Рекенштейны

– Но ведь ты никогда не читал книг, которые так порицаешь!

– Он и не хочет просветиться, – заметила с грустью старушка.

– Подымите, мадам, свои печально поникшие головы, – сказал весело Готфрид, – я прочту все ваши книги, чтобы поражать вас вашим собственным оружием. Но вот Рита с чаем и хваленым пирогом. Не будем больше спорить.

Около десяти часов они разошлись. Готфрид вернулся к себе в библиотеку и сел к большому столу, заваленному книгами и рукописями; но вместо того, чтобы заниматься, он откинулся на спинку кресла и, полузакрыв глаза, отдался своим думам. Невыразимая усталость, мрачная горечь сменили веселость, которую он выказывал своей дочери, и порой губы его нервно дрожали, обнаруживая раздражение.

Его осуждение и два ужасных года, которые он провел в тюрьме, произвели сильный переворот в душе гордого молодого человека. Сначала думали, что он сойдет с ума, и его преследовало желание наложить на себя руки, чтобы смертью избавить себя от нравственных мук; но его искреннее глубокое благочестие и мысль о ребенке, который остался бы сиротой, помогли ему победить искушение. Старик Берг написал Готфриду, что считает его невиновным в низости, какую ему приписывают, и по истечении срока наказания принял его с распростертыми объятиями и усыновил, чтобы дать ему законное право носить его имя. Но Готфрид был разбит морально и физически и вскоре по возвращении опасно заболел. Добрая Ирина ходила за ним, как преданная сестра, и он стал медленно поправляться. Но в душе его что-то окончательно надорвалось; позор, замаравший его древнее незапятнанное имя, необходимость скрывать его теперь, оставить своей дочери темное плебейское имя снедали гордую душу Веренфельса, и порой ему было невыносимо тяжело глядеть на своего ребенка. Неизлечимая болезнь сердца, которую он принес из своего заточения, физическим страданием увеличивала его нравственное расстройство. Весть о смерти Жизели глубоко опечалила его, и он свято чтил память этой невинной жертвы, которую Габриела погубила так же, как и его.

При воспоминании о графине все кипело в нем, зажигая в его сердце дикую жажду мщения. И ему казалось, что, если бы он, в свою очередь, мог погубить эту женщину, упорная, нечистая страсть которой повергла его в бездну, это облегчило бы его сердце.

Побуждаемый этим чувством, он вскоре после своего выздоровления навел справки и узнал, что Танкред был в военной школе, а Габриела вышла вторично замуж за графа де Морейра и уехала с ним в Бразилию. Еще более мрачный и молчаливый, Готфрид вернулся в Монако, избегая людей и общества, ища в чтении и в сухом изучении наук забвения и покоя. При жизни старика Берга, который с помощью своего доверенного продолжал вести дела, Веренфельс мог жить, как ему хотелось; но после смерти своего родственника он должен был взять все в свои руки и, несмотря на свое отвращение к занятиям такого рода, продолжал вести аферы старика Берга, так как хотел быть богатым и обеспечить Лилии, в материальном отношении, по крайней мере, спокойную будущность. И так как посредничество Гаспара избавляло его по большей части от прямых отношений с его клиентами, дело шло, не доставляя ему никаких беспокойств.

В этой печальной и суровой атмосфере Лилия росла одинокой. Она любила и боялась своего отца, который то выказывал ей беспредельную любовь, то сторонился ее, как будто ему было больно видеть свою родную дочь.

Она никогда не посещала никакого пансиона. Ирина, родственница ее крестного отца, заменяла ей мать и была ее наставницей. Прекрасно образованная, она вместе с Готфридом занималась обучением молодой девушки, которая таким образом в шестнадцать лет оказалась серьезнее и более сведущей, чем большая часть ее сверстниц. Быстрый рост и слишком нежное сложение привели ее к болезни, окончившейся благополучно, но о которой свидетельствовали ее бледность и худоба.

В тот самый вечер, когда Веренфельс у себя в кабинете раздумывал о своей дочери, день рождения которой разбередил его старые раны, в залах казино Монте-Карло, залитых светом, богато одетая дама, опираясь на руку молодого человека, медленно проходила сквозь толпу, направляясь в игорный зал.

Это была красивая пара. Их изящный вид и поразительное сходство друг с другом привлекали общее внимание. Даме казалось лет 30–32. Ее прелестное матово-бледное лицо оттенялось черными как смоль волосами, закрученными по-гречески и приколотыми бриллиантовой стрелой; пожирающий огонь, горевший в ее глазах, синих как васильки, и очертания рта выдавали сильные страсти и придавали ее красоте нечто демоническое. Молодому человеку, который вел ее под руку, могло быть не более двадцати трех лет, и он донельзя походил на нее. Его лицо, слишком красивое для мужчины, выражало холодное равнодушие, но в глазах его таилось беспокойство.

– Вы знаете эту интересную даму, господин Фенкелынтейн? – спросил молодой человек своего соседа. – Вот уже несколько дней я ее вижу; она ведет чертовскую игру!

– Да, я имею честь знать графиню де Морейра; с нею ее сын от первого брака, граф Танкред Рекенштейн, – отвечал еврей-финансист, кланяясь своему соседу и поспешно направляясь в игорный зал.

Габриела и ее сын уже вошли в этот вертеп необузданных страстей, который можно справедливо назвать вратами ада; вошли в зал, где груды золота, рассыпанные по зеленому сукну, возбуждают алчность, доходящую до безумия, где лихорадочное, опьяняющее волнение успеха и неуспеха заставляет биться сердце и зажигает в глазах огонь, но где вместе с тем можно видеть все животные чувства на лицах, разгоревшихся от алчности или помертвевших от отчаяния. Многие оставляют этот блестящий зал, разорив себя и своих близких, не видя другого исхода из своего бедственного положения, кроме самоубийства. Если б они хотели понять, эти малодушные, которые ищут смерти, чтобы избавиться от последствий своих безумных увлечений, и думают самоубийством спасти, по крайней мере, свою честь; если бы они хотели понять, повторяю, что пуля не может снять пятна, которое ложится на честь, так как честь есть принадлежность души, а не тела; если б они знали, что за пределами земного существования, куда они думают укрыться от ответственности, их ожидает наказание более беспощадное, чем кара людская, – мучение совести за погубленную жизнь!

Габриела сидела у одного из столов, поглощенная перипетиями игры в «rouge et noire», и лихорадочным взглядом следила за лопаточкой крупье. Танкред стоял позади ее, скрестив руки, и с мрачным выражением лица следил глазами, как убывали банковские билеты, лежавшие около графини.

– Перестань играть, мама, ты опять все проиграла, – прошептал он, наклоняясь к матери.

– Я отыграюсь, счастье вернется, – отвечала Габриела отрывистым голосом, вынимая из портфеля остальные билеты.

– Я пойду в буфет выпить стакан лимонада; кончай к моему возвращению, чтобы мы могли тотчас уехать, – сказал Танкред уходя.

Едва он скрылся в толпе, как банкир-еврей, который стоял в нескольких шагах и не сводил глаз с графини, подошел к ней и сказал:

– Графиня, я к вашим услугам, располагайте какой угодно суммой; счастье перейдет на вашу сторону. Я чувствую, что вы выиграете.

Габриела подняла глаза и, увидев Фенкелынтейна, который не раз помогал ей, давая в долг, наклонила голову в знак благодарности и, не считая даже, придвинула к себе деньги и карточку, на которой банкир записал данную сумму. Два часа спустя, едва держась на ногах и бледная как смерть, графиня оставляла казино, опираясь на руку сына.

– Что ты сделала, мама, ты проиграла наши последние деньги, и я не знаю, право, как мы уедем из города.

Габриела не сомкнула глаз всю ночь. Более, чем упрек сына, ее мучила совесть, и в сильном волнении она ходила по комнате без остановки и отдыха. «Ах, что это? – спрашивала она себя. – Страсть к игре овладела мною, я – бесчестная женщина, которая разоряет и губит всех, кто ее любит. Что это такое, мои ли преступления, или твое проклятие, Готфрид, гоняют меня, как окаянную, с места на место и нигде не дают покоя?»

На следующий день, часов в двенадцать, Сицилия подала своей госпоже карточку банкира Фенкелынтейна, который желал видеть графиню. Габриела побледнела, но должна была его принять. С поклоном банкир вынул из портфеля пачку гербовых бумаг и сказал:

– Графиня, эти векселя вместе с суммой, которую вы получили вчера, представляют собой значительный капитал, и я пришел узнать, когда и как вы желаете рассчитаться со мной.

Габриела взяла бумаги, прочитала их, и смертельная бледность покрыла ее лицо. Она хотела говорить, но ее дрожащие губы отказывались ей служить. Банкир, не спускавший с нее глаз, наклонился к ней:

– Графиня, я друг ваш и готов на все, чтобы угодить вам. Я знаю, что вы несостоятельны, но, если хотите, мы можем сговориться.

– Как? – спросила с усилием Габриела.

Банкир был еще человек молодой, довольно приятной наружности. Не скрывая более страсти, которая горела в его взгляде и звучала в его голосе, он наклонился еще ближе и, схватив руку графини, проговорил:

– Скажите слово, графиня, и эти бумажки будут разорваны. Я миллионер, и все, что богатство может доставить, я положу к вашим ногам. Если бы, к несчастью, я не был женат, то предложил бы вам мою руку, но теперь должен ограничиться тем, чтобы просить вашей любви и умолять вас не отвергнуть моих чувств.

Габриела слушала его молча, широко раскрыв глаза, голова ее кружилась. Ужели она так низко пала, что первый попавшийся думает, что он может купить ее, как любовницу, за несколько тысяч франков?! Ее буйная и гордая натура вдруг пробудилась; она вскочила с глухим восклицанием и ударила банкира по лицу.

– Вот мой ответ! – проговорила она вне себя.

– Как, мама! Он осмелился тебя оскорбить? – воскликнул Танкред, вбежав в комнату, и, бросившись к финансисту, схватил его за горло.

– Оставь его! – сказала графиня, становясь между ними.

– Вы рассчитаетесь со мной за все эти оскорбления, граф Рекенштейн, – прошипел банкир, посинев от злобы. – Если в двадцать четыре часа вы не уплатите мне всего сполна, я осрамлю вас перед судом.

Он схватил бумаги, разбросанные по столу, и стремительно вышел.

Несколько минут длилось молчание; затем граф спросил:

– Сколько ты ему должна?

– Тридцать тысяч талеров. Ах, Танкред, прости меня, – прошептала едва слышно графиня.

– Полно, мама, я не осуждаю тебя. И теперь не до объяснений между нами, а дело в том, чтобы уплатить этому негодяю и самим выпутаться как-нибудь. Какое не счастье, что, в силу духовного завещания, я не могу располагать моим имуществом! Что скажешь, не телеграфировать ли банкиру Арно? Быть может, он выручит нас из беды.

– Ни за что! Запрещаю тебе это! – вскрикнула нервно графиня. – И потом, мы только напрасно потеряли бы время, когда дорога каждая минута. Арно, быть может, уже нет на свете: более двенадцати лет он не подает признака жизни. Я лучше дам тебе мои драгоценные украшения, которые стоят, во всяком случае, не менее этой суммы, – присовокупила она с большим спокойствием.

Габриела пошла в спальню и принесла оттуда несколько футляров; но когда она отдавала сыну парюру из бриллиантов и сапфиров, рука ее дрожала, как в лихорадке: это была та парюра, которую подарил ей Арно.

– Я рано утром послал за Небертом; теперь он, вероятно, уже здесь. Я сейчас покажу ему эти вещи и попрошу устроить дело, – сказал молодой граф, пряча драгоценности в маленький мешок и уходя из комнаты.

Его ожидал человек средних лет, с хитрым энергичным лицом. Это был Неберт, нечто вроде маклера и фактора, который служил Танкреду, как преданный агент для улаживания его мелких финансовых и любовных дел. Неберт много лет был секретарем и управляющим у дона Рамона де Морейра. Скопив себе довольно крупную сумму, он занимался теперь собственными делами и жил часть года в Монако, где его сестра была замужем за содержателем гостиницы, а остальное время в Берлине. Танкред, зная его как честного и преданного человека, имел к нему большое доверие.

Не входя в подробности, граф рассказал своему поверенному о необходимости уплатить долг в двадцать четыре часа и передал ему все драгоценности, прося заложить их и даже продать, если нельзя иначе.

Неберт покачал озабоченно головой.

– Я не знаю, право, граф, как нам справиться с этим делом, – сказал он, потирая лоб. – Продать так скоро нечего и думать; заложить не трудно, но ни один из ростовщиков не даст той суммы, которая вам нужна. Это такие гиены. Они дают франк за то, что стоит сто франков, не считая страшных процентов, которые берут, и срок назначается всегда очень короткий.

– Как же быть? – спросил Танкред, вытирая пот, выступивший у него на лбу.

– Погодите, граф, мне пришла мысль. Здесь есть один человек, который дает деньги под залог и без залога. Правда, он берется только за верные дела, но ведутся они честней, и проценты берутся не безбожные. Если господин Берг пойдет на эту сделку, то, быть может, все устроится. Я отправлюсь тотчас к его агенту, господину Гаспару, и через два часа принесу вам ответ.

Готфрид сидел в своем кабинете, контролируя счета, когда его старый лакей доложил, что пришел Гаспар по важному спешному делу. При виде агента со свертком в руках, выразительное лицо Веренфельса омрачилось. Необходимость производить оценку залогу внушала ему отвращение; всякий раз ему стоило большого труда подавить свою щепетильность относительно дел такого рода.

Гаспар коротко сообщил все, что требовалось знать, и выложил футляры на стол.

– Эти вещи принес один фактор, которого зовут Небертом, и прежде, чем прийти сюда, я зашел к ювелиру, чтобы оценить камни. Они очень хороши, но все же я нахожу, что требуемая сумма слишком велика.

– Чьи это вещи?

– Неберт отказался назвать своего доверителя, но он ждет в первой комнате и с вами, господин Берг, быть может, будет откровенней.

С внутренним отвращением Готфрид открыл футляры и стал рассматривать сапфировую парюру, но вдруг он вздрогнул; в последнем футляре на черном бархатном фоне красовалась очень оригинальная вещица: маленький павлин с распущенным хвостом, блестевшим разноцветными каменьями. Работа была замечательная, и этот ювелирный шедевр был несомненно ему знаком. Но где он его видел? Ах! У нее, у проклятой… Сколько раз переливающийся блеск этого павлина сверкал в складках мантильи Габриелы! Бледный, дрожащими руками он повернул брошь и взял лупу. Да, он не ошибся: с изнанки, наполовину скрытый под складными крыльями, виднелся хорошо ему знакомый герб Рекенштейнов, с короной о девяти зубцах.

– Позовите сюда того, кто принес эти вещи, Гаспар, – приказал Веренфельс глухим голосом.

Весьма удивленный внезапным волнением своего патрона, Гаспар поспешил исполнить его приказание и через несколько минут вернулся в кабинет с Небертом.

Готфрид смерил долгим пытливым взглядом посланника Танкреда.

– И как могло случиться, что вы закладываете драгоценные камни, принадлежащие семейству, которое, как мне известно, слишком богато, чтобы прибегать к подобным мерам? – спросил он строго.

– Господин Берг, я не имею права назвать моего доверителя, – проговорил смущенный Неберт.

– Так возьмите эти вещи: я не впутываюсь в темные дела. Если вы не можете сказать, от кого вы получили эти драгоценности, то я не могу вести с вами дела.

Неберт в полном отчаянии, не зная, что делать, мял в смущении свою шапку.

– Вам одному, господин Берг, – сказал он, наконец, – если только вы обещаете безусловно хранить тайну, я назову того, кто послал меня.

– Оставьте нас, Гаспар. Только скажите мне, – обратился Веренфельс к Неберту, по выходе своего агента, – кто закладывает вещи с гербом графов Рекенштейнов?

– Сам молодой граф. Он здесь со своей матерью, графиней де Морейра. Они были несчастливы в игре, и необходимость уплатить в двадцать четыре часа вынудила их прибегнуть к такому способу. Но это хорошее дело, господин Берг. И если даже у вас не выкупят эти парюры, вы ничего не потеряете.

– А! Так граф игрок?

– Нет, не он. Графиня одержима этой пагубной страстью, – отвечал со вздохом Неберт.

– Господин де Морейра тоже здесь?

– Нет, дон Рамон застрелился два года тому назад в припадке меланхолии, как говорят доктора.

«И его тоже загубила эта тигрица», – сказал себе Готфрид.

– Сколько вы желаете получить?

Неберт назвал сумму.

– Хорошо. Теперь попрошу вас уйти и дать мне с полчаса времени подумать и рассчитать, прежде чем дать вам решительный ответ.

Оставшись один, Готфрид оттолкнул кресло и стал ходить по комнате в лихорадочном волнении. Она была здесь и сообщник ее тоже, так как Танкред должен был знать, что произошло. Чтобы попасть в комнату Готфрида и спрятать в чемодан портфель, Габриела должна была пройти по комнате сына, так как дверь, выходящую в коридор, Веренфельс запер сам и унес с собой ключ. С мучительной ясностью слова, которые он слышал тогда, снова звучали в его ушах: «Танкред, мой кумир, клянись, что не проговоришься никогда, ни одним словом…» О чем она могла просить мальчика, как не о том, чтобы он не рассказывал о подлости, которую она сделала! И вот случай отомстить, которого он так жаждал, как бы ищет его сам, являясь к нему в дом, и дает в его руки бич, чтобы нанес ти чувствительный удар этой ненавистной женщине. Но недостаточно бичевать, надо погубить тех, кто сделал из него вора, загубил его жизнь и похитил у его ребенка их дворянское имя. Вдруг Готфрид побледнел, сморщил лоб и упал на стул, прижав руку к своему больному сердцу, задыхаясь от его учащенного неправильного биения. Но его нравственное напряжение было таково, что подавляло даже физические страдания, и минуту спустя он встал с суровой, жестокой улыбкой на губах. «Да, – проговорил он, – сама Немезида привела тебя сюда, граф Рекенштейн. Я возьму твое имя взамен моего, которое ты замарал. Что может быть проще такого решения, чтобы Лилия Веренфельс, дочь вора, снова приобрела свое общественное положение, сделавшись твоей женой. И это будет так».

Он позвонил и велел позвать Неберта.

Но тут вдруг ему пришло на ум опасение, не женат ли Танкред, что представлялось возможным, так как ему было двадцать три года.

– Я все обдумал, и вот мое решение, – сказал он агенту, с беспокойством ожидавшему ответа. – Требуемая сумма очень крупная, но я все же не отказываю; но для этого я должен говорить с самим графом и с ним лично согласовать условия. Кстати, совершеннолетний ли граф, женат ли он и служит ли где-нибудь?

– Графу Рекенштейну двадцать три года, он не женат и служит в белых кирасирах.

– Прекрасно. Так, если граф желает сговориться со мной насчет этого дела, попросите его приехать ко мне безотлагательно, я буду его ждать.

Несколько успокоенный, но недовольный вместе с тем, Танкред слушал доклад своего посланного.

– Досадно, что вы должны были назвать меня, Неберт. И зачем этот проклятый ростовщик хочет видеть меня?

– Благодарите Бога, граф, что он поддается, а то, право, не знаю, что бы мы делали. Сумма такая крупная, что, конечно, он желает условиться без посредничества.

– Ну, делать нечего, велите заложить экипаж, пока я одеваюсь.

Мрачный, озабоченный молодой человек оделся с помощью камердинера. Он почти не смыкал глаз всю ночь, а сцена, разыгравшаяся утром, окончательно обессилила его. И вот теперь, когда была дорога каждая минута, время уходило на переговоры, и если все это ни к чему не приведет… какой скандал! Он не хотел и думать об этом.

Танкред не подозревал, выходя из экипажа у дома Готфрида, что его бывший воспитатель, скрываясь в складках гардин, всматривался любопытным и враждебным взглядом в своего будущего зятя, которого он сам себе избрал. Спустя несколько минут граф вошел в кабинет; человек, от которого зависела его судьба, сидел облокотясь на бюро и, казалось, был погружен в свои мысли.

– Согласно вашему желанию, господин Берг, я пришел лично переговорить с вами об известном вам деле, – сказал молодой человек.

– Очень хорошо, граф, мы переговорим и об этом и о многом другом, – отвечал Готфрид дрожащим голосом и, встав, сделал несколько шагов к посетителю.

Как бы увидев призрак, Танкред побледнел и широко раскрыл глаза.

– Веренфельс! – воскликнул он прерывистым голосом и схватился за спинку кресла, так как голова его закружилась.

– Да, Веренфельс, вор, преступник, пойманный на деле. Ты еще помнишь его, бесчестный мальчик. Теперь сознайся, как твоя достойная матушка смастерила с тобой эту подлость!

Объясняя себе смущение молодого человека его причастностью к делу, Веренфельс вне себя схватил его руку и тряхнул так, что, казалось, готов был убить его. Но Танкред не сопротивлялся. Двенадцать протекших лет как бы исчезли; как, бывало, маленький мальчик дрожал и сдавался покоряющему действию этого огненного взгляда и железной силы этой руки, так и теперь молодой человек сделался покорным и бессильным. И когда Готфрид, овладев своим бешенством, отпустил его, граф, как разбитый, опустился на стул, глаза его закрылись.

Это последнее волнение окончательно уничтожило его. Он чувствовал страх и стыд перед этим человеком, так подло оклеветанным и погубленным.

Бледный, сдвинув брови, Веренфельс глядел на него несколько минут, затем, положив руку на его плечо, сказал:

– Будь мужчиной, Танкред. Теперь не время падать в обморок, а надо отдать отчет в прошлом. Сознайся прежде всего, как было дело, я хочу это знать.

Граф вздрогнул и вскочил на ноги.

– Я ни в чем не сознаюсь, – крикнул он с пылающим взглядом.

– Ты, может быть, в самом деле думаешь, что я украл портфель?

– Нет, это я положил его к вам в шкатулку, и я готов на всякое удовлетворение, – отвечал Танкред глухим голосом, откинув свои черные локоны с влажного лба.

Готфрид рассмеялся отрывистым смехом.

– Ты? А сам не знаешь даже, куда ты его положил. Во всяком случае, твоя ложь делает тебе честь. Виновна твоя мать.

– Но я не обесславлю ее признанием, бесцельным к тому же, так как оно не восстановит вашего честного имени. Но теперь, как взрослый мужчина, я спрошу вас в свою очередь: разумно ли было доводить до отчаяния женщину, зная ее безумную страсть к вам? Нельзя безнаказанно играть с огнем, господин Веренфельс. Я понимаю, что вы вызвали меня, чтобы подвергнуть оскорблению и подчинить своей власти; весьма естественно, что вы хотите воспользоваться тем, что случайно узнали об отчаянном положении, в какое нас поставила несчастная страсть моей матери к игре. Я также понимаю, что вы имеете право требовать удовлетворения за ужасное оскорбление вашей чести. Возьмите взамен мою жизнь. Вместо того, чтобы застрелиться в отеле, я предпочитаю честную дуэль. И моя смерть так больно поразит мою мать, что это может удовлетворить вашу жажду мщения.

Готфрид слушал его молча.

– Твои слова показывают, что в тебе есть немного рыцарской крови графа Вилибальда, но я не хочу твоей смерти, Танкред. Ты сейчас сказал, что твое признание не восстановит моей чести, смерть твоя еще менее может быть мне полезна. Но у меня есть дочь, которая неслыханным преступлением твоей матери лишена честного имени и общественного положения; я для Лилии требую у тебя удовлетворения. Ты женишься на ней и заменишь именем Рекенштейна замаранное вами имя. Танкред отступил, вскрикнув:

– Жениться на вашей дочери, которую я никогда не видел? Подумайте, Веренфельс, что вы говорите. Это было бы не удовлетворение, но адская месть. И потом… через несколько часов я не смогу уже дать ей честного имени.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но когда речь идет о таком деле, как это, между двумя порядочными людьми, – денежный вопрос играет последнюю роль. Я позабочусь, чтобы графиня Рекенштейн носила незапятнанное имя; но берегись, если ты настолько бесчестен, что откажешься от этого справедливого удовлетворения.

Граф тяжело дышал.

– Хорошо, – сказал он минуту спустя, – я рассчитаюсь за дурной поступок моей матери и покрою моим именем ваше обесславленное имя. Устройте свадьбу как можно скорей, так как я горю нетерпением оставить Монако. Что касается суммы денег, которую вы отправите еврею, я дам вам на нее расписку.

Он поспешно подошел к бюро, написал и подписал документ и подал его Веренфельсу.

Готфрид взял и положил его обратно на стол.

– Я бы не подумал, быть может, – сказал он, – взять это обеспечение: несмотря на суровый урок, какой имел в жизни, я все еще верю в честность людей. Но как бы ни было я уплачу Фенкелынтейну, а вас, граф, я жду завтра, чтобы покончить со всеми мелочами и представить вас вашей невесте.

Танкред поклонился в знак согласия и стремительно вышел из кабинета.

– Боже мой, на что вы похожи, граф! Разве он отказал? – спросил Неберт, как только они сели в карету.

– Нет, все устроилось, но какой ценой! – отвечал Танкред с невыразимым отчаянием и злобой.

Оставшись один, Веренфельс облокотился на бюро и отдался своим думам. Жестокое чувство удовлетворенной мести наполняло его сердце, ослепляя его до того, что он не думал о том, какую будущность готовит его дочери подобный брак. Он сознавал лишь одно, что стыд и грязь, которые Габриела навлекла на него, перейдут на ее сына, на ее кумира, что возле Танкреда она будет всегда видеть дочь человека, который, несмотря ни на что, отвергнул ее и презирал за бесчестность.