скачать книгу бесплатно
Воронеж, 22-го августа 1914 г.
Вчера получил два твоих письма от 17/VIII и 19/VIII. Милая моя, хорошая бедная Шурочка! Опять неприятность с директором[39 - Директор и главный врач Морозовской больницы Николай Николаевич Алексеев (1856–1927) пользовался непререкаемым авторитетом среди врачей. В отношениях с подчиненными он был требователен и строг. Вероятно, впечатлительная Ал. Ив. пожаловалась в письме на какое-то резкое замечание директора.]. <…> Не у него ли и Бор. Абр.[40 - Борис Абрамович Эгиз, старший врач заразного отделения Морозовской больницы, в котором прежде работал Фр. Оск.] научился своей несдержанности? Как будто бы ничего себе человек, и вдруг такая нелепая вспышка, ни на чем не основанная, – и всё к черту! А нашему брату приходится страдать.
Представляю себе твое состояние, моя дорогая. Я бы постарался тебя утешить, погладил бы тебя по головке, говорил бы: плюнь, Шурочка, тебя от этого не убавится! Он не тебя, а себя наказывает своей резкостью, себе же он выдает testimonium paupertatis[41 - Testimonium paupertatis (лат.) – свидетельство о бедности, в переносном смысле – о несостоятельности, недомыслии.]. Но, конечно, обида и боль всё же остаются, несмотря на все доводы рассудка. Ведь больнице отдаешь всё свое время, все свои нервы. Знаешь, что обязанности свои исполняешь добросовестно, даже более. И видеть в ответ такое к себе недоверие, знать, что никогда ты не гарантирован от грубого немотивированного окрика, – это больно! Сочувствую тебе, Шурочка, всей душой, ведь и мне приходилось испытывать то же самое. Я это знаю.
Только, моя хорошая, ты не должна из этого события делать вывод, что ты всюду и всем приносишь одно только неприятное, что ты нехорошая, что ты виновата. Шурочка, не смей даже в мыслях иметь что-либо подобное! Это неправда! Это твоя впечатлительность и нервность наталкивает тебя на такие мрачные мысли. Поверь моей объективности, это неправда!
Ты, моя Шурочка, нервная, а нервные люди при нервном настроении в нервной атмосфере еще больше нервничают. Отсюда и грубая выходка директора по адресу «маятника». Вот и всё. Но считать себя причиной, виновницей, Шурочка, Боже упаси. Ты этого не делай и не думай!
Что свет клином не сошелся на Морозовской больнице, это я тоже думаю и совершенно с тобой согласен, что если условия жизни будут невыносимы, то лучше бросить всё и искать себе что-нибудь более подходящее. Но только, Шурочка, я еще не вижу этих условий! Жить в атмосфере постоянного к себе недоверия и плохого обращения я бы тоже не стал ни минуты, но отдельные вспышки, как бы обидны они ни были, всё же еще не свидетельствуют об этом. В этот момент ты имеешь дело с людьми невменяемыми, неспособными критически отнестись ни к себе, ни к другим. Пройдет вспышка, успокоятся нервы, – и люди начинают понимать свою ошибку, стараются ее загладить.
Яркий этому пример Бор. Абр. Ведь ты не сомневаешься, что отношение его к тебе хорошее? А я, Шурочка, не сомневаюсь, в том, что отношение директора к тебе тоже хорошее по существу. Это неоднократно проскальзывало в его отзывах о тебе и твоей работе. И не говори, что тебе такого хорошего отношения не надо, если при нем возможно такое возмутительное обращение, такое явное недоверие. Ведь человек в этот момент невменяем. А люди бывают разные, приходится судить их неодинаковой меркой, приходится поневоле прощать им многое. Поэтому, Шурочка, не затаивай надолго эту обиду. Бог ему судья. Всё же он имеет так много хороших, положительных черт, что его идиотское самодурство, иной раз проявляющееся, можно пропустить мимо себя, не реагировать длительно.
Вот поэтому я и думаю, Шурочка, что тебе не следует уже раздумывать об оставлении Морозовской больницы. Поверь мне, Шурочка, что как только у меня появится уверенность в том, что отношение со стороны начальствующих и коллег к тебе по существу нехорошее, – я первый посоветую тебе отряхнуть прах с своих ног. Но пока, Шурочка, я уверен в обратном и поэтому прошу тебя, Шурочка, не придавай этой выходке слишком серьезного, принципиального значения. Я думаю, что ты еще вполне можешь работать в Морозовской больнице, не сгибая спины и не преклоняя колен перед начальством!
А что Влад. Алекс.[42 - Владимир Александрович Колли, старший врач заразного отделения Морозовской больницы.] вел себя возмутительно, меня это не удивляет. <…> Но его ведь можно вполне игнорировать. Каков в данный момент Ник. Ник. [Алексеев], таков и он. Из-за всего не стоит себе расстраивать нервы. <…>
Был вчера у нас в канцелярии главный врач и принимал дела от Федора Александровича. Был он хотя и страшен, но и смешон. Очевидно, проштудировал перед отъездом из Петербурга все подходящие статьи закона, всё это у него в голове перепуталось, и поэтому, несмотря на сильное желание подать вид, что он всё знает и всё видит, получилось впечатление обратное. Зайцев узнал, что он по окончании сразу же получил место в медицинской канцелярии, и вообще человек с медициной общего весьма мало имеющий, – попросту карьерист. Сейчас его начальство посадило на это хорошее местечко, где он может выдвинуться, чтобы после войны занимать уже более высокие должности.
Зайцев находит, что так как он в медицине ничего не смыслит (он Зайцеву сам сказал, что он «не хирург»), то наше дело выиграно, что мы его при некоторой ловкости будем держать в руках. Зайцев нам советует взяться смело за хирургию и импонировать ему этим. Я после разговора с главным врачом также вынес впечатление, что не он будет мною командовать. Горячо советую товарищам держаться более независимого тона с ним и не давать ему возможности быть слишком о себе высокого мнения (боязнь начальства все-таки глубоко вкоренилась в русского человека!). Так что, Шурочка, ты не унывай, твой Ежка не даст себя согнуть в бараний рог и будет достоин своей Шурочки.
А я, Шурочка, должен прочесть тебе маленькую нотацию. Неужели ты думаешь, что я могу постепенно писать тебе всё реже и реже?! Ведь мне, Шурочка, обидно это читать! Больше ничего не скажу…
А, может быть, письма плохо доходят? Я как-то раз не писал два дня подряд, затем пять дней писал, а потом третьего дня опять пропустил день. Шурочка, мы ведь живем здесь втроем в одной тесной комнате, а почта от нас далека! Бывают иной раз условия, правда, весьма неблагоприятные для писания! Не будь так строга! Знай, Шурочка, что я всегда с тобой, даже если иной раз и пройдет день без письма!
Твой Ежка.*
Вчера мы не уехали, не уедем и сегодня – мы попали в последнюю очередь. Вчера отправились 6 госпиталей, между прочим и Алексей Афанасьевич. Сегодня отправятся еще 8 госпиталей, а мы, должно быть, завтра или самое позднее послезавтра. В Бар адресуй тоже пока «до востребования». Если не получу, то сообщу. От матери уже две недели нет известий! Письма не доходят?
Погода свежая, но ясная, изредка дождевые тучи. Были опять во фруктовом саду. Снимал, но еще не проявил. Были с Зайцевым.
* Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 23-го августа 1914 г.
Дорогая Шурочка!
Сегодня, наконец, выяснилось, что мы непременно поедем не позже завтрашнего дня, может быть, даже сегодня ночью. Эшелон уже назначен, мы только еще не справились относительно часа отъезда. Вечером всё будет известно. Пойду на почтамт, брошу это письмо и пошлю тебе и своим в Ригу телеграмму: «Едем Бар». Вчера и сегодня я от тебя писем не получал. Оставлю заявление, чтобы мне письма пересылалась в Бар «до востребования». Думаю, что мы там письма таким образом получим. Если необходимо адресовать «в действующую армию», то тотчас же уведомлю.
Наконец-то! Последние дни стало совсем нудно сидеть здесь без дела. Товарищи почти все уже уехали, дождь сегодня с утра, грязь непролазная. Холодно! Одно стекло в раме у нас выбито, и ветер ночью так и гуляет себе по нашим спинам. Некому согреть!
Вчера к вечеру получил письмо от Эдит. Оказывается, что Лени всё еще сидит в Париже. Дома получили от нее запоздавшие открытки, в которых она пишет, что madame, у которой она остановилась, очень любезна и предлагает ей жить у нее всё время войны, даже если у нее иссякнут средства, после войны-де отплатит. Всё это, конечно, очень хорошо, но ведь германцы уже подходят к Парижу, и мирное население оттуда бежит! Где она останется теперь? Эдит пишет, что мать сильно беспокоится, похудела, волнуется, а вообще чувствует себя очень скверно.
К тому же Карлушка поднес сюрприз: провалился на переэкзаменовке по математике. Родители потеряли голову и взяли его из гимназии! Я думаю, что это зря, и хочу сегодня писать и убеждать оставить его еще на один год в том же классе. Экий он лентяй! Теперь, говорит Эдит, он сам чувствует себя вполне уничтоженным, уж слишком он надеялся на свое обычное счастье!
Три старших брата и сама Эдит продолжают регулярно работать, но общий дух угнетенный. Лени место учительницы французского языка, которое ей было обещано весной, конечно, тоже потеряла! В общем, печально. Отрадного в письме Эдит ничего не нашел.
Господи, как много горя приносит эта война! Если вдуматься, то всё, о чем читаешь в газетах, не только то, что делается на «театре» военных действий, – сплошной ужас! Люди стали говорить совсем другим языком. То, что казалось нерушимым, разлетается в два дня. Все культурные устои – насмарку, повсюду одичание и озверение. Где же наша хваленая европейская культура? Какое взаимное ожесточение! Какая ненависть друг к другу, к людям, которые тебе никакого зла не сделали, которые случайно принадлежат к другой национальности! Мы, Шурочка, с тобой не поддадимся! Мы найдем в себе достаточно твердые устои, верно?!
Должно быть, все-таки еще необходимо человечеству от времени до времени такое кровопускание…
Прощай, моя дорогая, хорошая. Одна ты у меня!*
А относительно того, что мы читаем в газетах, Шурочка, мы всегда с тобой, не сговорившись, одного мнения. Например, Петроград. Я именно то же самое слово «убожество» хотел применить к этому сообщению[43 - По-видимому, сообщение 18 августа о переименовании Санкт-Петербурга в Петроград.]. Вообще, когда я что-нибудь здесь читаю, я живо ощущаю контакт с тобой – едина душа!
* Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 24-го августа 1914 г.
Шурочка! Я с тех пор, как уехал вторично из Москвы, только три дня не писал тебе. Писать тебе по возможности ежедневно – это для меня потребность и удовольствие, которого я не желал бы лишиться, а ты предполагаешь, что я жду твоих писем, как будто бы пишу тебе не совсем охотно?! Шурочка, мне больно это читать, не надо больше так писать. Если ты за день не получишь от меня письма, то, значит, одно из двух: либо почта неаккуратна, либо у меня не было возможности писать тебе или послать тебе письмо. Хорошо, Шурочка? Ты больше не будешь?
Только что получил письмо от 21/VIII. Бедная Шурочка, ты всё еще не успокоилась. Несмотря на посторонние вещи, о которых ты рассказываешь, тон письма все-таки выдает тебя. Ты не можешь скрыть, хотя и стараешься. <…> Эх, Шурочка, посадить бы тебя сейчас рядом с собой, прислонить твою буйну голову к своему плечу и обнять бы тебя крепко, крепко и так посидеть бы некоторое время молча, – легче бы тебе стало, верно? Пожалуй, это будет действительнее, чем мое длинное письмо, в котором я старался на тебя подействовать успокаивающе всем имеющимся у меня арсеналом доводов разума и рассудка. Ничего, Шурочка, всё образуется, придет и наше время!
Я тебе вчера послал телеграмму: «Едем Бар», чтобы ты сюда больше не писала (как бы цензура не задержала телеграмму?). Однако мы ни вчера, ни сегодня не поехали, а тронемся только завтра. Несмотря на отданный приказ, несмотря на то что сегодня выезжает последняя партия госпиталей, наш главный не торопится. С трудом мы его сегодня уломали ехать завтра вечером.
Утром еще раз зайду на почту. Милая Шурочка, пиши мне, пожалуйста, в Бар сначала два письма по разному адресу одновременно: одно «до востребования», а другое «Действующая армия, 253 запасный полевой госпиталь, ординатору такому-то». Посмотрим, какое из них дойдет и что скорее.
Вчера были в бане, а потом сидели и пили чай у Зайцева. Много говорили о Мороз[овской] б[ольни]це, характере Ник. Ник. [Алексеева], Вл. Ал. [Колли], Бор. Абр. [Эгиза]. Мне очень интересно было слышать его мнение. Он очень интересный человек, удивительно свежий и бодрый, вечно юный. Он сам говорит, что его долго принимали за студента и отказывались верить тому, что он опытный врач. У него неиссякаемая энергия, удивительная простота обращения. Он может дурачиться как мальчик, и вместе чувствуется, что он человек много работающий и знающий. Чем больше я его узнаю, тем больше он мне нравится.
Его здесь упразднили, послали телеграмму в Москву, и он уже твердо рассчитывал, что поедет домой и поступит в Красный Крест. И вот сегодня оттуда телеграмма: Зайцев назначается временным главным врачом предполагаемых формироваться в Воронеже эвакуационных госпиталей. Одним словом, жди здесь у моря погоды. «Временным», «предполагаемых»!!! Бедный! А он так надеялся!*
Наш главный мне уже совсем не страшен. Это всё потуги казаться страшным. Меня он не съест. Я в нем вижу больше смешного.
Лошадиные деньги мы не получаем, слава Богу! Многие останутся с носом!
Ем ежедневно около 20 яблок, пожираю арбузы, пищеварение отменное. Столуемся вместе с сестрами дома. Стол сытный, хороший и дешевый. Долгов уплатил 85 рублей. Ай да я!
Дожди! Холодно! Изредка солнце, радуга.
Прощай! Дорогая, хорошая.
* Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 25-го августа 1914 г.
(пишу ежедневно!)
Дорогая моя, милая, хорошая Шурочка (всё idem!). Только что сел писать тебе письмо, как приносят мне твое, с лепестками гвоздики. Ты спрашиваешь меня, доволен ли я тобой? Долгим поцелуем отвечаю тебе. А ты все-таки кое-чему у меня научилась, и я горжусь собою и тобой. Продолжай, Шурочка, в том же духе…
А я начинаю киснуть, и нервы начинают трепаться. Как видишь, я тебе опять пишу из Воронежа – мы не поедем и сегодня, быть может, и совсем не поедем отсюда… Мы стоим на мертвой точке. На нее попал Зайцев, попали теперь и мы. Когда мы вечером вчетвером (Зайцев, Левитский, Никольский – зауряд-врач и я) пошли в белый дом (сборный пункт) узнать, нет ли к вечеру каких-нибудь новостей, то узнали, что только что получена из Москвы телеграмма: запасные госпитали, еще не уехавшие, задержать, немедленно развернуть – будут замещены формируемыми в Москве.
Нас как громом поразило, только Зайцев злорадствовал. Заведующий формированием сейчас же ответил в Москву, что только наш госпиталь в состоянии «развернуться», а другие, оставшиеся здесь, ждут медицинского и интендантского имущества. Так что мы еще не теряем надежды. Может быть, сегодня будет получена телеграмма: свернуться и отправляться! Начинается недостойная комедия: свернуться и развернуться!..
Вы там, в Москве работаете, здесь в Воронеже тоже уже работают частные земские и городские госпитали. А мы: свернуться, развернуться! С тем ли мы приехали сюда? Того ли ждали? Сидеть всё время войны в Воронеже, в жалком (сравнительно с земскими), плохо оборудованном госпитале, далеко от войны! Даже меня начинает разбирать что-то нехорошее! Главный доволен, смеется – трусит ехать на войну. Левитский после первого испуга быстро успокоился. Он выпишет жену и детей, будет недурно. Никольский недоволен, ведь жалованье мы здесь будем получать по-мирному, 120 р., а он рассчитывал на все 150 р.
Сплюнуть хочется! Вот уже целый месяц мы живем здесь в грязи, спим на полу, нюхаем противную махорку, зябнем; вещи все раскиданы, нет элементарного приличия. Если всё это где-нибудь хотя бы в тылу армии, на месте живой нужной работы, то с восторгом мирился бы со всеми неудобствами, но для того, чтобы «свернуться и развернуться», – слуга покорный. Общественные учреждения давно сформировали всё нужное, а мы никак не можем получить ни медицинских предметов, ни еще чего-нибудь. Позор!
Зато как у нас канцелярия поставлена! Сколько бумаги уже ушло, сколько толстых прошнурованных книг исписано! Работа кипит там с утра до вечера! Четыре писца скрипят перьями и пишут, пишут, пишут, а мы просрачиваем, просрачиваем, просрачиваем[44 - Излюбленное словечко Фр. Оск., позаимствованное из судебной речи А. Ф. Кони.]. Великие события идут мимо нас, мы запоздалые зрители, через головы других стремящиеся кое-что увидеть из того, что творится там, на «театре» военных действий! Эх!..
Сегодня будем выжидать. Если не будет отмены, то придется устраиваться здесь. Переедем в Воронеж, где нам отведут, должно быть, под госпиталь и квартиры гостиницу «Франция». Единственный плюс, что будешь жить в приличной обстановке. Но стоило ли для этого из Москвы переезжать в Воронеж, от неизмеримо лучшего к худшему!?
Французским языком, Шурочка, я последнюю неделю не мог заниматься, не до того было, не было достаточного спокойствия. Нет ничего более деморализующего, как неизвестность!
А сегодня, после последних дождей, как раз чудесная погода: небо синее, тучки пышные белые, солнце яркое, даже как будто бы теплее стало.
А здесь на вокзале какой-то серый мужик ударил высунувшего голову из окна вагона пленного австрийского офицера! А проезжавшие пленные германские офицеры не отдавали честь коменданту станции, за что переведены из II в III класс! Какое общее огрубение нравов, какая дикость!
Как симпатична сегодняшняя перепечатка из английского журнала (№ 194 «Русск[их] ведомостей]») «Цели войны»![45 - В английской прессе рассматривался вопрос о территориальных притязаниях стран-участниц войны. При этом отдавалось должное немцам как великой нации и признавалась необходимость сохранения силы Германской империи.] Насколько выше все-таки культура у англичан! И как недоказательна и бледна статья А. Толстого «Париж»! Почему Макс Вук, немецкий буржуй, должен непременно превратиться в дикого зверя, а французский буржуй, сняв маску, оказывается героем?! Где же тут справедливость, где психология и логика?!
А верно, Шурочка, чудно! Ведь ты мне гвоздики прислала, когда еще не получила моего дубового листка? Какое знаменательное совпадение! Мы думаем об одном и том же!*
Обо мне, Шурочка, из-за тона этого письма не заботься! Это так, рассуждения и только! Бодрость меня не покинет! Не сумлевайся!
А мы вчера вечером после телеграммы вчетвером пошли в «Бристоль» и выпили с горя! Осетрина холодн[ая], кофе, белое вино, банан.
Очень хорош и IV том писем Чехова, в особенности серьезные письма к Суворину и легкие, непринужденные и веселые – к Мизиновой. Какой легкий стиль! Какая свобода духа и широта кругозора!
Духи, присланные тебе, принимай![46 - Вероятно, подарок в благодарность за лечение. В этом отношении Ал. Ив. была очень щепетильна. Например, в письме б июля 1915 г. она рассказывала, как по просьбе коллеги ездила в Орехово-Зуево лечить заболевшего ребенка: «Выехала я с поездом в 4:40 дня, была там в 7:20. Через час уже ехала назад и прибыла сюда, в комнату, в 11:30 ночи. Хорошо еще, что было нежарко. Туда ехала – читала газету, оттуда же пришлось дремать, так как при свете огарка читать невозможно. Чтение и дремание прерывались думами о тебе. Предлагали деньги, но я взяла только на дорогу».] От чистого сердца! Это не взятка!
Прощай, моя единственная.
Твой Ежка.
* Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 26-го августа 1914 г.
Дорогая Шурочка!
Теперь, должно быть, пройдет несколько дней без письма от тебя. Ты, наверно, уже пишешь в Бар. Я написал сегодня открытку Алекс. Аф. [Морозову], чтобы он там зашел на почту и достал бы письма, если только цензура их пропустила. Я думаю все-таки, Шурочка, что лучше не писать «до востребования», а лучше «Действующая армия, 253 госп[италь]», конечно только тогда, когда мы отсюда уедем. Сюда пиши как раньше.
Не послал я тебе вчера телеграммы, что наш отъезд отменен, потому что мы каждый момент можем получить обратный приказ. Оказывается, что нас здесь осталось не 4, а 6 госпиталей, причем возможно, что в Москве предполагали, что нас здесь уже нет. Сегодня из Москвы снова запрос, какие №№ находятся здесь. Очень возможно, что мы завтра все-таки выступим, только не в Бар, где мы уже не нужны, а к самой австрийской границе или даже в Австрию. Есть указания и на это!
А пока мы сегодня у городской управы требуем помещение в городе для госпиталя, и, если не будет отмены, то завтра или послезавтра развернемся здесь. Как только окончательно выяснится, что мы едем, я тебе пошлю телеграмму: «Едем действующую армию». Туда и адресуй, а пока пиши мне сюда, как раньше. Я попрошу Зайцева переслать мне те письма, которые меня здесь не застанут.
Главный мне ликующе сообщил, что имеется приятная новость. Я думал, что нам ехать. Нет, Боже сохрани, нам прибавили какие-то продовольственные деньги! Около этого вопроса всё вертится, и это больше всего захватывает! На сегодня он мне дал поручение: во-первых, проверить знание ротных фельдшеров; [во-вторых,] выбрать из команды подходящих санитаров и обучить их, и, в-третьих, вразумить всю команду, чтобы не пила сырой воды и не жрала (pardon) сырых зеленых фруктов. Сегодня у одного объявился кровавый понос. После обеда мы с Левитским этим и займемся. Сегодня тепло, ясно, солнышко даже греет.
Читала официальное сообщение о жестокостях германского населения по отношению к русским? Целый ряд проверенных фактов! Как гнусна везде бывает толпа! Плевки в лицо, удары палками беззащитных людей! Какая гнусность!
Впрочем, я убежден, что не везде толпа бывает таковой. Ни в Швеции, ни в Норвегии, ни в Финляндии это невозможно. И знаешь, Шурочка, почему главным образом там культура более достойная? Потому что почти совершенно запрещен алкоголь! Нет этого разъедающего и деморализирующего его воздействия! И если, Шурочка, у нас последствием войны будет полное его запрещение, то война для России будет великое благо, с избытком искупающее всё настоящее горе!
Как ты думаешь, Шурочка? Ведь и туберкулез, и сифилис тогда не будут уже так страшны, не будет почвы! Появится бодрость и сила северных народов. Тогда только мы будем истинно великим народом! Для меня все-таки Скандинавия во многом образец. И наша, и западная культура во многом все-таки гнила!
Ничего, Шурочка, что я так элементарно наивно пишу?
Твой Ежик*.
Загар с острова Нагу всё еще на мне держится в тех же резко очерченных пределах!
Наш главный (между прочим, его зовут Петром Петровичем) изрек следующую мудрость: «Знаете ли, хорошо бы обратить внимание команды на то, чтобы они не пили сырого молока, а то, знаете ли, еще у нас разовьется скарлатина!». При чем тут скарлатина!? У солдат!?
Привет Вере Михайловне![47 - В. М. Овчинникова, врач-ассистент Морозовской больницы, подруга Ал. Ив.]
* Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 27-го августа 1914 г.
Дорогой Шурок!
Наше положение становится всё глупее и глупее. Вчера наш главный поехал с заведующим формированием в город подыскивать нам помещение. Приехали в городскую управу, а там от городского головы ответ: мы этим теперь не заведуем, обратитесь в губернскую управу. Поехали туда, ответ: мы перестали этим заведовать, обратитесь в земскую управу. Там ответ: обратитесь в эвакуационный комитет, мы ему передали эти функции. А этот пресловутый эвакуационный комитет состоит из одного капитана и одного поручика, которые, кроме своего назначения на эту должность, не получили ни сведений, ни средств, ни полномочий.
Они должны были бы направлять раненых в пресловутый «предполагаемый эвакуационный госпиталь», одним из главных врачей которого уже назначен Фед. Ал. [Зайцев]. Но его нет, он даже не начал еще формироваться. Вообще о нем сведений никаких, ведь он только «предполагается»! И вот эти два бедных офицера направляют всех в городской и земский комитеты, которые тоже снабжены всем недостаточно, а раненым офицерам дается совет устроиться у родных и знакомых. Беспорядок и неразбериха отчаянные! Пока всё еще сидим и будем сидеть в Троицкой слободе.
А писем от тебя я, должно быть, не получу теперь около недели! Телеграфировать уже не стоит. Боюсь, что письма, адресованные в Бар, ко мне уж не дойдут. Приходится, к сожалению, с этим считаться. Всё же я вчера на всякий случай написал Алекс. Афан-чу.
Зайцев передает со слов раненых офицеров, что отношение полковых врачей на поле битвы безукоризненное, полное самопожертвование, но чем дальше вглубь России, тем хуже отношение. Врачи всюду занимались только флиртом с сестрами милосердия. Они возмущены до глубины души.
А здесь им дают совет ехать домой! В дороге их, раненых и больных, уже в России, иной раз сутки не кормили, и им приходилось просить у сопровождавших их солдат уделить им щей и хлеба! К станциям их не подвозили, а оставляли где-нибудь на стрелке. Зато пленные австрийцы всегда подвозились к станциям, где их щедро наделяли всевозможными припасами. В особенности местные дамы отличались своей любезностью по отношению к пленным – прямо противно, – а своих забывали. Даже тут на первом плане видимость для заграницы! Ну их!
Гуляли мы вчера за городом в парке Общества садоводства и лесоводства. Чудесные осенние пейзажи, свежий ветер. Желтые и красные листья шуршат, когда ходишь. Почему тебя нет со мной? Поднялись выше в большой фруктовый сад. Видели, как добывался яблочный сок, как готовили пастилу и цукаты. Как вкусно пахло! Купили пастилы и заказали яблок и груш. Сегодня послали солдат. Принесли нам громадный мешок – три меры чудесных фруктов. Мера[48 - мера = 1 четверик (4 пуда или 26,2387 л), 1 пуд = 16,38 кг.] – 80 коп. В комнате, пока пишу, сильно пахнет свежими яблоками и грушами! Осенний бодрый запах!
Шурочка, хочу к тебе. Почему нельзя? Так глупо, глупо!
Прощай, дорогая.
Твой Е.*
Погода чудесная! Стало опять тепло.
Сегодня опять начну заниматься французским языком.
Муху нас видимо-невидимо. Чехов в своих письмах утверждает, что они воздух очищают, но у нас этого что-то не видно. Спать не дают, черти.
* Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 29-го августа 1914 г.
(Вчера не писал)
Шурочка! Хочу к тебе! Не хочу больше здесь сидеть праздно и без моей Шурочки! Хочу с тобой сидеть, говорить, читать; хочу тебя видеть, осязать; хочу тебя целовать и обнимать! Вот итог целого года!
Ведь скоро, 2-го сентября, будет год, как мы с тобой гуляли в Петровском-Разумовском![49 - 2 сентября 1913 г. состоялось взаимное признание влюбленных. Этот день стал для них ежегодным семейным праздником.] Как наша кривая? Благополучно поднимается, не правда ли? Лишний вопрос.
Да, Шурочка, вот уже год прошел, и пусть будет еще много таких годов! Все-таки хороший был год, единственный. Все-таки, как говорит Елизавета Адриановна[50 - Е. А. Сионицкая, врач-ассистент Морозовской больницы.], будет чем молодость свою вспоминать. А к тебе, Шурочка, мне последние дни что-то очень уж хочется, тянет. Люди кругом меня стали мне более или менее известны, особенно хорошего я в них не нашел. Есть черты в моих глазах отрицательные, неприятные (лошадиные деньги etc.). Положительного, хорошего, я чувствую, они мне не дадут или дадут мало. Духовной или душевной близости у меня с ними нет и не будет. И вот, как результат, особенно сильно тянет к Шурочке, моей единственной Шурочке, с которой у меня и духовная, и душевная, и телесная близость, даже больше – слияние! Хочу к тебе, Шурочка! Хочу опять слиться с тобой совсем, совсем, совсем!
И странно кажется, что бывали изредка моменты, когда не было этого полного слияния, когда между нами как будто открывался ров, через который не было мостика? Верно, странно? И верно, Шурочка, у нас этого больше уж не будет? Пускай не будет! Ведь мы с тобой муж и жена! Ух ты, моя женочка…
А у нас луч надежды, что мы все-таки отправимся отсюда, и скоро отправимся. Дело в том, что четырем госпиталям здесь прислано всё недостающее интендантское имущество. Мы готовы и снова сегодня посылаем телеграмму в Москву с извещением об этом. А так как мы здесь не развернулись и нового приказания об этом не получали, то мы весьма сильно надеемся, что завтра будет получен ответ с приказанием уехать отсюда на театр военных действий. Здесь кто-то из назначенных по плану в Гомель получил новый приказ поехать прямо к границе Австрии. Мы тоже надеемся, что нас отправят сразу дальше (т. е. наш главный этого боится!). А пока всё – idem.
