Светочи Чехии

Тело Анны судорожно подергивалось, сжатыми руками своими она словно уже схватила и душила ненавистных ей священников, о которых только что упоминала.

Ее настроение передавалось слушателям: на всех лицах читался суеверный ужас; некоторые женщины рыдали, другие громко молились, крестясь и ударяя себя в грудь, а иные, наиболее воинственные, клялись, что ни перед чем не остановятся, лишь бы защитить Евангелие и прославить мученика Яна Гуса.

Неподалеку от этой кучки, у срубленного дерева, служившего столом, сидели кружком мужчины; остатки хлеба, говядины и несколько пустых жбанов были сложены в корзины и убраны в сторону. Шел оживленный разговор. Тут было несколько священников-гуситов и среди них Ян из Желива – премонстранский монах, покинувший свою обитель и поселившийся в Праге. Пылкая проповедь и преданность гуситству быстро завоевали ему расположение населения.

С его левой стороны сидел Милота Находский и еще один рыцарь; по правую же руку – Николай из Пистны,[74] бургграф королевского замка Гусинца, места рождения Яна Гуса. Человек просвещенный, умный и большого политического дарования, он занимал перед тем высокое положение при Вацлаве, но теперь попал в немилость и был выслан из Праги.

Около, прислонясь спиной к дубу и скрестив на груди руки, стоял Ян из Троцнова. Он был мрачен и задумчив и мало принимал участие в беседе.

Говорил Николай Гус и от его смелого, выразительного лица, блестевших умом глаз веяло решительностью.

– Невозможно, чтобы и далее все шло так, как идет теперь; иначе, дело евангельской истины будет погублено, а с ним вместе и едва отвоеванные права нашего народа. Король всецело под влиянием католиков и Сигизмунда; каждый его декрет – кровная обида нам; немцы уже подняли голову, и, если только мы не воспротивимся теперь этому насилию, великое, заповеданное Гусом и запечатленное его кровью преобразование будет подавлено, мы же станем добычей безжалостной мести со стороны католического духовенства. А чего нам ждать от него, – ясно уже из того, что оно позволяет себе. Об этих-то мерах с нашей стороны я и хотел поговорить с вами, друзья.

Ян из Желива, до сей поры внимательно слушавший говорившего, облокотясь на землю, вдруг вскочил и хлопнул кулаком по дереву.

– Какие меры? А вот какие: на насилие отвечать насилием, на войну – войной! Мало у нас что ли мучеников, мало пролито чешской крови? По-моему, мы и так слишком долго молчим, а теперь надо действовать! Стоит нам только посчитать все то, что мы уже выстрадали и выносим теперь, чтобы заставить взяться за оружие каждого чеха, каждого истинного христианина, который не может не видеть, что ему грозит утрата драгоценнейшего блага – евангелия и божественного таинства, в том виде, как его установил сам Христос. Разве мы не поставлены в необходимость собираться теперь в полях, лесах, амбарах, потому что у нас отняли наши церкви? Не довольствуясь нашим изгнанием, „магометанские”[75] священники нас задирают и всячески оскорбляют; да вот вам пример – настоятель св. Стефана! Этот антихристов сын выдумал вдруг заново освящать церковь и алтарь, словно они были осквернены тем, что мы совершали там божественные таинства: даже чаши и прочую священную утварь они выбрасывают, как поганые, и берут новые. Во мне все кипит, когда я только подумаю о клевете и унижениях, которые претерпевают истинно верующие, и о тех раздорах, которые нечестивое священство сеет в семьях! Мне сдается, что теперь именно настало время дать настоящий отпор всей этой мерзости!

– Это правда! Смирением, да просьбами мы, конечно, ничего не добьемся! Уж если попытка пана Николая привела к немилости, на что же нам больше рассчитывать? – заметил Милота.

– О чем это вы говорите? Я только что приехал из Моравии и ничего не знаю, – спросил священник-гусит.

– А вот слушай, удивительный случай! Пан Николай надеялся, что если он, которому король оказывал столько доверия, и верный народ чешский обратятся непосредственно к Вацлаву с просьбой, то он отменит несправедливые меры, возвратит хоть часть отнятых у нас церквей и восстановит свободу причащения под обоими видами. Для этого был выбран день, когда король с королевой и со всем двором отправлялся к св. Аполлинарию слушать обедню. Вдруг значительная толпа мужчин и женщин окружила королевское шествие; тут пан рыцарь почтительно изложил народное желание, а народ, со слезами, стал умолять короля. Добрая королева была растрогана до глубины души; ну, а сам-то старик, кажется, струхнул, разобиделся, разгневался и на нашу почтительную просьбу ответил приказанием задержать пана Николая. Бог знает, не поплатился ли бы наш друг головой за свой смелый поступок, если бы советники Нового города, испуганные волнением, охватившим население, не вступились за него; тогда Вацлав ограничился изгнанием пана Николая из города.

– Ко благу нашего святого дела, так как пан Николай работает теперь среди поместных людей и убеждает их не сворачивать с пути спасения, – с громким смехом заметил Ян из Желива.

– И я уверен, что мы восторжествуем, если только не будем стоять дураками, дожидаясь, пока нас не перебьют.

Брат Ян только что упоминал о раздорах, которые „магометане” сеют в семьях, и о распускаемых ими о нас клеветах. Значит, правда, что они приписывают нам разные мерзости? – спросил моравский священник Винок.

– Правда ли? – воскликнул Ян из Желива. – Вся страна наводнена их писаниями, в которых они прямо высказывают, что мы в жбанах таскаем с собой причастие, детей крестим в лужах или канавах и предаемся отвратительнейшим оргиям. Прозвища вроде „ядовитых змей”, „паршивых собак” и „бешеных волков” – самые сладкие, что они нам дают. Ну, а что касается раздоров, вносимых ими, Боже мой! Рознь – в каждом доме, куда только один из поганых просунет свою лисью морду.

– Увы, да! Вы глубоко правы, брат Ян, и у меня в семье – два печальных примера того зла, которое сеют католики, – со вздохом заметил сидевший рядом с Милотой рыцарь. – Один из моих братьев – ревностный христианин, душой и телом предан учению Гуса, а жена его окончательно под влиянием своего духовника, – настоятеля св. Петра. Он так настроил эту дуру, а вместе с нею и ее двух детей, – сына и дочь, – что они втроем бежали из дому, от мужа и отца, как от чумы. Несчастный был вне себя, но беда на этом не кончилась… Не знаю, известно ли вам, брат Винок, что теперь в Праге, во всех почти церквах, по две приходских школы…

– Я слышал об этом мельком, но подробности и причины этого мне неизвестны.

– Причина – самая простая! Все приходы – под королевским патронатом и Вацлав может ими распоряжаться по произволу; школы же содержатся на средства граждан, а те отказались отдать их католикам. Тогда священники устроили другие – в колокольнях и церковных пристройках. Такие-то две школы существуют при церкви св. Петра. Столкновение и ссоры между школьниками постоянны и на днях произошло настоящее побоище. Ученики утраквистской школы, – я и забыл вам сказать, что нас всех прозвали „гуситами” и „утраквистами”, – выходили после уроков, когда на них напали ученики-католики, натравленные, несомненно, их духовным отцом. Сперва мальчишки только переругивались; затем пошли в ход кулаки, а кому-то пришло в голову ударить в набат; тогда уже в драке принял участие народ. Нападающие, испугавшись, обратились в бегство; среди них был и Данек, сын моего брата, который тоже пустился наутек. Между тем толпа все прибывала. Бежавший перед Данеком его же товарищ со страху голову потерял; думая, что за ним погоня, он оглянулся и, приняв приятеля за преследователя, всадил ему нож в горло, да на месте и уложил. Народ рассвирепел и, понимая, кто подстрекатель, бросился на церковный дом. Мать Данека, увидев труп своего сына, обезумела от горя, и первая пустила камнем в своего милого духовника; достойному же отцу настоятелю едва удалось бежать, а иначе его бы непременно удавили.

– Такие кровавые стычки оскверняют церкви, – прибавил Милота. – У св. Михаила католический священник убил гусита. Понятно, что, по их дурному примеру, и наши впадают в крайности.

– Нет, это не крайности, а справедливое возмездие, – крикнул Ян из Желива. – Мы уже можем насчитать многих мучеников, а пока еще ни одного воина, который мужественно защищал бы чашу и евангелие от поношений, а своих сподвижников – от клеветы и насилия. Ну, а вы, пан Ян, что думаете обо всем этом, – обратился он к Жижке, буквально не раскрывавшему рта во время разговора.

Спрошенный поднял голову и как-то загадочно усмехнулся.

– Я все слушал и вполне разделяю ваше мнение! Есть минуты, когда хороший удар топора, или просто бича, лучше самой красноречивой проповеди. Повелел же Бог истребить филистимлян и прочих врагов избранного Им народа, а насколько справедливее наша борьба с антихристом и его приспешниками! Но, чтобы ниспровергнуть чудовище, для этого надо выбрать подходящую минуту и надлежащий способ действий. А вот, о чем я раздумывал, глядя на гору Табор и собравшихся здесь бравых молодцев: разве это не крепость, созданная самим Богом? – он указал рукой на окружавшую местность. – Глубокие лощины, где шумят воды Лужницы, защищают ее с трех сторон лучше всяких рвов, а эта узкая полоса земли, ведущая вниз, – естественный мост, который оборонить легко! А собравшийся здесь народ! – Жижка махнул на стоявшую неподалеку толпу крестьян и горожан. – Взгляните на эти смелые лица железные кулаки и восторгом горящие глаза! Дайте-ка им в руки оружие, укажите цель, да воодушевите, – и вот вам непобедимое войско.

– Славно задумано и славно сказано, друг, – похвалил пан Николай. – Я убежден, что в нужную минуту Бог вдохновит тебя, как надоумил и тогда, когда Вацлав приказал обезоружить обывателей Праги!

Жижка громко захохотал.

– Да, шутка вышла отличная! Горожане растерялись и не знали в ту пору, что им делать, а мой совет – вооружиться и идти за мной к королю, пришелся им по душе. Никогда не забуду я рожу старого, когда я прибыл со своим войском и объявил ему, что верные пражане – в его распоряжении, готовые пожертвовать для него жизнью и достоянием, пусть только он соблаговолит приказать и указать, на кого надо идти.

– Ха, ха, ха! Случись это со мной, – я указал бы картезианцев, на Смихове! Вот где ютится змеиное немецкое гнездо, – с ненавистью проворчал сквозь зубы Ян из Желива.

– Старый Вацлав ограничился тем, что поблагодарил нас, похвалил за усердие и велел, как можно скорее, возвращаться в город. Но доказательство того, какого он натерпелся с нами страху, – это его поспешный отъезд в Кунратиц. Однако, нам пора кончить нашу беседу; вот женщины идут со сбором, – закончил Жижка.

– Пан Ян, я собираюсь устроить 30 июля крестный ход и мне надо бы повидать тебя и переговорить с глазу на глаз, – торопливо шепнул ему Ян из Желива.

Тот успел только кивнуть ему головой в знак согласие, так как в эту минуту к ним подошла кучка женщин, во главе с Анной и Маргой, неся в руках подносы, на которые присутствующие складывали свои подаяния.

Глава 12

Ночь с 28 на 29 июля спустилась над Прагой. В городе стояла тишина, все, казалось, спало. Улицы были пусты, и ни одного огонька не светилось в окнах.

Уснувший город не производил, однако, впечатление покоя и отдыха: отряды городской стражи чаще обыкновенного делали обходы, но едва они проходили, как из темных закоулков появлялись тени, и скользя вдоль стен, скрывались затем в домах, где их, по-видимому, ожидали, так как, по условному знаку, дверь открывалась и тотчас же захлопывалась за ними.

Это движение проявлялось и по соседству дома Вальдштейнов. Громадное здание тоже, казалось, погружено было в сон, но по темному и узкому переулку, прилегавшему с одной стороны к зданию, украдкой пробирались закутанные в темные плащи люди и, постучав три раза в маленькую, скрытую в стене дверь, исчезали внутри дома.

Это была та самая дверь, в которую входила Туллие, чтобы предупредить о покушении кардинала. Теперь тот же Брода впускал и сопровождал входивших. Но, вместо того, чтобы идти по лестнице наверх, в покои хозяев дома, ночные гости проходили по длинному коридору и в конце его, по каменной лестнице, спускались в погреб.

В большой, сводчатой, низкой зале, где вдоль стен уставлены были бочки и чаны, собралось несколько человек. На длинном дубовом столе, служившем ключнику для разлива вина по бутылям и кувшинам, стояло несколько шандалов с восковыми свечами, а на деревянных скамейках кругом разместились гости. Введя последнего из них, Брода присел и сам на конце стола, предварительно заперев на засов массивную дверь наверху.

За столом, посредине, сидел граф Гинек, а по бокам его Николай Гус, Ян Жижка, Милота Находский, еще три пана, затем священник Ян из Желива и какой-то горожанин, с умным, смуглым лицом.

Вок стоял напротив отца и горячо говорил.

Молодой граф за это время сильно похудел; большие черные глаза его потеряли свое веселое, насмешливое выражение, а рот – презрительную усмешку; вид у него был по прежнему смелый, но угрюмый и даже суровый.

– Привезенные мною вести не сулят ничего хорошего и, как мне кажется, настоятельно требуют немедленного решения. Король настолько восстановлен против нас, что мы можем ожидать лишь самых крутых мер, – насмешливая нотка зазвучала в его голосе. – Вы знаете, что мы окружены шпионами, которые втираются в наши собрания, выслеживают наши действия и подробно, хотя и не всегда правдиво, доносят королю обо всем, что делается. Последнее время Вацлав был так возбужден, пуглив и подозрителен, что оставаться при нем было сущим наказанием! Я только случайно узнал, что гнев его вызван доносом о том, что мы будто бы замышляем лишить его трона и заместить паном Николаем или тобой, Жижка, тоже якобы готовым украсить себя короной Чехии.

Лукавая усмешка появилась на умном, выразительном лице Николая Гуса.

– Нечистая совесть, да страх, – вот что создает подобные пугала, – сказал он.

– Ты совершенно прав, у страха глаза велики, – громко смеясь, подтвердил Жижка. – Но я, во всяком случае, добровольно отказываюсь от королевского венца в пользу пана Николая, который, без сомнения, будет носить его достойнее Вацлава, ибо он – верный сын нашей земли и природный чех!

Горячась все более и более, он продолжал:

– Горе стране, когда ее государь иноземец. В глубине души его всегда гнездится влечение к племени, из которого он вышел, и смутная, но врожденная неприязнь к тому народу, чью корону он носит! Вацлав, – люксембургский немец, – прямое доказательство моих слов! Хотя он, в сущности, и не злой человек и, временами, бывает даже справедлив, а разве он – не чужой чешскому народу, его славе и интересам? Он все путается с Сигизмундом, а тевтонская кровь влечет его к немцам, которые, как саранча, налетели на нашу родину, обвили, как змея, со всех сторон и давят, отнимая у нас кусок насущного хлеба, землю под ногами, наш язык, веру и свободу! Неблагодарный к стране, дающей ему могущество, богатство и почести, он жертвует ее выгодами иноземщине и допускает избиение ее славнейших сынов, как Гус и Иероним! Бейся в его груди чешское сердце, он стоял бы за своих и поддерживал бы нас, а не угнетал. Ведь он отлично знает, что евангельская истина на нашей стороне, и что мы боремся за правду и за вольность родной земли; знает и то, что католические попы – слуги римского антихриста и надежнейшая опора грабителей-немцев, которых они же привели за собой, а те желали бы запрячь нас, как волов или рабов, в свою триумфальную колесницу! И что же? Вацлав все-таки покровительствует негодным попам, а таких людей, как Николай, лишает своих милостей!..

Единственный глаз Жижки злобно сверкал, и руки судорожно сжимались в кулаки.

Ян из Желива побагровел.

– Долой немецкое иго и предателя Вацлава, который чует свою вину перед нами и потому нас боится! Чтобы нас уничтожить, пожалуй, он призовет Сигизмунда с его шайками варваров, – глухим от негодования голосом крикнул он.

– Успокойтесь! Все, что вы говорите, – совершенная правда. У Вацлава нет, и не может быть отеческого чувства к нам! Он против нас, как он был против поляков с литовцами за тевтонский орден, и всегда пожертвует ста чехами за одного немца! А все-таки мы не должны действовать против него, потому что Сигизмунд в тысячу раз хуже, да и народ привязан к старому королю за те крохи справедливости и внешнего расположения, которые тот кидает ему иногда, – спокойно заметил Николай Гус. – Так что лишать его трона не следует, а надо заставить только переменить политику, да удалить из его совета католиков, заменив их людьми, преданными нашему святому делу. А сделать мы можем многое; ведь за нами стоит все крестьянство королевства! Но для того, чтобы помешать замыслам Вацлава, необходимо их знать; поэтому продолжайте, пан граф, и доскажите нам все, что вам удалось узнать.

– В Кунратице меня остерегаются и, при нынешнем расположении духа, король не доверяет никому, даже нашей доброй королеве; поэтому не особенно-то легко быть обо всем осведомленным, – начал Вок. – Но все-же я узнал из достоверного источника, что Вацлав получил от брата письмо, после которого долго совещался со своим подкоморником, Яном Лазаном, и решил преобразовать городские советы Старого и Малого города, подобно тому, как это было в Новом городе, т. е. заместив наших „магометанами”

– К тому, что сообщает пан граф, я могу дать некоторые пояснения, – вмешался молчавший до того горожанин. – Один из моих приятелей служит писцом у Лазана и передавал мне, что преобразование городских советов действительно готовится, а против нас будут приняты строжайшие меры. Вчера уже ученики изгнаны из гуситских школ, которые переданы католикам; нам будут воспрещены публичные процессии и даже всякие религиозные собрание, а немцы…

– Как? Нам воспретят процессии? Пусть-ка попробуют и горько в этом раскаются! Я назначил на воскресенье крестный ход, и он состоится, клянусь вам! – не выдержал взбешенный Ян из Желива.

– Успокойся, успокойся, отец Ян! Будь уверен, что твоя процессия состоится, но дай же Петру Кусу досказать, что ему известно о немцах, – нетерпеливо остановил его граф Гинек.

– Я знаю, что Лейнхардты подговаривают своих вызвать столкновение в воскресенье, – продолжал Кус, богатый торговец мясом и преданный гусит. – У горожан-немцев уже происходили совещания; мясники и пивовары согласились произвести беспорядок, а эта старая собака, Кунц, сносится с судьей Никлашком, который, как настоящий католик, дальше своего Рима ничего не хочет знать и поощряет к доносам чешских предателей, сидящих у нас в городских советниках. Воскресенье – день будет бурный, о чем я и хотел вас предупредить.

– Спасибо за драгоценные сведения, – сказал Жижка. – Мы примем меры, и заговорщики не захватят нас врасплох! Я предлагаю вам, братья, чтобы все наши были вооружены и готовы к самозащите; а чтобы показать, что враги нам не страшны, мы пойдем к ратуше и потребуем от городского совета выпустить на свободу тех несчастных, которых они забрали несколько дней тому назад, под тем предлогом, что они будто бы производили беспорядки.

– Да, да! Прекрасная мысль, Янек, – поддержал Вок. – В числе задержанных находится мой бедный старый Матиас, и я хочу освободить преданного слугу покойной жены, взятого только за то, что он защищал одного из наших от кучки соборных служек.

– Мы его добудем! А теперь, друзья, обсудим необходимые меры; дела впереди много, а у нас в запасе один только завтрашний день, – оживился Жижка, которого жажда деятельности воодушевила и преобразила.

Все пододвинулись к нему и продолжали совещаться вполголоса.

Когда, час спустя, главари гуситского движения разошлись, у них уже был выработан подробный план действий.

День воскресенья, 30 июля, выдался ясный и жаркий. Задолго до начала обедни, вереницы богомольцев тянулись к церкви Девы-Марии Белоснежной, предоставленной утраквистам, по декрету короля. Внимательный наблюдатель, может быть, удивился бы малочисленности женщин в этой толпе и мрачному, озабоченному виду горожан и ремесленников, которые поголовно все были вооружены: кто мечами и кинжалами, кто дротиками и копьями, а кто и просто палками.

Церковь внутри оказалась скоро набита битком, а толпа все прибывала, заполняя паперть, улицу и даже соседний переулок.

По окончании богослужения, Ян из Желива взошел на кафедру и начал свою обычную пылкую проповедь.

На этот раз он был как-то особенно возбужден: громоносный голос оратора доносился даже на улицу через раскрытые настежь двери, и каждое слово врезывалось в сердца слушателей. Он говорил о бедствиях переживаемого ими времени и преследованиях, которым подвергались истинные слуги Христовы.

– Да, братья мои, тяжелы наши страдания, но не будем отчаиваться и унывать, ибо все, что совершается, уже отмечено в Писании и апостол Иоанн видел все это, как в зеркале. Можно ли хоть на миг усомниться в пророческом видении ученика Христова, описанном в Апокалипсисе: „И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли, умерщвлять мечем и голодом, и мором, и зверями земными!..”.

За этим следовало объяснение, усматривавшее в апокалипсическом всаднике папу, ведущего за собой ад, в лице порочного, злобного и жадного духовенства, – истинного воинства дьявольского. Проповедник рисовал все беды, которые сыпал на Чехию римский антихрист и его пособники: войны, нашествия иноплеменных, грабительство, реки пролитой крови и мученичество невинных за святое дело, из которых главнейшими были святой Ян Гус и Иероним Пражский!

– Все эти жертвы, кровь которых вопиет к небу об отмщении, видел пророк и слово его раскрывает перед нами тайну загробного мира, когда он говорит:

„И когда он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели. И возопили они громким голосом, говоря: доколе, Владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?”

Пояснения, сопровождавшие этот отрывок, убедительно доказывали слушателям, что святой Иоанн имел в виду чешских мучеников, беззаконно убиенных собором, и указывал путь, по которому надлежало следовать, чтобы удостоиться быть орудием готового разразиться гнева Божия.

– Вслушайтесь только в слова апостольские и вы не усомнитесь в миссии, какую налагает на вас Господь: „И рассвирепели язычники, и пришел гнев Твой, и время судить мертвых, и дать возмездие рабам Твоим, пророкам и святым и боящимся имени Твоего, малым и великим, и погубить губивших землю.” Готовьтесь же все быть исполнителями воли Божией!..

Трудно описать, какое впечатление произвела эта проповедь на возбужденную, фанатизированную толпу, наполнявшую церковь. Пылкое, образное слово бывшего премонстранского монаха сумело настроить массу и подготовить ее к борьбе.

Наружно пока все было спокойно; хотя лица были разгорячены, руки смело сжимали оружие, но уста пели гимны, и процессия тронулась вслед за Яном, шедшим впереди в облачении и с чашей в руках.

Целая река человеческих существ медленно текла по улицам Нового города, но, достигнув храма св. Стефана, вдруг остановилась: церковные врата оказались запертыми, по приказанию священника, желавшего выразить этим свою неприязнь гуситам.

Минута для такого вызова была выбрана неподходящая. Сначала в народе послышался смутный гул, перешедший затем в рев; толпа хлынула вперед и вмиг тяжелые двери были разбиты.

Попадись сам настоятель в руки разъяренной массы, он, конечно, был бы убит, но, на свое счастье, он скрылся, а довольная своей первой победой, толпа двинулась дальше.

Дом Милоты Находского стоял на большой площади Нового города, против ратуши.

Утром, 30 июля, в комнате, окнами выходившей на площадь, сидела Марга и Анна. Со смерти Ружены, сестра Жижки поселилась у подруги, помогая ей по хозяйству и в тоже время принимая деятельное участие в великом национально-религиозном движении, пожаром охватившем всю Чехию.

Бледные и взволнованные, обе они стояли у окна, со страхом наблюдая за тем, что творилось на площади. Городские советники собирались в ратушу; отряд полицейской стражи выстраивался против одной из улиц, с очевидной целью преградить дорогу крестному ходу, когда тот будет проходить по рынку.

Марга особенно была в тревоге; мужнее запрещение ей и Анне идти сегодня в церковь и приказ заготовить, на всякий случай, побольше мази и перевязок, вселяло убеждение, что Милота с Жижкой предвидели кровавое столкновение. Поэтому еще накануне она отправила детей к Змирзликам, а теперь с трепетом ожидала, что произойдет. Анна наружно казалась спокойною и строгим, зорким взором смотрела на улицу.

– Смотри, – толкнула она подругу, – Лейнхардты, с кучкой немцев, идут в ратушу; это не сулит ничего хорошего.

– Разумеется! Эти два негодяя руководят всей смутой в Праге. В своей ненависти к чехам они только ищут случая, чтобы вызвать кровопролитие, – ответила Марга и набожно проговорила: – О, Господи! Сохрани Милоту и возврати его мне целым и невредимым.