению, кроме того, что у Марты двое больших сыновей, администратор ничего про нее не знала. Расспрашивать Марту мы не решались, наверное, потому, что она сама нас ни о чем не спрашивала и довольствовалась нашими именами, а нам не хотелось показать, как сильно она нам интересна. Спокойная, с едва обозначенной улыбкой Моны Лизы, она сдерживала нашу простоту прямотой приветливого взгляда, за вежливым расположением которого стояла стена.

Мы осторожно, даже деликатно строили догадки, наблюдали за ней исподтишка. Была в ее поведении особая скрытая уверенность, которая дается от рождения тем, кому еще в утробе было известно, что он счастливчик. Не в пример всем нам вещи у Марты были очень хорошие, дорогие. Даже безделушки, вроде брелока на спортивной сумке. Она всегда изумительно благоухала, чем-то чистым, свежим и теплым. Мы решили, что она живет богато. Богатство для всех нас, осмелившихся посещать дворовый танцевальный клуб и существующих на зарплату, было атрибутом счастья. Определив ее в везунчики, мы все же чувствовали в ней какое-то несоответствие этому званию.

– В ней нет огня, она не искрит, понимаете? – сказала одна из нас спустя месяц.

– В ней нет желания нравиться. Посмотрите, мужики наши слюнями давятся, а она не замечает, что они мужчины. Ни разу не пококетничала и с женщинами общается с большей радостью.

– Она вещь в себе, снежная королева.

– Может, у нее несчастье какое было?

– Какое? Любимый парикмахер уволился, не оставив телефона, или бриллианты в колечке мелковаты?

Постепенно к Марте привыкли и перестали задаваться вопросами, пожалуй, только я не могла успокоиться и хотела узнать о ней все. У меня особая слабость – я люблю необыкновенных и странных людей. Считаю, они украшают наш мир и подкидывают нам, обыкновенным, пищу для размышлений.

Для меня Марта была загадочной и какой-то экзотичной женщиной и не давала мне покоя, заставляя строить фантастические предположения о ее жизни. Наверное, это из-за ее красоты, закрытости и особого взгляда. У нее был взгляд сфинкса, как будто она несла в себе мудрость тысячелетий и прожила не одну жизнь. Ну с чего ей, ослепительно прекрасной и богатой, иметь взгляд сфинкса?! Какие такие премудрости она могла познать, чьи судьбы решала? Иногда я посмеивалась над своим услужливым воображением и называла себя выдумщицей, но оказавшись рядом с Мартой вновь была готова руку отдать на отсечение, что эта женщина не так проста, как хотелось бы. От нее исходила энергия мудрости, как бы неожиданно это не звучало. Я знаю, что мудрость приходит к людям с горем, несчастьем, переживаниями, но от этого стареют и дурнеют, Марта же была так хороша и свежа, словно ни разу ее лицо не исказилось от боли и страдания ей неизвестны.

Несколько раз она приносила с собой большую сумку, в каких носят картины, оказывается, она писала. Я полюбопытствовала. Нежнейшие пионы, почти прозрачные, напомнившие мне роспись на тонких японских фарфоровых вазах и китайском шелке. «Конечно, – сквозь зубы заметила одна из нас, – это не в ночную смену в больнице дежурить!» Значит, Марта художница? На этот мой вопрос она улыбнулась: «Я юрист и преподаю право. А рисование и танцы – это теперь мое хобби» На юриста Марта не походила ни капли. А вот рисовальщицей я бы назвала ее магической, потому что ее пионы вспоминаются мне до сих пор, в их розовой призрачности была какая-то установка, утверждение, что-то вроде психолингвистического посыла: красота есть, счастье есть, тянись и получишь. На них хотелось смотреть и улучшалось настроение.

Приговор наших теток Марте был такой: богатенькая белоручка, не знающая забот; хорошо выглядит, потому что не имеет проблем и целыми днями ухаживает за собой. От нечего делать рисует и танцует. Если и работает, то чуть-чуть, не напрягаясь. Холодная.

Наверное, на не слишком чувствительного или поверхностного человека, именно такое впечатление Марта и производила, но я подозревала, что не все в ее жизни так просто, иначе откуда во взгляде закрытость, сфинкс, олененок? Я продолжала наблюдать и надеялась, что со временем выспрошу у нее все.

Марта быстро училась и хорошо двигалась, за ее не слишком раскованными, но легкими движениями были чувства, которых не хватало нам. Танцуя она словно выплескивала таившуюся энергию души, и стена в ее взгляде иногда исчезала. В такие моменты я видела в ее глазах девочку, которая скоро окончит школу и уедет покорять мир.

Студию затопили соседи сверху и после ремонта наши с Мартой шкафчики поставили отдельно в закуток раздевалки. Это позволило мне, сидя с ней на одной скамейке, без стеснения разговаривать. Казалось, она охотно общается, но сама заводить беседу начала только в мае. Мне кажется, по-особому она стала относиться ко мне после того, как я сказала, что работаю в библиотеке и так люблю книги, что готова жить среди них. Она улыбнулась мне как своей и взгляд ее наполнился теплым расположением.

Как-то раз она спросила, не спешу ли я, и, если не спешу, приглашала по пути домой зайти в кофейню. Сказала, что открыла там кофе мокко по новому рецепту.

Наши посиделки в кофейне стали еженедельными и мы здорово сблизились. О чем только не говорили! Марта оказалась удивительно интересным человеком – начитанным, думающим, с юмором и острыми замечаниями. Она была в курсе всех культурных событий Москвы и давала дельные отзывы и рекомендации. Каким удовольствием было обсуждать с ней литературу! Я буквально влюблялась в нее, такое тонкое и удивительное создание. В кафе она оживлялась, превращаясь в жизнерадостную девчонку, смеялась, показывая красивые белые зубы, и никак не походила на сорокадвухлетнюю женщину с двумя большими сыновьями. Мужчины засматривались на нее, но в своей обычной манере она совсем не обращала на них внимания.

Наша близость была своеобразной, потому что при всей расположенности ко мне и улыбчивости Марта никогда не говорила о своей личной жизни. Ее вежливость, обращение на Вы и то, что она сама не спрашивала о личном, удерживали меня от расспросов, я боялась потерять ее дружбу и не задавала вопросов, которые интересовали меня.

В августе наши посиделки отменились, потому что Марту приходил встречать очень и очень привлекательный мужчина. Он всегда преподносил ей один розовый пион. Где брал?!

В сентябре она предложила мне:

– Вспомним былое?

– Вы свободны? – я мотнула головой в неопределенном направлении, подразумевая ее кавалера. Она поняла.

– Да, уехал в командировку.

Мы устроились на прежнем месте и заказали любимые десерты. В тот период я была расстроена переживаниями дочери и неожиданно для себя поплакалась Марте:

– Не знаю, что делать? У меня зять дочке изменяет. Она хочет развестись, а я отговариваю, у них ведь ребенок. – Потом с осуждением и недовольством заключила: – Это же эгоизм – думать о себе, а не о ребенке! Не королева!

Марта как-то замерла и спала с лица: заметно побледнела и глаза ее заметались по столу. Потом она посмотрела на меня с таким выражением, что я испугалась и принялась тараторить, почему-то оправдываясь:

– Ничего, все мужики гуляют. Погуляют, погуляют и перебесятся, из семьи же он не собирается уходить, говорит, что любит. Да и потом, как ребенку без отца, правда? Вот у Вас тоже дети, нельзя же так сразу разводиться, правда? А Лена говорит, что он унижает ее как личность и женщину, что она не будет уважать себя, если закроет глаза – какая ерунда, правда? Все женщины мира терпели и будут терпеть мужчин ради детей, смирялись и отказывались от личного счастья, чтобы дети росли в семье, разве не так? – Начав с форте я закончила совершенным пиано и совсем замолчала, глядя в напряженное лицо Марты. Такой сильной реакции никак не ожидала и вконец растерялась.

Мы довольно долго молчали, я изнывала от неловкости, Марта же словно застыла.

– Я не могу Вам ничего посоветовать, – сказала она.

Она достала кошелек, и я заметила, что у нее дрожат руки. Она оставила деньги, чуть обняла меня, чего раньше никогда не делала, и, шепнув извинение, вышла из кафе. Надо ли говорить, что я думала о ее реакции беспрестанно? О горе дочери столько не беспокоилась, сколько о поведении Марты!

После пятничного занятия Марта вновь предложила посидеть пол часика в кафе, насладиться облепиховым чаем.

– Как Ваша дочь? – спросила она.

– Плачет. У меня с ребенком живут. Хочет разводиться. Зять, оказывается, любовницу завел еще когда Лена беременная была, и ни в какие командировки он не ездил, а в Турцию и в Таиланд летал.

– Отговариваете?

– Отговариваю. Она библиотекарь, я тоже, какая у нас зарплата, как ребенка растить? Я одна ее растила, знаю, как это тяжело. Да и Лена у меня не бойкая, не хваткая, вечно в облаках и идеалах, настоящая тургеневская девушка. А у зятя своя автомастерская, он денежный человек, поэтому, видимо, на него девки и вешаются. Но разводиться он не хочет, говорит, семья – это одно, а левак – другое, мол, просто охотничий инстинкт.

Марта подобралась, как-то превратилась вся в комок, посмотрела в окно.

– Охотник? Ваша дочь говорит, что не будет уважать себя?

Я кивнула и вздохнула:

– О ребенке беспокоиться надо, а не о себе. Взрослеть пора!

– Не думала, что когда-нибудь сделаю то, что сделаю сейчас, – сказала Марта, продолжая смотреть в окно. Потом глянула на меня и смутилась, даже порозовела. – Никогда никому не открывалась. В прошлый раз Вы так неожиданно заговорили об этом, что мне невольно вспомнилось кое-что неприятное из моей жизни. Я не знаю, разводиться Вашей дочери или нет. Тут нужно слушать только свое сердце. Я могу всего лишь поделиться своим опытом, хотите?

– Хочу, – ответила я, чувствуя, как замерло в груди.

Марта достала из сумки флэшку.

– Это мой дневник. Хотя не знаю, дневник ли? Я не следила за датами, не была прилежна или последовательна, ну, и все такое, что полагается соблюдать в дневнике. Скорее, это записки скрытной женщины, – улыбнулась она. – Может быть они помогут Вашей дочери принять решение.

– Марта! Не знаю даже, стоит ли…

– Меня зацепило то, что Ваша дочь боится не уважать себя, только поэтому делюсь. Ее достоинство против охотничьего инстинкта.

Я глянула на флэшку и на Марту: глаза сфинкса тепло и доброжелательно улыбались. Я поняла, что узнаю такое, что вряд ли узнаю еще когда-нибудь.

Вечером мы с дочерью, которой я давно прожужжала все уши о Марте, принялись за чтение и просидели за компьютером все выходные.

«Лицевая сторона моей жизни прекрасна: мне едва за тридцать, я красавица и умница, мать двоих детей и жена бизнесмена, живу в полном достатке и считаюсь счастливицей. Невидимая сторона – я давно являюсь совершенно несчастным человеком, раздавленным и раскисшим. Но все еще трепыхаюсь, как та лягушка в кувшине с молоком.

Эти записи я начинаю вести, чтобы самой понять, как же так получилось и как все можно исправить.

За последние годы со мной много всего произошло, и сама я натворила немало, даже трудно понять, что именно больше всего меня терзает, делает несчастной – своя вина или чужая?

Чтобы решить проблему, надо ее обозначить. Вот я по старой юридической привычке и попыталась свести ее в одно предложение. У меня их набрался целый список, но никакая из них не являлась доминантой – решение ни одной из них не принесло бы мне освобождения и облегчения, все какие-то частности. Я продолжала думать и определяться. Получилось. Но то, что получилось, звучит странновато: я несчастна оттого, что утратила нравственные ориентиры.

С тех пор, как я смогла сформулировать причину своих несчастий в одно предложение, она стала меня смущать. Когда я проговариваю про себя эту фразу и смотрю на нее на этом экране, то чувствую, что заявление «я утратила нравственные ориентиры» звучит как-то театрально и надуманно. Слишком глобально, философски и умозрительно. Этот пафос применим в быту? К сожалению, это и есть причина моего несчастья, и она имеет вполне прикладное воплощение в моей жизни.

Видимо, остатки совести терзают меня и заставляют разобраться, как же так получилось, что я дошла до утраты нравственных ориентиров, что черное мне теперь не кажется черным, и вести себя хочу, как хищник, признающий только свои желания. Я уже почти сделала то, что когда-то считала неприемлемым для себя.

Буду честна, не стану преуменьшать или приукрашивать события, мысли, чувства, действия, ни свои, ни чужие. Начну с самого детства, ведь мы начинаемся в детстве.

Я сижу за ноутбуком в своей прекрасной шестнадцатиметровой кухне, поставив пирог с мясом в духовку в ожидании детей со школы, и вспоминаю себя с тех пор, как могу вспомнить.

***

Я родилась и выросла в стране, которой уже не существует, в раскаленной степи Северного Кавказа, недалеко от побережья в большом селе, носившем гордый статус поселка городского типа.

Родители приехали сюда, когда им было по девятнадцать лет. Они познакомились в Казахстане, во время учебы в техникуме, и поженились в восемнадцать.

И папина, и мамина семья были ссыльными. По маминой, дворянской линии, начиная с революции и до последней волны сталинских репрессий, расстреливали всех мужчин в семье, род продолжался женщинами. После Октябрьской революции живыми остались прабабушка с дочками, их имущество было национализировано, а сами они с родной Астрахани ссылались то в одно место, то в другое, жили, как придется. Бабушки выросли на Дальнем Востоке, в Находке, и вышли замуж за военных, но тех тоже расстреляли, а бабушек сослали в Казахстан. Моя бабушка вышла замуж во второй раз, родила четверых детей и развелась. А папа был из так называемых русских немцев, переселенных в Казахстан перед Великой Отечественной войной. Он не помнит, откуда их переселили, потому что еще ребенком осиротел и жил в детском доме, о котором не любит вспоминать. Родных у него не осталось.

Поженившись, родители стали думать, где бы им осесть. Папа хотел жить подальше от тещи, не желал слышать, что он басурманин. Пока судили-рядили, их в плановом порядке после учебы распределили на Кавказ, поднимать и окультуривать местный регион. Так они и оказались в моем родном селе, думали, что на три года, не больше, но оказалось, что на всю жизнь.

Все приезжие в селе жили своими улицами и кварталами, которые пристраивали к Старому селу, и называли Новым селом. Так и были у нас улицы украинцев, грузин, дагестанцев, немножко евреев, чеченцев и мы. Не помню, чтобы в Новом селе кто-нибудь называл улицы по названию. Если нужно было что-то объяснить, то звучало это так: «Где грузинская пекарня стоит, знаешь? Вот справа от нее аптека!» или «В ларек возле харьковцев хорошие арбузы привезли. А дыни у ногайцев лучше брать, они двумя машинами у дагестанской конторы встали»

Внешний вид улиц, порядки, и нравы у всех отличались. Дома строили по-разному, палисадники с цветами были только у нас на улице и у казаков; у грузин дворы увивались виноградом и дома красиво обкладывались камнем; у дагестанцев вообще не было зелени, почему-то они ее не любят; чеченцы ставили огромные дома и высокие заборы с коваными орлами на воротах.

В Старом селе испокон веков жили казаки. Там был большой клуб, переделанный из бывшего храма, огромная библиотека, рынок и два парка с памятниками воинам. В Новом селе стоял свой маленький клуб, небольшая библиотека и музыкальная школа. И тут и там имелись свои детские сады и больницы. Школа была одна, в Старом селе, большая, в несколько корпусов, где учились в две смены.

Новое село считалось прогрессивным, потому что приезжие привозили с собой какие-то новые веяния, привычки, манеру одеваться, свою речь. А коренные сельчане приходились друг другу родней с седьмого колена, носили всего четыре фамилии, пели казацкие песни, справляли свадьбы и поминки по своим обрядам, и жили в побеленных домах из самана с голубыми ставнями.

Две части села разделялись небольшим прудиком, полном белоснежных уток и гусей. В этом пруду не купались, ходили на речку, потому что он был заросшим камышом, там жили змеи.

Мои самые ранние воспоминания о детских годах – это постоянное солнце, добела выгоревшие волосы, несколько обязательных крупных веснушек на носу, подранные коленки и ватага друзей.

Помню детский сад, утренники, концерты, выступления, в которых я всегда была на первых ролях. Мы танцевали и лезгинку, и польку-бабочку. Я хорошо пела, стихи читала громко и с интонацией. Мои рисунки всегда висели на стенде в холле сада, потому что рисовала я замечательно. В школу меня провожали как будущую отличницу. Музыкант из детского сада пришла к нам домой и уговорила родителей отдать меня, «такую талантливую девочку», в музыкальную школу.

Среди наших родных и знакомых нет ни одного человека, кто не знал бы, что азбуку я выучила самостоятельно. Моя мама так гордится этим, что до сих пор при случае рассказывает, как я, еще совсем маленькая, прибегала к ней с какой-нибудь книжкой и спрашивала: «Какая это буква?» Мама всегда была занята, работа, семья и немалое хозяйство постоянно требовали ее рук. И когда мама с удивлением обнаружила, что я знаю все буквы, то объяснила мне как надо читать. Сколько себя помню, я всегда читала. Книги для меня – это особый мир. У нас дома была большая библиотека. Книжные шкафы стояли в моей комнате, и я с трепетом расставляла книги в придуманном мной порядке, систематизировала их по жанрам, отделяла классиков от современников. Я перечитала все, что было, кроме фантастики. Фантастику не любила.

Школьные годы для меня – очень счастливое время. Школа у нас была особенная, знаменитая на весь регион, потому что наши ученики всегда брали главные места и награды во всех олимпиадах и соревнованиях республики. В педагогический состав школы входило несколько заслуженных учителей республики. Самым главным для нас, всю жизнь вызывающим ностальгию и заставлявшим писать письма учителям, был особый дух школьной жизни, особая атмосфера, близкое отношение учителей к ученикам и культ правильной речи. В нашей школе сильны были гуманитарные дисциплины. Будучи взрослой, я узнала, что в село еще после революции была сослана за какие-то грехи юности некая дворянка, выпускница Смольного. Она была назначена завучем школы и со временем превратила ее в образцовую. Именно она отбирала учителей, воспитывала в них особое отношение и требовательность к ученикам. Мы учились при стареньком директоре, который был ставленником и учеником этой смолянки. И он, и еще некоторые старые учителя говорили так, как уже не говорили мы: коммунизм, социализм и прочие –измы они произносили мягко, как будто с мягким знаком, а, например, музей, крем и текст мы слышали только через «э». Уже тогда нам это было смешно так же, как смеются сейчас мои дети, читая на форзаце своих учебников именно такие правила произношения этих слов. Они смеются, а я чувствую себя динозавром, потому что слышала эту речь от людей, которые не понимали, что можно говорить иначе.

В нашей многонациональной школе дети не проводили разницы между собой, дружили, ходили в гости, влюблялись. В СССР не было толерантности, была нормальная дружба народов. И религиозная принадлежность тогда никого не волновала, потому что все мы доказывали своим бабушкам, что Бога нет, что религия – это опиум для народа, что только партия – ум, честь и совесть нашей эпохи.

Вспоминая себя в детстве, я начинаю улыбаться, и тепло разливается в груди. Школьные годы – вечный праздник для меня! Наше постоянное южное солнце, белые воротнички и манжеты на форме, белый фартук, белые гольфы и огромные банты в косах. Я всегда пребывала в самом жизнерадостном настроении, мой рот был постоянно растянут до ушей, а жажда жизни лишала покоя.

Учеба давалась легко, особого внимания я ей не уделяла, схватывала все на лету и запоминала накрепко. От нетерпения поскорее узнать, что мы будем проходить в этом году, я прочитывала все учебники целиком, только получив их в библиотеке. Поэтому потом далеко не всегда готовилась к урокам. Я и до сих пор во многом довольна легкомысленна.

Мне нравилась наша школьная жизнь. Я с удовольствием и гордостью была октябренком, а потом с нетерпением ждала приема в пионеры. Нас, отличников и активистов, принимали в октябрята и пионеры раньше, чем всех остальных. От этого мы гордились еще больше. Осенний ветер с моря, так называемая моряна, не мешал нам ходить в куртках нараспашку: все должны были видеть алый галстук на груди! А уж когда в рамках культурной программы нас приняли в тельмановцы, и мы стали носить еще и синие галстуки, как пионеры в ГДР, то счастью не было предела! Клич «Seit bereit! – Immer bereit!

» я помню до сих пор, так и хочется вытянуться в струнку и вскинуть руку.

Мне нравилось готовить стенгазеты, выступления для младших классов, концерты для сельского клуба или школьные «А ну-ка, девочки!» Каждый месяц мы должны были показывать спектакли на немецком языке для тех, кто первый и второй год учил язык. До сих пор, общаясь с одноклассниками по телефону, мы вдруг выдаем какой-нибудь стишок на немецком или начинаем петь песенки, чем несказанно удивляем своих детей, учащихся из-под палки.

С искренним патриотизмом каждый год мы всей школой ходили на первомайскую демонстрацию и на праздничный парад в День победы. В Старом селе перекрывали движение по главной улице, до вечера она была пешеходной. Шумное веселое шествие школьников, сельской администрации и прочих активистов. В руках у всех ветки сирени, лозунги, плакаты, флаги. В парке, у памятника Неизвестному солдату, читали стихи, пели песни, произносили речи. Все село было там. У меня есть фотография, где мы с одноклассницей несем почетный караул у памятника. Это была честь. Мне смешно видеть свое серьезное лицо на этой фотографии: насупленные брови, поджатые губы, напряженная мина – старалась соответствовать чести!

После официальной части праздника в парке продавали эклеры с белковым кремом и кока-колу. Для нас начиналось пиршество под открытым небом. Ни разу после детства мне не попадались такие эклеры, какие были тогда. Сейчас почему-то трубочка всегда бывает высушенной, хотя заварное тесто одно из самых нежных, а уж начиняют вообще неизвестно какой пластилиновой массой. Много лет майские праздники ассоциировались у меня со вкусом этих пирожных, кока-колы и с салатом из первой редиски и зеленого лука с нашего огорода, и первых парниковых огурцов. Дома нас ждал праздничный ужин, потому что все праздники искренне отмечались и в семьях.

Я училась в музыкальной школе игре на фортепиано, посещала всевозможные кружки в школе, ездила на олимпиады, была старостой класса, звеньевой, пионервожатой. Мы ходили в походы всем классом, собирали гербарии, купались в речке, проводили летнюю смену в пионерском лагере. А еще у нас была школьная отработка и общественный труд: мы ухаживали за одним из сельских парков и пололи колючки на речке. Веселой, шумной толпой шли на отработку с лопатами, мотыгами, граблями и ведрами. Попытка сельской администрации окультурить землю у речки руками школьников оказалась провальной: сейчас там те же дикие колючки. А о нашей бурной деятельности напоминают куски сетки-рабицы, остатки развалившегося забора. Зато деревья в парке, тогда только высаженные, выросли и радуют глаз своими могучими кронами. Не зря, значит, мы копали там канавки для полива и регулярно чистили их.

***

Говорят, что все мы родом из детства, подразумевая нашу уверенность в себе или закомплексованность, нацеленность на успех или, наоборот, нетребовательность к жизни. Мне повезло получить от родителей все то, что делает людей сильными. Для мамы я всегда была умницей и красавицей, и она не забывала говорить мне об этом к месту и не к месту. А папа твердил, что я не как все, правда, не уточнял, хорошо это или плохо, наверное, сам не мог определиться.

По маминой линии все женщины в роду были яркими, фигуристыми, статными, все очень трудолюбивые и умелые. У нас дом был убран вышивкой и рукоделием, на стенах висели вышитые картины, а на диванах подушечки. Мы щеголяли в затейливых вязаных носках, шапках, перчатках. Это все от дворянки-прабабушки Анны, она была белошвейкой и вышивальщицей, чем держалась в ссылках; всех нас приучила.

Бабушка же любила готовить, особенно печь, сама рецепты придумывала. Она придерживалась того отношения к продуктам, при котором прокисший молочный суп не выливали собаке, а творили из него тесто и пекли пышки. Она завела нам обычай каждое утро оставлять на печке эмалированный кофейник, в котором на день варила какао. Мы в течение дня пили этот божественный напиток со всевозможными плюшками, это был наш перекус и полдник.

И бабушка, и мама считали, что правильное питание и сон за час до полуночи это основа основ здоровья. Никогда у нас не было бутербродов на завтрак, только каши из всевозможных круп по очереди, включая миксы, что-нибудь из творога или печеное, типа блинов и оладий. Прекрасно помню, что понедельник был гречневым, все завтракали гречкой с молоком или по-солдатски – с луком, вторник – ячневый, потом пшеничная каша, четверг радовал творожной запеканкой или сырниками, пятница была «вольной» – выполнялся чей-нибудь определенный заказ, и мы спорили, кому чего больше хочется, папа всегда заказывал яичницу. Суббота и воскресенье были мучными на радость любителям меда и сгущенного молока.

На уроках иностранного языка учительница обязательно спрашивала, как мы начали свой день, чем завтракали. У всех был стандартный ответ: «Ich trank denTee

». Мне же приходилось невольно расширять словарный запас, честно докладывая, что я ела Buchweizen-Brei

, Spiegelei

, Guarkpfannkuchen

и прочее.

На обед в нашем доме обязательно нужно было съесть хоть капельку первого. Я теперь как моя мама делаю испуганное лицо и заклинаю своих детей, если они отказываются от супа: «Один раз в сутки бульон должен быть в желудке!» Мама сызмальства кормила меня всеми продуктами, и я все ела и не знала, что чего-то можно не любить. Также и мои дети с удовольствием уплетают печень, грибы, рыбу, кабачки, кисель и прочее, чего многие не едят совсем. Я до сих пор не признаю вредной еды и полуфабрикатов, несмотря на разнообразие предложений в магазинах. В еде должна быть энергия рук, ее приготовивших, и жар огня.

У меня с младенчества обнаружился свой пунктик: чистота и порядок. Мама говорит, что смотреть на меня можно было только сквозь смех и слезы, потому что я все время что-то мыла любой тряпочкой или вещью, которую могла достать, даже если это была чистая вещь из стопки неглаженого белья или грязный носок из стирки. Что я всегда чистила ведра, лопаты, мотыги во дворе под краном, мыла всю обувь подряд, лишая родителей обувки, подметала двор, вынося мусор просто за калитку.

– Хозяйка растет! – смеялись женщины на мамины жалобы, когда она рассказывала, как я вылила собакам полкастрюли борща, чтобы вымыть ее.

– Не поверите, чуть не плачу, а хвалю ее, когда приходит доложить, что помыла всю посуду, только три тарелочки разбила и у двух чашечек ручки откололись!

– Ничего, других не заставишь!

– А у этой хоть отбирай все! Хоть прячь!

В селе традиционно убирались во дворах к Пасхе, мыли окна, белили и окапывали деревья, красили заборы. Я не могла остановиться до зимы! Так до зимы и подбеливала стволы и окапывала деревья красивым кольцом.