ПХЖ и тоталитаризм

Хельга стояла, терпела и молчала – тело жутко чесалось. Совершенно неожиданно ее сзади окликнули. Хельга обернулась. Босая растрепанная девушка. Платье порванное и грязное, глаза глубокие и синие. Лоб широкий и высокий, с прядью светлых волнистых волос. Нос явно не прямой. Она смотрела на Хельга снизу вверх и, ломая руки, поправляла платье.

– Инкен, ты чего?

Инкен, ничего не сказав, страстно поцеловала Хельгу в губы, улыбнулась и пошла дальше. От ее твердой, монолитной поступи туфли Хельги еще больше обесцветились. Инкен заплакала. Инкен, также легко как по земле, полезла вверх по одной из сохранившихся стен ратуши. Изящное спортивное тело метр за метром преодолевало высоту. С каждым новым усилием она боролась со стеной все более яростно. Мышцы на сильных руках становились все более напряженными.

Из толпы военнослужащих выскочил солдат и закричал Хельге:

– Как ее зовут?

– Was?

– Чего? Немчура проклятая!

Солдат повернулся лицом к Инкен.

– Слушай, хватит дурить! Ну подумай, ты молодая, красивая, тебе же детей рожать надо, впереди же целая жизнь! Да не бойся ты!

Борьба продолжается.

Инкен отпустила руки. Штырь из груды осколков пробил ей шею, а кусок стекла разрезал бедренную артерию. Муха села на ее ладонь. Солдат плакал. Инкен – тоже.

Все четверо молчали, а в живых осталась одна Инкен.

Глава 2

Я, я остаюсь

Там, где мне хочется быть.

А. Крупнов.

А там, где иначе – так далеко…

Е. Летов.

1

Закат уныло смотрел на людей. Люди пили и смеялись. Люди дарили друг другу цветы и смотрели друг другу в глаза. Люди спешили за покупками и подарками. Покупки и подарки ждали. Солнце проклинало цикличность, созданную непонятно кем. Собака, спящая в закиданной клумбе, именно за это и любила солнце. «Прощание и возвращение…. Это же так романтично! А главное – тепло!» – думало беззащитное животное. А люди, пьющие и смотрящие друг другу в глаза, об этом не думали никогда.

Обстановка располагала к общению как никогда. Громко играла музыка. Двое спорили о необходимости расстрела царской семьи. Трое других – о российском футболе. Еще двое курили и говорили о инфляции и росте цен:

– Нет, ну вот вообще оборзели! Я когда начал курить, ну где-то в классе девятом, Винстон стоил двадцать два рубля, сейчас уже тридцать семь… А Ява синяя была вообще девять пятьдесят, а сейчас – двадцать четыре. Вот такая экономика…

– Да это на самом деле из-за инфляции. В 1998м пятирублевки бумажные были, сейчас уже червонцев нету. Беломор, правда, жалко.

– Да, что есть то есть. У меня отец курил, ето хоть наше одно осталось. А то сейчас вон богатые курят Парламент по сотне. А это наш, по идее, должен быть Парламент.

– Ой, да прям все… наши, для богатых… Это по твоей логике мы должны самокрутки крутить. Хотя весело бы было так патриотизм показать. Любители плана все спасут, не переживай…

– Это да, а наркоманы спасут производство отечественных иголок и шприцев… Ладно, пошли за стол.

– Ага.

Внутри дискуссия кипела нешуточная. Крик стоял столбом. С разных сторон поставленного в центре комнаты стола летели комья энергии, но, сбивая друг друга, не доходили до адресата и шатали двери, рамы, стаканы и соседей. Два вошедших человека быстро присоединились к остальным. Каждый слышал что хотел, а что говорил – непонятно. И только через несколько минут стало ясно, что это спор о роли в истории России Николая II.

– Да ты коммунист!..

– Да это вырождение генов, сословность приводит к кровнородственным бракам…

– Империю угробили, да и все…

– К лику святых причислять нельзя…

– А Ленина можно…

– Людей сколько погубил…

– Негры орут, ты гля…

Все кинулись к окну. Стояли трое африканцев. Они пели гимн своей страны – там день независимости, наверное. Люди их видели и метров за пятьдесят кидались в проулки.

Николай резко перестал всех интересовать. Налили водки и выпили. Потом еще…

– Так, не части… Еще вся ночь впереди… Да, вот наши себя так даже на Украине не ведут…

– Да мы что, негры? У нас и праздники такие, что ни возьми – одни позор и провокация.

– Ой, да ладно. Русские сейчас и не так себя ведут.

– Хотя да, может, вы и правы. Я давно на Украине не был. Последний раз еще ребенком.

– Да, кстати, к нам раньше тоже родственники с Украины приезжали часто, да и с Георгиевска тоже.

– Хохлы вы все… Да ну ее к черту, эту родню. То денег занимать, то помочь чего, а потом помирать будешь – и никто воды стакан не принесет.

– Да прям ты много наносил. В тот раз бабка померла – даже с практики хоронить не поехал.

– Зато ты лучше: деньги родительские пропиваешь, а потом валяешься на лавке посреди города, ни учиться, ни чего путного…

Конфликт нарастал.

– Слышь, праведник, оно и я с тобой на лестничной площадке спал… А он тебе правильно сказал, на похороны надо было съездить.

– Ну, твари…

Началась драка. Под музыку полетели люди, стулья, стаканы, мат и лица. Сначала дрались за компанию, кто кого поддерживал, потом каждый сам за себя… Кто-то совсем потерялся и бил правой рукой по двери, пока не пробил наружный слой ДСП. Этим веселым событием ознаменовалась ночь.

Уже через три бутылки водки все семеро окончательно потеряли сознание. Патриотизм перешел все границы. Они бегали по коридору общежития и орали гимн России. Потом решили, что с набитыми лицами лучше бегать по улице. Пришлось лезть с пятого этажа по решеткам. Один сорвался и упал в сугроб.

Собаки спали. Люди и сигнализации – нет.

2

Первый проснулся и кинулся к раковине. Умывшись и почистив зубы, он выпил стакан воды, помазал йодом опухшую руку и полез в шкаф. Дверь скрипнула. Четвертый проснулся, но вида не подал. Первый закрыл шкаф и полез на антресоль.

– Ты что там хочешь найти? – Четвертый не выдержал.

– Да аспирин ищу.

– Да возьми у меня на полке.

Первый разгреб в куче мелких вещей три таблетки аспирина.

– Слушай, Четвертый, да они последние…

– Бери, тебе все равно на учебу надо. А мне уже нет.

– Как знаешь…

Первый протер со стола, заварил овсяную кашу и начал одеваться на учебу.

– Гордый, да? Ладно, выпей две, одну мне оставь, может, так будет честнее, – хотя две мало, конечно.

Первый выпил три таблетки и ушел. Четвертый больше заснуть не мог. Депрессия не позволяла. В зеркале он обнаружил посиневшую шишку чуть выше бровей, не было одного зуба. Что могло быть прекрасней! От попыток заснуть его начало трясти.

– Ууу, проклятая жизня!

Прошло еще около часа. Проснулись все сожители. Третий на кривой ноге бегал блевать —уже раз в пятый.

– Как же ты уже надоел, пить не умеешь – не пей!

– Слышь, Второй, иди ты! Кстати, воду холодную выключили.

– Так, парни, надо за снегом идти.

– Я не пойду.

– Ладно, Четвертый, я с тобой схожу, – сказал Второй.

Они разбавили снег горячей водой в пропорции один к одному. Выпили по стакану – живая вода с запахом хлора. Третий тоже хотел попробовать, но не получилось. Две фигуры встали стеной у пластмассового ведра.

– Не ходил – не пей.

– Вот это вы козлы! – Третьего от чувства оскорбления чуть снова не стошнило.

– Эээх, чудо ты, чудо… Хлебай уж. – Четвертый раздобрился, хотя такое ему было давно уже не свойственно.

Все сели на стулья, сквозняк гнал воздух. Силы мороза никто не чуял.

– Да вот, годы идут за стаканом.

– Хорош, Четвертый, слюни распускать, как будто в первый раз. Молодость – она для того и есть, чтоб гулять.

– Да что, слюни? Что – слюни? Ладно нам, хотя она нам и не надо, а у него – Четвертый указал взглядом на Третьего, – вся жизнь так пройдет.

– Я что, виноват, что инвалид? Ща я те морду разобью!

Все взглянули друг на друга и засмеялись. Тишина и сухость окутала их рты еще на пару часов. Молчание убаюкивало людей. Четвертый встал со сквозняка и лег в кровать. Сегодня он сделал доброе дело, можно спать спокойно. Сон наступил мгновенно.

Второй подмигнул Третьему, и они вышли в коридор.

– Так, давай, наверное, рублей сто.

– Второй, да откуда?

– Я не понял. Ты в какой раз пьешь, не давая ни одной копейки? По морде давно не получал? И потом, похмеляться снегом – вообще ни о чем.

– Ладно, сейчас сам схожу… Если честно, я сам хотел предложить.

Третий устало сел на стул и начал надевать штаны, потом вынул из-под матраса две пятидесятирублевки и вышел из комнаты.

3

Детская площадка. Детский сад. Средняя группа детей поздней весной радуются жизни. Воспитатели меняются каждые десять минут и смотрят внутри здания сериал. Их всего двое.

Девочка разбила в игрушечную кастрюльку воробьиные яйца, которые взяла под листом шифера на беседке. Это было очень непросто – декоративные поручни из дерева сгнили, и мало под кем они не ломались. И теперь она, пародируя маму, сыпала игрушечной ложечкой песок в небольшую емкость. Дело было за немногим – помешать. Темные глаза наполнила неподдельная жизнь.

– Тамара, не надо!

– Ты что, совсем допился? Выходи, опохмелю, а то и правда белая горячка стеганет.

– А, это ты. Сейчас выйду, обожди пару минут, я спал просто.

– Давай быстрей…

Четвертый вскочил, выпил талого снега и начал искать чистую одежду. По запаху пива он понял: «веселье продолжается, но где-то не здесь».

На улице его ждал друг. Погода не обращала на себя внимания, и только чистая мусорка напоминала о вчерашнем.

– Здарова! Так, пошли в бар, а то я тока из спортзала, плохо, не могу.

– Пошли. Что, ты вчера тоже джазу дал?

– Да так себе…

Идти было недалеко. Мороз крепчал. Люди ускорялись.

– Я только не понял, в какой именно-то бар?

– Деньги есть. «Мир Бир», «Троицкая слобода», «Пивовар», «Криница», «Синий угол» – выбирай!

– А до какого ближе?

– Вопрос, конечно, интересный… Пошли в лес…

– Да пошли… Тогда чекунец возьмем…

– Эх, Четвертый, братан!

Две фигуры, непонятно куда идущие, медленно перемещаются в пространстве. Зима неуклюже маскировала их от глаз и совести, одновременно будя совесть в людях остальных. В магазине продавец продал 0.25 водки, так как ее сын тоже учился с ними на одном факультете.

До леса было рукой подать – метров двести, но дорога занимала много времени. Нужно было к каждому подойти и поздороваться, узнать, как дела и чем можно помочь. У границы с домами и складом ожидал вал мусора, припорошенный снегом.

– Ну, вот мы и на месте, – Четвертый тяжело вздохнул и закурил. – Что там сегодня на учебе было?

– Да ничего. Половину лекции отсидел и ушел. Первого увидал, ну и сразу все понял. Ты че, на Родину собираешься?

– Да ну. Что там делать? Оно, правда, и здесь делать нечего…

Четвертый нахмурился, но лицо приобрело почти плачущий вид. Археолог вяло смотрел на емкость и краснел.

– Слушай, я что-то пить перехотел. Тебе, кстати, тоже не надо – синяки от алкоголя очень долго рассасываются. А кто такая Тамара?

– Не знаю. Это вообще имя не распространенное. У тебя там как на личном фронте?

– Угадай.

– Ясно. Ладно, пошли по домам. Я уже устал. Как там Дулин?

– Пошли. Да я, если честно, Четвертый, и не знаю. Вроде сейчас где-то у подруги живет.

– Пьет?

– Не-а, перешел на траву.

– Ума-то нету…

– Прямо как у нас.

Четвертый, как и Археолог, прекрасно понимал: «чтобы в лесу не встретить завтра, надо уходить уже сейчас». По дороге разговор не клеился. За несколько минут были перебраны все возможные темы, но дружеского расставания не получилось.

– Не ври, Четвертый!

– И ты не ври, – сказал Четвертый и поднял голову вверх: там через одну комнату от той, в которой он жил, доносились песни и громко играющая музыка.

4

Гулял весь этаж. Шум, крики, музыка…

Четвертый шел в свою комнату уже час. С каждым надо было выпить, обсудить и приукрасить вчерашние приключения, посмеяться над какой-нибудь заезженной шуткой и прорываться дальше. «Вот, наконец, сейчас внутри тишина и покой, – подумал он, подойдя к знакомой двери. – Э-ээ, проклятье, ключ внутри остался. Чертовы собутыльники!»

Ни Первого, ни Второго нигде не было; где-то орал Третий. Четвертый нашел его достаточно быстро. Третий сидел на кровати в соседней комнате, уже сильно пьяный и, куртыхаясь из стороны в сторону, увлеченно рассказывал про вчерашнюю драку и приключения. Инвалид все больше врал, чтобы сконцентрировать внимание присутствующих на себе, но его уже никто не слушал все равно. Со стороны казалось, что он разговаривает сам с собой.

– Так, алкаш, пошли домой!

– Четвертый, иди ты… видишь, я занят…. Мне сколько надо, столько и пью. Понял?

– Да, только языком говоришь ты, а ношу тебя я. Дай лучше ключ.

– Я тебе сейчас в морду дам. Все, ты меня достал! Это типа я инвалид и до дома не могу дойти.… – сказал Третий и схватил с пола пустую бутылку. Но на него и теперь никто не обращал внимания. – Ладно, на ключ. Можешь закрываться. Нести меня некому, поэтому буду спать на площадке.

Четвертый ухмыльнулся и ушел. Холод в комнате жуткий – из-за половины открытого окна. В комнате прибрались; Четвертый не смог вспомнить, когда они убирались до этого.

– Молодцы!

Он уже выпил достаточно алкоголя, чтобы наступил прилив радости. По идее, надо пить дальше, так как все равно организм не очищается, а отравляется второй день, но принцип «за преступление – наказание» Четвертый соблюдал строго. Из-за чувства тупого счастья не спалось. Похмелье началось через полтора часа. Хуже двухдневного похмелья только трехдневное.

Шум в коридоре нарастал. Кто-то вынес гитару, все стали орать. Четвертый медленно заснул. Зашел Первый с ехидной улыбкой, взял из кошелька деньги и ушел.

Зашел Второй.

– Россия! Россия! Эх, я ж тебе вчера говорил, что Россия поднимается!

– А ты здесь причем?

– Так. Ты, Четвертый, не понимаешь ничего. – Второй взял с полки деньги и ушел.

Сон развеялся. От похмелья началась депрессия. Ни с того ни с чего начала светить луна, прямо в глаза. В общем, сон не шел.

Стук снаружи. Четвертый открывать не стал, но свет включил. Опять стук. Открыл.

Первый, Второй и Шестой принесли Третьего. Пьяный. Голова запрокинута, содержимое желудка течет по волосам. Мычит.

– Да зачем вы его принесли? Сейчас всю кровать заблюет, вонища будет.

– Четвертый, а куда его еще нести? Завтра опять утром его вахта найдет, скажут, что мы его, бедного инвалида, специально напоили.

– Ну, или что мы его довели, он и напился, – поддержал Первый.

– Да? а мне прекрасно! Вы его хоть пока несли, головой нигде не ударили? А то вас самих хоть заноси…

– Ой, Четвертый, кто бы говорил. Самого сколько раз таскали – это шестой.

– Да, круговая порука. Вчера Пятого носили, сегодня – Третьего. Когда же моя очередь?

Третьего положили на кровать, его начало трясти, словно он замерз. Шестой уныло посмотрел на эту картину, усмехнулся и пошел домой. Конечно, со стороны смотрелось очень забавно, тем более если учесть, что Третий несколько дней назад на правах «старшего брата» рассказывал крестьянину про реформы Столыпина и их суть для русского общества, а теперь тот «необразованный колхозник» тащил Третьего домой. Первый покрутился возле Третьего и ушел дальше продолжать банкет. Второй почистил зубы, разобрал кровать и лег спать. Уже через минут пять он захрапел на всю комнату. Четвертый лежал на отходняках, голова болела, глаза беспокоились, на душе была тревога. Лишь одно было непонятно: боевая или учебная. Второй храпел, Третий трясся и стонал. Чтобы заснуть, Четвертому потребовалось напрячь все силы, которые остались от его воли.

Первый пришел к четырем утра с красным, ничего не выражающим лицом и лег спать. Откуда-то слышался голос Пятого.

Медленно начинался новый день…

5

Второй проснулся раньше всех, поставив аж четыре будильника, чтобы не проспать.

Сколько раз он уже наблюдал «утренние» натюрморты? Сначала дома, потом на съемной квартире, и теперь – здесь, в общаге. Он просто трясся от запаха перегара, пота и грязных носков, поэтому в таких случаях он как можно быстрее умывался, одевался и уходил по делам, никого не будя, хотя это желание зародилось во Втором еще в восемь лет.

Лекция должна быть по первому посещению очень важная. Второй очень спешил на вторую лекцию.

Однако очень скоро спешка прошла – как, в принципе, и всегда. Дорога от общежития до корпуса занимала минут пять, не больше. Маршрут проходил мимо экономического факультета, где кучковались одни богатые и очень богатые. У Второго отношение к ним эволюционировало от стыда, что такие «экономисты» позорят русский народ, до того, что позорит русский народ он сам. Сразу за «советским» экономом строился новый европейский эконом, со стороны которого постоянно слышались нерусские возгласы и шум строительной техники. Пятеро армян долбили асфальт, положенный месяц назад, и Второй снова вернулся в состояние утреннего ажиотажа. Строительная грязь, итак заполнившая все подходы к истфаку, теперь покрыла и последний новый путь «к знаниям». Второму это даже напомнило родную деревню, природу и теплую угольную печь. Лезущие по грязи на каблуках городские курицы вызвали у него неподдельный восторг, а не смех сквозь слезы, как обычно.

Войдя в аудиторию, Второй задался вопросом: «куда бы лучше присесть?». Однако почти все его задавали, чтобы выбросить из головы вопрос «с кем бы присесть?». Вообще, когда еще курс состоял из ста десяти человек, вмещались абсолютно все. К середине первого курса как-то невзначай все поделились на мелкие компании по пять-шесть человек. Как ни парадоксально, но деление произошло не по материальному фактору, как в школе, а по каким-то никому не ведомым границам соприкосновения. Данное деление длилось недолго. После летней сессии первого курса, когда девочек послали работать, а парней отправили в ВС, в каждой компании каким-то чудесным образом находился провокатор, который всех перессорил. В общем, из-за всех перипетий жизни, склок и гребли под себя, все стали демонстративно сидеть по одному, прикрывая свою некоммуникабельность исключительностью себя. Уже со второго курса несло фальшивостью от улыбок и рукопожатий большинства будущих интеллигентов. Кучковались до пятого курса лишь матерые «колхозники» и всякие «асоциальные» элементы. Чем старше становились будущие интеллигенты, тем больше они считали этих людей «недо-людьми» и неудачниками. В островках асоциальности всегда звучали речь и шутки над всем без исключения. Очень часто их выгоняли с лекции всей кучкой, что вызывало смех другой кучки – и их тоже выгоняли, и тогда смех слышался в коридоре… Это всех бесило.

Второй сел за заднюю парту, так как все места, пока он раздумывал, оказались заняты. Пришел преподаватель. Духота на лекции была неимоверная. Зима теплая, батареи горячие, окна от шума с улицы закрыты, преподаватель – лысый и хромой —монотонно, но со смыслом бубнит что-то под нос…

Второй очень неохотно подстраивался под окружающую атмосферу: в первую очередь потому, что действительность, в которой он вырос, была совершенно иной; во-вторую – из-за природного упрямства, присущего любому русскому человеку. В силу перечисленных обстоятельств он ушел на занятия раньше на целый час.

Третий тем временем сел за его компьютер играть в косынку. Четвертый решил во что бы то ни стало идти на пары, но понял, что опаздывает уже и на вторую половину. Четвертый поспешил, но все равно опоздал. Делать было нечего. Зайдя в оборудованный по последнему слову техники читальный зал и не увидев ни одного человека, кроме престарелого персонала, он наконец нашел нужный ему покой и тишину. Но, как всегда, по законам жанра такое время проходит очень быстро. Ровно через десять минут женщина лет пятидесяти объявила о проветривании.

– Извините, но здесь кроме меня нет никого. От кого проветривать?

– Понимаешь, мы тут ни при чем. Закон есть закон.

Четвертый вздохнул и делая вид, что он культурный человек, пошел к выходу. «Что же делать?» – опять пронеслось у него в голове. Не найдя ничего лучше, Четвертый решил пойти купить газету. Он, как студент пятого курса, прекрасно понимал, что там одна ложь, и одновременно с этим как алкоголик осознавал: «Если и прочитаю, то ничего не пойму».

– Нет, ну а что еще делать? – сказал Четвертый вслух.

Купив газету под названием «Коммуна», которую покупали лишь пенсионеры и госорганизации, студент отправился обратно. Около ларька Четвертый обратил внимание на идущую впереди себя девушку. Она несколько раз оборачивалась, бросая взгляд в пустоту. Четвертый сперва подумал, что на него, но понял: «вряд ли». Оценив свой вид – свои дорогие, но грязные ботинки, свои командирские часы со следами ржавчины, купленные год назад, в конце концов, «зеркало свой души», которое от похмелья бегало как у бешеной собаки, – подумал: «глухо как в танке». А она была хороша. Лицо чем-то даже напоминало княгиню Ольгу из школьного учебника.

Она спешила, а Четвертый нет.

Решив идти дворами, а не напрямик, через спортивную площадку, он медленно поплелся мимо трансформатора, мимо стройки и закусочной, опять погружаясь в свою идиллию – одиночество, тишина и покой.

На спортплощадке стояла черная иномарка с темными стеклами. Когда девушка с лицом княгини Ольги с ней поравнялась, раздался звуковой сигнал. Все, включая Четвертого, обернулись. Девушка лежала на земле. Непонятно, почему она упала: то ли поскользнулась, то ли оступилась, но скорее просто испугалась. Из машины вышли два кавказца: то ли армяне, то ли дагестанцы, то ли чеченцы…

– Ой, извини, девушка, – начали помогать ей встать.

– Не надо!

– Такая красивая! С нас ужин!

– Не надо!

– Тогда букет прекрасных роз!

– Не надо.

– Ну ты и красавица. А минет сделаешь за сто евро?

– Не надо…

– Как знаешь! – Они одновременно отпустили руки, которыми пытались ее поднять, приложив, очевидно, какое-то усилие, так как девушка снова оказалась на земле. Встать она не пыталась, пока эти два персонажа не сели обратно в машину. Окружающие отвернулись раньше, чем закрылась дверь, поэтому дальнейшего никто не видел.

Четвертый не смог даже отказаться от тишины и спокойствия, чтобы совершить какой-либо поступок, или хотя бы собраться с мыслями о происходящем.

– Что же делать? – произнес он.

Идти на вторую лекцию уже совершенно не было желания. Курящие в перерывах студенты стояли прямо на пороге учебного корпуса и оживленно что-то обсуждали. Правда, темы со временем деградировали, и в конечном счете самыми распространенными стали одежда, шутки, работа. Четвертый нашел много знакомых среди этой толпы и практически не заметил изменения в темах за эти четыре года – ни на уровне образования, ни на уровне интеллекта. В конце концов, было можно, как всегда, за компанию посмеяться над действительностью.

– О, здарова… Как там Тамара?

– О, здарова… Как там Горобцов?

Археолог понял, что шутка не удалась, тем более что преподаватели своим поведением никогда не давали студентам грустить.

– Да как тебе сказать. Что-то говорил пор Иран, кажется, или Турцию… Потом про татарский национализм, типа мы отстали и нам пора принимать ислам. В общем, как всегда.

– Ясно. Меня на лекции отметили?

– Не знаю, там Второй к старосте подходил.

Четвертый очень долго смотрел на кроссовки Археолога, потом начал ехидно смеяться.

– Совсем дошел. Ты бы еще зимой в тапочках ходил.

– Ты просто не понимаешь. Это же фирма, в них тепло. Там и ткань хорошая, не как в дешевых.

Четвертый засмеялся еще сильнее, ехиднее. Просто Археолог очень любил хвастаться своими фирменными вещами, купленными за большие деньги, судил о людях он тоже по этому признаку. Четвертый такое самовыражение презирал, особенно видя своего друга постоянно грязного, затертого, неопрятного, полупьяного, но в фирменных вещах.

– Ты че, е – ан?

– Ой, ладно… Ты сейчас куда?

– Да надо к Минину зайти, может, что насчет летних раскопок скажет. Только ты подожди, хорошо?

– Да подожду, только ты с ним не пей, а то застрянешь.

– А Яблоков ему за коньяком уже ходил?

– Вроде да…

– Блин, Четвертый, время уже на минуты пошло.

Четвертый сел на лавку возле корпуса и закурил.

– О, Саруханов, привет, – Четвертый увидел приятеля с четвертого курса.

Саруханов был сыном предпринимателя, работающего в сфере услуг, но участия в отцовских делах никогда не принимал. Артем пытался заниматься тяжелой музыкой, но даже на ярого фаната он не тянул. Таланта не хватало, желания было немного больше, чем таланта, но все равно не хватало, – было много лишь гитар и струн. Лицо его напоминало крысиную мордочку, но орлиный нос придавал совершенно неповторимый вид.

– Здаров, Четвертый! Как жизнь?