Жизнь на износ

Кристина Скофилд

Жизнь на износ

Глава 1

Стеклянные двери главного входа начищенные, отполированные. Ни одного мелкого пятнышка, ни одного развода. В здании Отдела все такое – вылизанное, стерильное, в светлых тонах безупречности. На прилегающей к зданию территории по-умиротворенному тихо, спокойно и зелено. Разбитый в несколько ярусов сад обступает со всех сторон шелестом листьев, запахом цветов. Наверное, в подобных местах Ланьюн постигала джанны, пока моталась в экспедициях по Тибету. По крайней мере, что-то подобное описывала, когда говорила об идеальном месте для медитаций. Богдан так и не разобрался в этих ее буддистских захеронах, хотя она и говорила, что у него истинно буддистское спокойствие. Но дело в том, что это не спокойствие, а сдержанность. Принципиально разные вещи, похожие на поверхности. А глубже Ланьюн не пустил. Наверное, правильно сделал. Не сложилось у них по итогу.

Поднимаясь по спиральным аллеям, все еще удивляется чудесам акустической иллюзии. Бывает здесь каждый четверг, а удивление такое же, как впервый раз. Волна городского шума вспенивается только ближе к мосту. Накрывает с головой около кованых ворот. Чувствительный слух реагирует на меняющийся уровень шума болезненно. Приходится переключить режим ушного магтех-модуля. Впереди жизнь вскипает, бурлит и выплескивается самыми разными проявлениями, пока за спиной важно громоздится железобетонная конструкция Отдела Перераспределения Жизненных Сил.

Центральный район пестрит голограммами, визжащими (в некоторых случаях – буквально) вывесками: «Полная очистка кармы без хирургического вмешательства», «Переустановка родовой системы. Первичная диагностика бесплатно», «Вживление талантов железными нитями (в наличии золотые и вольфрамовые». Здесь, за яркими вывесками и проплывающими по стенам рекламными баннерами, почти не замечается обшарпанность массивных фасадов. Люди толпятся на перекрестке, пока ждут зеленый; толкаются локтями, коленками, плечами, спешат к лестницам на платформы скоростных городских поездов; сбиваются кучками около уличных кухонь быстрого питания, берут что-нибудь с собой и спешат дальше. Новоприбывших отличить от местных легко. Первые крутят головами по сторонам, ведутся на снующих в толпе зазывал, обязательно отсыпают на дно медной кружки кому-нибудь из поехавших. Ну, тех, которые в белых колпаках или красных рясах, собирают подаяния на открытие храма какого-нибудь нового религиозного течения.

Богдан доходит до «Ольгино», внутри просторного магазина людей больше, чем в вагоне утренней пригородной электрички. Очередь кривой линией вытягивается на крыльцо и еще на пару метров рядом. Если хочется шоколад из настоящего молока, а не сухого заменителя лабораторного происхождения, придется потратить пару часов, повезет – минут 30-40. Нина по удачной случайности замечает его через панорамное витринное окно. Машет рукой, мол, подожди, Богдан кивает головой и отходит на несколько шагов. Достает из кармана пачку сигарет и зажигалку, предварительно убедившись, что в радиусе пассивного курения нет ни одного ребенка. Не дай Всевышний – любой из предполагаемо существующих – дым попадет на чье-нибудь ненаглядное чадо.

– Привет, – Нина выбегает с цветастой подарочной коробкой маленьких шоколадок и конфет. Слегка запыхавшаяся, с выбившейся синей прядкой с наспех заплетенных кос, с приклеевшейся сладкой карамелью улыбкой. – Вот, держи. Мне просто скинь или наличкой давай, я потом в кассу сама доложу, чек же не нужен?

– Нет, – забирает коробку и кладет ей на ладонь несколько купюр, про себя отмечая, что руки у Нины уже не трясутся, хотя глаза все еще постекленевшие, со зрачком с маковую крошку и кожа в оттенке болезненного желтого. Ей бы отлежаться пару дней. Но Богдана это уже не касается. – Спасибо.

– Это что за наглость, – цепочка очереди рассыпается, люди расходятся-сходятся из стороны в сторону, чем то похоже на разворошенный муравейник. В двух богдановских – широких, солдатских – шагах вырастает женщина из типа всегда недовольных, слишком громких-наглеющих-нездешних. Из-за аппаратной маски для подачи концентратов магии на лице голос у нее механический и грубый. Пацаненок лет шести виснет на ее руке, готовый поддержать свою маму капризным воем в любой момент. Слаженный тандем. – Я тут больше часа стою! А ему, посмотрите, важной персоне персональная доставка. Нацепил на себя форму и думает, что все можно. Тоже мне защитники. От чего защищаете-то? От сахарного диабета, чтоль? И эта тоже, нет бы за кассой постоять, побыстрее отпустить покупателей, мы тут до китайского нового года стоять должны?!

Нина в падающей тени от громадной женщины совсем скукоживается, виновато тушуется, не находясь что ответить. Богдан к ней не поворачивается даже, выдыхает сигаретный дым в противоположную сторону. С равнодушием периферийно следит за тем, как та, наконец, зацепившись взглядом за его манжеты с бардовыми металлическими вставками, хмурится, а после, видимо, обдумав возможные последствия, нервно дергает сына за собой, возвращаясь в очередь.

Так бывает, когда ты служишь в Корпусе Национальной Безопасности; когда носишь отличительные знаки; когда помогаешь одной дурехе достать хелаты, чтобы вывести из организма избыточную магию, в обмен на то, чтобы покупать ольгинский шоколад без очереди.

День приятно солнечный, пустое сентябрьское небо наливается голубым. Но в Улье особо разницу в погоде и времени суток заметно разве что на верхних ярусах. Многоэтажки громоздятся вплотную, сплетаются мостами-переходами, повсюду двери, лестницы, балконы, остановки. А там, где между домами было хоть какое-то пространство, теперь протянута магистраль для ТА-05. Вагоны на хваленной магнитной подушке, может, и бесшумные, но вряд ли настолько близкое расположение к окнам жилых квартир нравится местным. Район каскадом уходит вниз, чем ниже спускаешься тем внимательнее стоит следить за содержимым своих карманов и настроением местных. Вероятность напороться на чей-то кулак/нож/пистолет возрастает в геометрической прогрессии. Когда родители Богдана получали квартиру здесь, район еще не был Ульем, считался перспективным; их семья считалась перспеперспективной. Но это было давно. Благо, пока еще третий ярус Улья выглядит более-менее прилично.

Тут, в отличие от Централки, торгаши предлагают блага поинтереснее: исцеление в кредит, настоящие персики, выращенные на настоящем дереве, месячный запас пакетированных порошков для улучшения работы энергоцентров, установка нового техмаг-модуля (прим. не всегда с лицензионным обеспечением и гарантией).

К Богдану не подходят, форма КНБ получше оберега, провожают взглядами презрительно-заинтересованными, тихим фырканьем, залегшим в складках лиц желанием проломить череп. Знают, что трогать нельзя, разговаривать тоже нежелательно. Лучше бы вообще без формы, а из оберега электромагнитный шокер. Но сегодня еще тащиться в Центральное Ведомство Корпуса, все официозно, по пропускам и биометрии у дверей каждого коридора.

В единственном подъезде блока пожилая женщина ворчит что-то раздвигающейся двери коробки из хромированной стали. Разговаривает со своей шизой, сказала бы Вторая. В костяных плечах-вешалках, с которых свисает кардиган крупной вязки, затянутых пучком седых волосах, серебряных перстнях-самоделках точно угадывает Клавдию Львовну. Заходит вместе с ней, прикидывая, сколько она успеет ему пожаловаться-рассказать-напомнить за то время, что лифт взбирается вверх по этажам.

– Ой, миленький, здравствуй. Чай опять в гости пришел? Видела маму твою сегодня с утра в гастрономе, видать, к твоему приходу-с кофе индийский покупала. Она ж его обычно не берет-с. Еще ж и импортный, ну точно тебя ждет.

– Здравствуйте.

– Ты своим-то напомни, что здесь им не фонд помощи малоимущим. Платить-с когда будут? Квиточки уже пришли из жил-конторы, я и Зойке, и этой твоей, непутевой сестричке, постоянно напоминаю, они вон, с прошлого месяца на табло должников первой строчкой.

Богдан вежлив. Ровно настолько, насколько предписывает служебный устав. Старается не слишком заметно коситься на дисплей с цифрами (23, 24, 25). Сцепляет руки за спиной, сцепляет терпением нервы.

– О моих уже как о своих переживаете.

– Да как жеш тут? Я старшая по блоку, меня такие дела касаются в первую очередь. А они мне всю статистику портят-с своими задолженностями и…

«Этаж 72. Квартиры на этаже 102-5, 102-7, 102-9. Приятного дня в Блоке-12 В», – синтезированный женский голос прерывает Клавдию Львовну.

– До свидания.

Богдан подходит к двери. Под ботинками цифровой коврик горит красной полосой с коротким «задолженность». Прикладывает ладонь к панели. «Доступ разрешен. С возвращением, Богдан», – тот же женский голос механически приветствует, будто никуда не съезжал, будто не было этих семи лет. Мать то ли не удаляла его дактилоскопию, то ли восстановила из домашней сети. Квартира все такая же. Пахнет гуляшом с картошкой, даже мама также поучает какую-то из дочерей. От двери метровый отступ-полукруг, две ступеньки, просторная по меркам Улья гостиная с той же мебелью, техникой, людьми (хотя их стало меньше), циркульно-круглое единственное окно в комнате. Из обновленного цифровые панели, современные энергосберегательные асперы под потолком. Но кажется, что стало теснее. Или больше не вписывается разворотом массивных плеч, не вмещается по периметру стен. На миг на сетчатке глаз воспоминания отпечатываются образами; такими четкими, что становится дурно, удушливо. В глотке кадык напряженно дергается от фантомных болей.

– Богдан, – топот детских ног слышит на секунду раньше восторженного крика. Плюшка бежит к нему, падает в раскрытые объятья и вцепляется в шею крепко-крепко, как только может десятилетка. – Ты скучал по мне?

– Конечно. Я тебе кое-что принес. Она хохочет, ластится котенком, поудобнее устраиваясь в кольце рук, и ждет обещанного «кое-чего». Богдан едва касаясь щелкает ее по носу костяшкой указательного пальца, губы чуть гнутся в улыбке.

– Что ты ее таскаешь? Поставь, она большая уже, – мама машет кухонным полотенцем, вся дерганная, взвинченная, – Плюшка, отцепись от него. А ты, давай, разувайся и идем есть, только тебя ждем.

– Мог бы и не наряжаться, мы помним, что ты у нас служитель закона, – следом из арочного проема выплывает Вторая, явно довольная собой, своей колкостью и нервозностью мамы. Понятно, по чьим плечам хлестко прошлось полотенце. – Ма-а-а, ну ты че такая злая? Бодя и так тут редко бывает, а ты даже привет ему не сказала.

– Закончила или еще поупражняешься в хамстве? Я сажусь за стол, а вы как хотите.

Заставлять мать долго ждать все равно что напроситься на порцию оплеух. И совсем не важно сколько тебе лет и какого ты роста. Богдан отдает самой младшей коробку. С радостными визгами она скачет по комнате, бежит показывать маме ольгинские сладости.

– Ну, привет, старший брат, весь при параде сегодня, что так?

Вторая обнимает его коротко. Так просто надо, так нужно встречать близкого человека, пускай из близкого у них только ДНК. Замечает у нее две новые сережки в ушных хрящах и две новые светло-голубые полосы под размашистыми скулами. Очередными модулями разжилась, а пальцы на правой руке до сих пор не восстановила, так и торчит одинокой веточкой средний с нарощенным кислотно-зеленым ногтем-листочком.

– По службе. Она не уточняет, он ей за это благодарен. Может, оно и к лучшему. Не лезть в жизни друг друга, не пытаться делать вид, что все в порядке. Потому что они – бардак, а не порядок. Семейный обед-почти-что-полдник относительно неплох. Разговоры ни о чем, переброшенные короткие вопросы-ответы. То, что произошло почти десять лет назад, их изменило; каждого по-своему, у каждого свой пласт из боли, обид и сожалений. Изменило выражение лиц, пролегло в изломах морщин, забилось в поры. Они трое – Богдан, мама, Вторая – друг на друга дольше пары секунд никогда не смотрят, как не смотрят на два пустых стула, отцовский и Май. Мама так и не выбросила их, не заменила новыми.

– Мам, я поела. Теперь можно шоколадку?

– Да, можно, но одну только.

– Давай две?

– Нет. Сказала же, одну.

– Пожа-а-а-алуйста, ну, мам, – Плюшка капризно надувает губы, смотрит на маму, но, напарываясь на непреклонность, заглядывается по-лисьи хитрыми глазами то на Богдана, то на Вторую. Выискивает в ком-то из старших поддержки.

– Тебе жалко? Пускай ест, – Вторая ведется первой.

– Она сейчас все съест, а потом будет просить еще. У меня денег столько нет ей на конфеты.

– Куплю еще. Магазин рядом с Отделом. Мне по пути.

– Хорошо, ешь. Потом у меня не выпрашивай.

Плюшка возвращается с коробкой, перебирает содержимое, по-детски определяя вкус по обертке, какая больше приглянется. Довольно улыбается брату, заодно хвастаясь дырками в десне вместо двух передних зубов.

– Они позавчера выпали, а потом мы ходили в ЖОПС, – объявляет торжественно, задирает подбородок. Первое посещение Отдела всегда впечатляет, в детстве это интересно, особенно, когда плата за магию всего-то два молочных зуба. Вторая давится смехом и картошкой, Плюшка не понимает, что такого сказала, но веселье подхватывает таким же заливистым хохотом.

– Плюшка! Запомни, не ЖОПС, а ОПЖС, – мама поворачивается к старшей дочери, выплескивается накатившим раздражением: – Смешно тебе? Это она от тебя, дурехи, понахваталась. Сколько раз повторять? Не выражайся при ней.

Богдан отстраненно ковыряет гуляш вилкой. В голове мысли оформляются стройным рядом. Заметил на предплечье матери электронную помпу для подачи магии в кровь. Но спросить напрямую ни к месту, ни ко времени. Не при Плюшке. Трет переносицу пальцами, прикидывая, сколько существует вариантов развития диалога, которые не приведут к скандалу.

Ни одного, если честно.

– Была необходимость? – начинает медленно, с осторожностью сапера, пускай на этом минном поле без шансов.

– Значит, была.

Тон материнского голоса делается тише, холоднее. От него теперь пробирает кости. Напарывается на ледяные иглы в радужках ее по-арктически холодных глазах. Он знает этот взгляд, эту до неестественного прямую спину, разведенные ровной линией плечи.

– В чем срочность? Отдел одобрил запрос. Недельная порция магии на каждую регулярно, – ровно, натужно, приходится постараться, чтобы голос не сорвался случайно раздражением: – Объяснишь?

– Тебя это не касается. Не думай, что можешь просто появиться через семь лет и лезть в наши дела.

– Я пытаюсь помочь.

– Справлялись же как-то без тебя.

– Вижу.

Не то чтобы намек, не то чтобы обвиняет в чем-то. Просто делается тревожно. За прошедшие полгода так и не привык к отсутствию четырех пальцев у Второй, к мысли о том, что маме нужны маг-помпы, чтобы имитировать нормальную работу внутренних органов, часть которых заменена композитивными тканями (уверен, что паспорта биосовместимости на них у матери нет). Все всегда начинается с молочных зубов. Знает по себе.

– Ты разговариваешь со мной, будто я ей эти зубы специально вырвала и побежала покупать на них магию. По-твоему, так было? И Второй я, наверное, все пальцы поотрезала! Сплю и вижу, как собственных детей разобрать на части ради лишней порции магии.

Материнское лицо – подтаявший ледник, Богдан – напоровшийся на него борт лайнера. Ничего сделать уже не успевает, трюмы затопляют соленые слезы. Как-то иначе представлял семейный обед. Плюшка хоть самая маленькая, но самая догадливая. По-тихому ретируется со своими шоколадками в другую комнату, чтобы случайно не задело.

– Ма, ну ты чего? – Вторая еще пытается побыть спасательной шлюпкой, касается маминой руки. – Богдан просто спросил, никто так не думает.

– Не надо меня трогать. Хватит с меня. Все вы знаете, как лучше и правильнее, все бы вы тут справились лучше. Плохая я мать, значит.

Вилка жалобно звякает по тарелке, стул со скрежетом проезжает по полу, мама поджимает губы, безуспешно пытаясь сдержать всхлип. Уходит. Богдан молчит. Извиниться бы по хорошему. Да вроде ничего плохого не сказал, правда, просто спросил. Вторая смотрит без осуждения, но с хорошо читаемым «вот зачем?».

– Покурим?

Выходят на лестничную клетку. Кто-то из курильщиков уже давно притащил сюда два старых кресла и тумбочку с пепельницей. Даже гибридная драцена в напольном горшке есть, шевелится под потоком воздуха. Богдан с сестрой с полминуты молча курят, слышно только как крутятся лопасти в здоровенной вентиляции старого образца. Давно уже таких не видел – и вентиляций, и по-домашнему уютных лестничных клеток.

– Ты в голову особо не бери. Мама не на тебя злится, а больше на себя. Ей тяжело помощь принимать, постоянно расценивает это как подачки и начинает думать, что не справляется.

– А она справляется?

– Да нет, конечно, – Вторая то ли фыркает, то ли смеется, улыбка у нее делается жесткой, прорезается в тенях тусклой оранжевой лампы ломанной линией. Давно уже выросла, понимает уже много. Это в богдановых воспоминаниях она задиристая двенадцатилетка ростом с соседского мальчишку-подростка. Трудно наверстать за шесть месяцев то, что упустил за столько лет. – Но тебе легче станет от того, что она это признает?

– Нет.

Сигарета медленно тлеет между пальцами. Богдан рассматривает листья драцены. Сестра перекидывает через быльцу кресла ноги, выдыхая вместе с табачным дымом:

– Ты тоже хорош. Ма, в общем и целом, права, от тебя ни слуху ни духу, а после сваливаешься как снег на голову, пытаешься все разрулить, даже не знаешь толком, как у нас тут дела обстоят, о себе ничего не рассказываешь. Парочкой порций магии и деньгами не отмажешься. Она не этого от тебя ждет. Ну и просто смирись с тем, что по большей части от помощи, особенно, материальной, ма будет отмахиваться.

– Что плохого, если счета или Плюшке репетитора оплачу?

– Ничего. Она просто не хочет зависеть от кого-то, как от папы раньше. Его не стало и че в итоге? В жопе оказались, еще и долги его выплачивали. Щас мы привыкнем, что ты все решишь, все оплатишь, можем во всем на тебя положиться, а после мало ли…у тебя еще служба такая, можешь и завтра сдохнуть. Ма мне тоже не разрешает перед жил-конторой долги погасить.

– Тебе почему?

– Ну как почему. Во-первых, принципиальная дохера. Во-вторых, это ж грязные деньги. Херней всякой занимаюсь, нормально не выучилась, на нормальную работу не устроилась. Все мозги мне уже выела, пока я у нее кантуюсь.

О том, что Вторая банчит на стороне магией, занимается мошенничеством с лицензиями на техмаг-модули и еще замешана в парочке угонов машин он знает. И о том, что вылетела со второго курса Академии Корпуса Национальной Безопасности за драку. И о том, что загар у нее совсем не акшукурский. Не спрашивает «как там в Керале, накаталась нелегалкой?», не говорит «ты не села до сих пор, потому что мне пришлось за тебя попросить-заплатить», не спорит с набившим оскомину «ты ничего о нас не знаешь». Богдан знает достаточно, чтобы понять – все пошло наперекосяк уже давно. С того самого дня.

– У себя не живешь, потому что…?

– Ой, не смотри на меня так. Че думаешь, если бы я от кнбшников или ментов пряталась, у мамы бы жила? Решила проверить, сколько смогу с ней на одной территори продержаться, – заметив замешательство, добавляет: – работу хочу поменять. Первое время с деньгами, наверн, туговато будет. Как на службе, кстати?

– По-разному.

– Понятно.

Еще недолго посидев под подъездные звуки и пару сигарет, распрощался с сестрой.