скачать книгу бесплатно
Прощай, моя хорошая, не горюй, пиши подробно. Как дела брата?
Прощай, крепко, крепко целую мою женушку.
Твой.
Холодно!
За твои милые письма спасибо, спасибо!
* Письмо написано беглым, размашистым почерком – чем дальше, тем крупнее.
Воронеж, 11-го августа 1914 г.
Милая Шурочка.
Вот уже опять прошло два дня без тебя! Пока ничем серьезным заняться не удалось, даже пулечки еще не составили. Пишу тебе рано утром, а то боюсь, что опять не дадут обстоятельства писать тебе спокойно.
Вчера закончил длинное (в 8 страниц) письмо матери, вложил [фотокарточки и посылаю заказным. Объяснил ей всю сущность устройства полевых госпиталей и как они функционируют. Из ее писем ясно, что она имеет довольно смутное представление о том, как мы будем работать. Успокоил ее насчет моей экипировки. Она себя упрекала во всех письмах за то, что так мало обо мне позаботилась при моем внезапном отъезде. <…>
Вчера вечером получена у нас телеграмма, что медицинское имущество выслано из Москвы. Может быть, мы и в самом деле поедем послезавтра в Бар?! <…>
Жду сегодня получить письмо от тебя. Ведь получу? Ты, Шурочка, не скрывай от меня ничего неприятного, пиши мне и про брата и про то, что тебе приходится переносить. Я хочу знать всё, что касается тебя! Слышишь?!
Зайцев пока производит очень хорошее впечатление. Я думаю, что мы здесь вчетвером хорошо уживемся – нет среди нас чиновников и формалистов. Сегодня я еду в город закупать всевозможные хозяйственные принадлежности, думаем жить своим хозяйством. Кроме того, куплю по просьбе Зайцева шашки, шахматы и карты. Как видишь, готовимся бороться с всевозможной скукой. Впрочем, мне она не страшна – у меня есть несколько занятий: писать своей женушке письма, заниматься французским языком и читать хорошие книги!
Милая Шурочка, как ты переносишь вторую нашу разлуку? Ведь правда, ты теперь бодрее, чем прежде? Или нет?
1 час дня. Сделал два снимка. После чая пришел Зайцев, сидели, занимались немного делом и больше болтали. Нет, он, правда, симпатичный парень. Я очень доволен, что мне, таким образом, удалось с ним ближе познакомиться. К тому же он веселый, не без юмора! Будет хорошо! <…>
Прощай, моя хорошая Шурочка.
Твой Е.
Воронеж, 12-го августа 1914 г.
Дорогая Шурочка.
Ни вчера, ни сегодня я от тебя писем не получал. Неужели они затерялись? А я так уверенно рассчитывал получить сегодня.
У нас, Шурочка, неразбериха! Зайцев, должно быть, у нас не останется. Он назначен был здесь заведующим формированием, а вдруг сегодня предписание из Петербурга: ждать присланных оттуда военных врачей, назначенных в госпитали. Вот так штука! А мы уже радовались! Получим какого-нибудь бурбона петербургского.
Затем относительно дня нашего отправления также ничего не известно. Назначены на завтра. Медицинское имущество, говорят, прислано, но только частью, так как цены в Москве слишком дорогие. Предлагают нам недостающее покупать здесь, в Воронеже. Главные врачи хотят от этой чести, конечно, отказаться. В общем, получается полная неразбериха.
Мы очень огорчены, если только оправдается, что мы получим формалиста за главного врача. Пока еще не теряем надежды, что, может быть, как-нибудь этот вопрос уладится.
Ты, Шурочка, читала статью Ал. Толстого в «Русск[их] ведомостях]» от 10-го числа «Макс Вук»?[28 - А. Н. Толстой, впоследствии знаменитый писатель, во время войны работал корреспондентом газеты «Русские ведомости».] Верно, много правильного, есть желание разобраться в психологических основаниях настоящей войны, как культурный немец понемногу превратился в безличную, управляемую и бездушную машину. Конечно, кое-что односторонне и несправедливо. Нельзя так обобщать, как это делает Толстой, но всё же здесь отношение к трактуемому предмету серьезное. Напиши, Шурочка, как твое мнение об этой статье. Мне хочется знать, всегда ли твое мнение при чтении газет сходится с моим. Ведь я, Шурочка, «Русск[ие] ведомости]» всегда читаю мысленно с тобой и всегда спрашиваю себя, что тебе может понравиться и против чего ты должна восставать. К этому письму я прилагаю две вырезки из понедельничных газет, статьи, с которыми я более или менее согласен. Только, не правда ли, чудно, что надо еще доказывать интеллигентным людям, что Шиллера можно и должно сейчас ставить в театре, несмотря на то, что он немец! Неужели Художественный театр по таким побуждениям откажется от «Дон Карлоса»!
Другая статья тоже старается понять и разобраться в психологии современного германца. Там много воды, но основное правильно, что существуют две стороны немецкого национального характера: один тип идеалиста, мечтателя, немножко сентиментального, далекого от жизни, толерантного, добродушного, непрактичного – это южно-германский тип первых двух третей прошлого столетия; и тип холодного, грубого, практичного, умного, но черствого, малодоступного для восприятия чувства изящного, расчетливого дельца – это пруссак новейшей формации. Пруссак задает тон. Он создал государственное могущество Германии, но благодаря гипертрофии одних качеств получилась атрофия других, не менее важных, а, быть может, и более ценных. Расплачивается сейчас за это немецкий народ. Будем надеяться, что появится вновь старая Германия, культурные ценности которой не могут исчезнуть никогда!
Прости мне, Шурочка, мою тебе давно известную философию. Все-таки задевают ведь эти газетные статьи и заставляют всё снова и снова возвращаться к одной и той же теме.
Прощай, моя дорогая.
Твой Ежка.
Воронеж, 15-го августа 1914 г.
(два дня не писал)
Дорогая Шурочка.
Вчера, наконец, получил твоих два письма. Прежде всего, камешек, брошенный в мой огород по случаю непоявления моего у окна [поезда], я бросаю обратно.
Что я не был занят, Шурочка, а просто хотел не затягивать разлуку, которая, кроме горечи, уж не могла дать больше ничего, хотел покончить разом, – это, Шурочка, ты, конечно, сама понимаешь. Затем, моя милая, относительно стиля! Знаешь, давай условимся, не будем больше говорить и писать о своем стиле – каков есть, таков и слава Богу! Я боюсь всякого упоминания о стиле, боюсь сравнений. А что я всегда пойму, что ты хотела сказать, в этом, Шурочка, ты можешь не сомневаться.
И, наконец, самое главное. Шурочка, милая моя, к чему эти упреки в том, что ты «внесла столько горечи для меня в праздник встречи»? Милая Шурочка, никогда, никогда ты не должна этого думать. Знай, что горечь, которую ты могла бы внести в наши отношения, – это капля в море радости и света, и верь мне, что это не слова! Хорошая моя, выкинь эту мысль из головы. В наших отношениях, Шурочка, столько светлого и хорошего, что немудрено, если от такого обилия света получаются и некоторые тени. Но затемнить они фона не могут, наоборот, резче и ярче выступают светлые места картины. Если мы и должны стремиться к светлой ясности, то это еще не значит, что малейшая тень должна нас ввергать в уныние[29 - С первых дней расставания с любимым Ал. Ив. тяжело переживала разлуку. Например, 31 июля она писала: «Читаю в последние дни мало, а работы много и уныния – тоже. Скоро ли кончится весь этот кошмар? Даю тебе слово, Ежка, что я буду тогда жизнерадостной и светлой, как ты. Ты веришь, да?»]. Для контраста и это нужно!
Веришь мне, Шурочка? Не сомневайся там, Шурочка, где сомневаться совсем не надо! Целуй меня, Шурочка, долгим, долгим поцелуем, но только не искупительным, слышишь! Ты у меня не Золушка, а скорее спящая красавица, которую надо разбудить для прекрасной, светлой, радостной жизни! Хочешь? Пойдем вместе!!!
А у нас всё по-старому. Неразбериха усиливается. Из Петербурга нам врачей не присылают. Может быть, Зайцев и останется, было бы очень хорошо. Он в японскую кампанию был главным врачом санитарного поезда Красного Креста. Немного, значит, знаком с нравами и обычаями этой среды. К тому же он человек энергичный и не дает себя запутать в скверные истории. У него всё будет без сучка и без задоринки.
Медицинское имущество частью прислано, но еще не выдано. Другую часть Москва предлагает закупить здесь, в Воронеже. Заведующий аптечным складом старается свалить на главных врачей, те отбояриваются. Нашелся еврейчик Муффки, взявшийся достать резиновые изделия. Какого качества, можешь себе представить! Вместо полагающихся 32 пузырей на госпиталь предлагают выдать по одному! и т. д.
Телеграммы в Петербург, в Москву, телеграммы из Петербурга, из Москвы. Вдруг сегодня приказ: сводным госпиталям, назначенным оставаться в Воронеже, немедленно отправиться в Курск и Харьков (значит, и Кутьке). Они начинают сегодня укладываться, а заведующий формированием предлагает особенно не спешить, так как ведь завтра, должно быть, будет получена отменяющая распоряжение телеграмма!!! И т. д., и т. д. <…>
Алексей Аф. в таком же положении. Зайцев сидит каждое утро у нас, беседует. Французский язык у меня подвигается, хотя и медленно. 2-й том Чехова
сегодня заканчиваю, завтра вышлю. Все-таки советую читать. Штудируем газеты, следим по карте, отмечаем флажками, спорим о зверствах и т. д. Публика все-таки поддается логическим убеждениям, хотя и туго.
От матери больше писем не получал. Много мух! Дождик сегодня.
Прости, моя Шурочка, что два дня не писал – ждал я твоих писем и вот дождался.
Прощай, моя хорошая.
Воронеж, 16-го августа 1914
Милая моя жена!
Дождь, тускло, серо, слякоть. Пишу тебе рано утром. Жду сегодня от тебя письмо. Коллеги еще спят, в соседней комнате хозяйка-теща ругается, по обыкновению, со своим зятем. Тяжелая, увесистая ругань. Мух видимо-невидимо! Кислый запах в комнате, грязь и пыль на полу и всех предметах. Вот наша обстановка! Однако, Шурочка, не думай, что я это описываю для того, чтобы тебя разжалобить. Если рано утром дождь, то, значит, днем будет солнце. Откроем окна, часть мушиного стада выгоним, зять уйдет, и ругань прекратится, грязь и пыль заставим Федора убрать мокрой тряпкой. Одним словом, всё это поправимо и пройдет. Временная неприятность. Уныния из-за этого не будет.
Дела госпиталя in statu quo. Оказывается, что уже несколько дней тому назад сюда приехал какой-то генерал из Москвы, которому подчинены все наши госпитали. Остановился он в гостинице и ждал, когда к нему явятся подчиненные власти. Ате ничего не знали! Общий конфуз! Генерал – старичок, отставной, ничего не понимает. Ему сказали, что здесь ему всё объяснят, а тут только имеются противоречивые телеграммы из Петербурга и Москвы. Неразбериха. А теперь у генерала распоряжением из Москвы отняли его сводные госпитали и перевели в Курск и Харьков. Чтобы не остаться совсем без подвластных, он слово «немедленно» толкует широко и задерживает госпитали до воскресенья, авось к тому времени одумаются и оставят их здесь, в Воронеже.
Главным врачам дали деньги на руки – извольте закупить всякие катетеры, термометры и пузыри! Достанете что-нибудь – хорошо, нет – ваше дело. Путаница увеличивается.
Приехали третьего дня к нам сестры. Пока три, четвертой еще нет. Приехали они из Ташкентской общины. Старшая – вертлявая, болтливая, маленькая, с лошадиной физиономией, неопределенного возраста (35–65?), говорит за троих, во всё сует свой нос. Другая – крепкая, краснощекая, громко смеющаяся, зубастая девка (23 года), нрава, кажется, веселого, без претензий, провинциалка, выросла в Верном[30 - Ныне Алма-Ата (Алматы).] Семиреченской области, других городов пока не видала. Третья – совсем молоденькая (20 лет) девчонка с томными, кокетливыми глазами, с некоторой претензией на изящество, выросла в Кронштадте, затем попала в Туркестан, крест получила только что в мае. Со вчерашнего дня зажили своим хозяйством, обедали вместе, приготовленное нашими двумя поварами. Наелись здорово, страшно надоела ресторанная еда.
Кончил вчера 2-й том Чехова, начал 3-й – письма, написанные во время путешествия на Сахалин. Сколько наблюдательности и сколько непринужденного (иной раз даже слишком непринужденного) юмора! Правда, советую читать.
Печатал и печатаю фотографии, на днях пришлю. Красивого в них мало, но жанровый интерес, а для меня – исторический, они, конечно, имеют. <…>
Эх! Была бы ты здесь! Зажили бы даже в этой обстановке!
А солнце только что выглянуло на минуточку, будет хорошо!
Прощай, моя Шурочка,
Твой Ежка.
Воронеж, 17-го августа 1914 г.
Вчера, Шурочка, я получил твое письмо от 12-го/VIII, которое меня очень, очень обрадовало. Ведь ты, Шурочка, становишься спокойней, только продолжай в этом же духе, не поддавайся всяким шквалам и внезапно налетающим бурям мнений в себе и в других. Стала ты спокойней – и сразу тебя заинтересовали окружающие: и директор, и Мих. Ал.[31 - Скворцов Михаил Александрович (1875–1963), прозектор Морозовской больницы, впоследствии выдающийся патологоанатом, академик Академии медицинских наук СССР. К нему Фр. Оск. и Ал. Ив. относились с большим уважением и симпатией. Ал. Ив. писала: «Удивительно он милый и интересный человек» (3 августа 1915 г.). В другом письме она называла его «очаровательным собеседником» и уточняла: «Он прост, непринужден и весел» (9 октября 1915 г.).], и раненые, и «Русск[ие] ведомости]» и т. д. Вот видишь! Надо только постараться! Это ничего, что я тебе так наивно пишу, ты всё равно прими к сведению.
А у нас слухи, слухи, слухи! Вчера стали говорить, что нас в Бар не отправят, что ждут телеграммы с приказанием выступить на Кавказ, к турецкой границе! А сегодня опять утверждают, что в ближайшие дни поедем все-таки в Бар. Вот и разбери, что будет. Ждем у моря погоды. Часть медицинского имущества (инструментов, фармацевтических средств) вчера выдали, часть (хотя и весьма малая) нами закуплена здесь. Может быть, и в самом деле на этих днях выступим. Вчера узнал, что Кутька несколько дней тому назад поехал в Москву, и в тот же день ему была послана телеграмма немедленно вернуться, так как сводные госпитали сегодня должны отправиться в Харьков. Так что Кутька, только что приехав, в тот же день должен был выехать и быть сегодня утром уже здесь, в Воронеже. Бедный, напрасно проездил, – не везет.
Вчера все мы были в бане: Зайцев, Левитский, Ал. Аф. и я. Здорово парились, мылись. Вспоминал, глядя на свою чистоту, былые дни, с надеждой взирал на будущее – будем и мы рысаками. После бани решили скопом пойти в Общественный сад на оперетку «Цыганские романсы». Я думал, что будет хуже. Под конец певцы и певицы распелись, и было совсем недурно. Правда, много было наивного и в декорациях, и в костюмах, и в приемах. Вставные куплеты на злобу дня также были лишены особенного остроумия, вроде: австрийцев и германцев все лупят, или вздохи на тему, как трудно прожить без водки[32 - 18 июля органам местного самоуправления было предоставлено право закрывать торговлю спиртными напитками. С 22 августа «сухой закон» был ужесточен и продлен до окончания военных действий.] и т. д. Но, в общем, все-таки лучше, чем я думал.
Это в первый раз, что я вечер провел не дома, и, должно быть, это будет и последний раз. Все-таки разве можно сравнить удовольствие, которое получаешь дома, сидя за хорошей книгой, с удовольствием сомнительного качества в неуютной чужой обстановке «Семейного сада»? Это мораль, которую я каждый раз извлекал из набегов в «аквариумы», «эрмитажи» и т. п. <…>
Присылаю тебе имеющиеся фотографии и образчик современного публицистического стиля, извлеченный из фельетона Т. Ардова в «Утре России»[33 - В письмо вложена вырезка из статьи Т. Ардова (псевдоним В.Г. Тардова): «Опаиваемый пивом, обкармливаемый колбасой и мясом немецкий мопс пухнул и хмелел из года в год, глаза его наливались кровью, и скоро вся Германия стала похожа на одного огромного Бисмарка, на эту отвратительную фигуру, обсыпанную сигарным пеплом, пропахшую прогорклым вчерашним пивом. И гордо выставившую вперед живот. Вся Германия, – как та статуя Бисмарка, нелепый колосс, глупым пятном испортивший зеленую долину прекрасной реки; точно насосавшийся клоп, уселась она посреди Европы. – В глубоком опошлении, в последнем угашении духа, коллективная немецкая посредственность зачеркнула всё на свете, кроме “богатства” и “силы”, и сделала своим идеалом колониального “плантатора” из Камеруна, расстреливающего своих рабов, Круппа из Эссена и его великого кайзера, могущественного кайзера, этого Нибелунга двадцатого века, потомка “кровожадных азов”, ездящего в автомобиле, рожок которого играет “шествие богов в Валгаллу”. Всё символично в этой Германии, от Вагнера до Цеппелина, похожего на обширную колбасу, и до открыток со свиным задом!» (Утро России. 1914. 14 авг. № 189. С. 1).]. Кажется, в красноречии дальше ехать некуда.
Фактическая поправка: немцы обвиняют в зверствах пока не русских, а только французов и бельгийцев. Моя точка зрения тебе известна: всегда вражеская сторона в последние войны обвинялась в зверствах. Единичные факты всегда возможны и, несомненно, имеют место и с той, и с другой стороны. Такова человеческая природа. В систематические, так сказать, официальные зверства я не верю, сколько бы ни писали об этом. Это, во-первых, бесцельно, а во-вторых, глупо, так как может заставить противника отплачивать систематически тем же*.
<…> Погода вчера днем и сегодня хорошая, теплая. Пол вымыт. Мухи одолевают!
Почему ты мне ничего не пишешь о своем брате? Как и что? Я жду.
*Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 18-го августа 1914
Ну вот, Шурочка! А я тебя только что хвалил за спокойствие! А сегодня тон опять совсем пессимистический. Ах, твои быстрые переходы! Ну, ничего, это просто головная боль тебя опять изменила. Ведь теперь голова не болит, и ты опять спокойно и ясно смотришь на всё, не так ли? Бедная моя, не дают тебе опять спать стенотики[34 - Стенотики – больные дифтерией со стенозом гортани (крупом), задыхающиеся и требующие немедленной интубации дыхательных путей и трахеотомии.]. Господи, когда же тебя возьмут из дифтерита! Ты ведь, в конце концов, совсем расстроишь свои нервы!
Ну а относительно духовных причин твоего плохого настроения я с тобой согласен. Что для многих коллег война – это только способ всякими путями урвать от казны лишний кусок, это верно[35 - Настроение Ал. Ив. переменчиво. Только недавно, 11 августа, она писала: «Наконец, после двухдневного напряженного ожидания раненых, сегодня мы их увидели. Привезено их 101 человек в 10 часов вечера. Еще издалека слышались тягучие рожки автомобилей. И какое же особенное волнение при виде многочисленных мчавшихся с огнями и флагами Красного Креста автомобилей. Почувствовали веяние войны. Раны довольно легкие, главным образом в области конечностей. Перевязывали все ассистенты и наши хирурги. К 12 часам всё уже было сделано: солдаты перевязаны, накормлены, переодеты и уложены. – И знаешь, Ежичка, какая сплоченность и солидарность чувствовались в это время. Дедушка порхал, и взор его был светел и радостен. Неправы те, кто обвиняет нас в специфичности и узости. Ведь разве можем мы получить такое общественное воспитание, какое дается вам благодаря гражданским обязанностям?». Дедом, дедушкой молодые врачи называли директора Морозовской больницы Н. Н. Алексеева. О нем Ал. Ив. тогда отзывалась с большой теплотой: «Знаешь, я совсем очарована своим дедусей: он позаботился доставлять раненым почтовую бумагу и каждый день – газеты. Им, кажется, здесь хорошо» (12 августа). Но относительно гражданских чувств врачей в целом она начала проявлять некоторый скептицизм: «Особенно что-то тяжело сегодня. Уж очень приходится разочаровываться в том общественном подъеме, про который так усиленно пишут газеты. Вот, хотя бы взять оборудование госпиталей. Сколько за последнее время было разговору у наших старших врачей относительно массы работы по устройству этих госпиталей. Я сочувствовала им всей душой и готова была предложить свои услуги; думала – всё это святой безвозмездный порыв. А оказывается, эти госпитали просто-напросто лакомый кусочек для всех городских врачей, за который они очень жадно хватаются, забывая свой долг перед обычными своими больными. Ведь 125 рублей что-нибудь да значат. Простым же врачам, желающим только заниматься в госпитале, нечего туда и нос совать. Разве всё это не противно, Ежичка? Война – это просто рентгеновские лучи для всего скверного в человечестве. Слышишь всё это нехорошее и хочется хоть самой-то лучше быть, а выходит только хуже: нервничаешь, раздражаешься и обижаешь других» (14 августа).]. Здесь у нас, например, большую роль играют так называемые «лошадиные деньги». Дело вот в чем: по мобилизационному плану полагается в каждый подвижной госпиталь по лошади на врача. Выдаются ему деньги на лошадь, на седло и, кроме того, еще какие-то добавочные на седло, в общей сумме – 395 рублей. Подвижным госпиталям лошади необходимы, запасным же – нет, нас будут перевозить по железной дороге. Поэтому в мобилизационном плане и указывается, что запасные госпитали получают только одну лошадь для телеги.
Вот это и показалось многим врачам обидным. Отыскали какую-то не отмененную статью закона, по которой и нам следует получить по лошади, т. е. деньги на лошадь и фуражное на нее довольствие, в размере 1 р. в сутки. И вот многие старшие врачи запасных госпиталей выдали уже и себе около 1000 рублей (а им полагается 3 лошади, коляска, упряжь), и своим ординаторам эти пресловутые «лошадиные деньги», и регулярно берут и фуражные деньги, дескать, по закону полагается, почему не брать. Некоторые деньги пока хранят до окончательного выяснения вопроса, а некоторые, ничтоже сумняшеся, послали их уже домой.
Красиво, верно? А уж разговоров, разговоров сколько было! Во всяком случае больше, чем о делах госпиталей. В нашем госпитале этот вопрос даже не поднимался. Если окажется, что нам полагаются лошади, я себе куплю, так как надоело пешком по грязи бегать в город и тратиться на извозчиков. Но получать фуражное довольствие на лошадь, не имея лошади! Брр!
Вообще, Шурочка, я с тобой согласен, что порядочных людей не так уж много среди коллег, – милые товарищи! Но всё же, Шурочка, не следует из-за этого повесить нос и разочаровываться во всем. Если нет сейчас, то будут. Дадим же пример, и только! И вообще, моя хорошая, не верь в то, что начинается «томительно скучная пора», не настраивай себя на такой лад. Будет не скучно, а будет интересно, только не так, как было со мной, а по-другому! Верь, тогда и не будешь нервничать и обижать товарищей. И будешь ты хорошая, а не нехорошая, как ты себя величаешь. Вот опять тебе мораль прочел. Ничего, это тебе полезно!
Знаешь, Шурочка, какой я глупый! Вот уже три недели мы здесь сидим в Троицком, на самой его окраине, и только вчера мы втроем догадались пройтись и посмотреть, что за окрестности. И оказалось, что тут близко есть чудные места. Воронеж стоит на горе, и кругом тоже холмы и долины. Вышли мы из села, подошли к железной дороге. Затем вдоль полотна шли версты две или три. Насыпь высокая, а с нее прекрасный вид на обе стороны: долины, леса, справа река Воронеж, а вдали на другом холме виден Воронеж, а у самого горизонта – уходящий вдаль, на Ростов, поезд. Погода прекрасная. Затем свернули влево и через поля добрались до рощицы, где под высокими дубами и отдохнули.
Как бесплатное приложение к этому письму прилагаю листочек с одного из этих дубов. Посмотри на него с грустью, с надеждой, с верой в будущее. Придет опять наше время, когда мы с тобой будем гулять вдвоем, придет опять наш «остров Нагу».
Кончилось наше сиденье под дубами большим сражением желудями, причем я потерпел поражение и удрал в лес, красивый лиственный лес. Там мы опять соединились и наткнулись на фруктовый сад. Купили у старика яблок и груш, перебрасывались тыквами и вообще вели себя непринужденно. На обратном пути попали в красивую долину – по обе стороны холмы, покрытые лесом. Затем прошли мимо тихого пруда при вечернем закате. Было очень красиво и тихо-тихо. Людей почти не было. Попались только четыре семинариста, очень красиво певшие хором «Из страны, страны далекой», «Стоит на Волге утес» и т. д. И тенор, и бас были великолепны. И всё, Шурочка, думалось, почему тебя нет. Было так хорошо, а как хорошо было бы с тобой!!!
Думаем сегодня после обеда опять пойти в те же места. Какие мы глупые, что всё время сидели дома! Возьму сегодня с собой фотографический аппарат.
Будь спокойна, моя хорошая. Целую тебя крепко,
Твой Ежка.
Воронеж, 19-го августа 1919 г.
Милая Шурочка.
Вчера снова получил письмо от тебя, от 15-го числа. Ты мне стала писать совсем аккуратно. Хвалю за это! И настроение твое 15-го числа было опять приличное. Как быстро оно у тебя меняется! Ах ты, моя непостоянная!
Вчера у нас заладил дождь, мелкий, серый и дюже мокрый. Всюду слякоть и грязь. Таким образом, не пришлось вчера гулять! Сегодня же погода опять прекрасная, и мы думаем воспользоваться этим.
Медицинское имущество мы сегодня окончательно получим. Из 18-ти ящиков имеем 17. Завтра думаем объявить рапортом заведующему формированием, что госпиталь 253 готов. Даже резиновые изделия мы получили здесь, в Воронеже, хотя и не все, и не всегда такого качества, как нужно. Теперь, я думаю, можно уже с большой долей вероятности сказать, что на днях выступаем. Все-таки, должно быть, в Бар. Главный врач из Петербурга что-то долго едет. Пока у нас еще Зайцев.
Сегодня мы получаем жалованье. На мою долю 131 рубль, но, говорят, что Левитский что-то напутал, и что мы должны получать больше. Себе как старшему ординатору он высчитал около 300 р. Высчитывать приходилось по всяким законам, и разобраться в них не так уж легко. Как бы то ни было, завтра я отдам Алекс. Аф. 35 р. и тебе пришлю остальные 30 рубл[ей]. (Ведь 25 р. ты получила?) <…>
Хочу, кстати, послать и 20 рубл. сестре, чтобы заодно уж отделаться от долгов. Останется портной, которому я 51 р. пришлю по получке следующего жалованья. Когда мы отсюда тронемся, то нам опять выдадут какие-то прогонные и увеличенные суточные, так что, думаю, месяц я проживу. Неинтересно, верно? Ну ничего, приходится иной раз и такими скучными материями заниматься.
Позабыл тебе писать, что книги, купленные мною у Кутьки, это: проф. Felix Lejars «Хирургическая помощь в неотложных случаях», в двух толстых томах, издания Карцева. Хвалят, но я еще не начинал читать, так как увлекся следующим томом писем Чехова периода поездки на Сахалин. Читай, Шурочка, читай, удивительно у него правильное (на мой взгляд) мнение о людях, и как он ненавидел всё мелочное и пошлое, не словами только, но всем своим нутром. А если кого полюбит, какое удивительно хорошее отношение, какая вера (напр., к Суворину[36 - Имеется в виду А. С. Суворин, известный издатель и драматург.]). Нет, положительно большое наслаждение я получаю от этих томов.
Шурочка, пиши мне о своем брате, о своих семейных делах, не умалчивай, я прошу тебя! Ты хочешь знать обо мне и моих родных всё, и я тоже хочу знать всё о тебе и твоих.
Прощай, моя дорогая Шурочка, прощай моя хорошая.
Твой Ежка.
(Хороша подпись?)*
<…> Вот уже пять дней подряд пишу тебе. Ай да я!
* Далее приписки на полях письма.
Воронеж, 21-го августа 1914 г.
Шурочка, я угнетен! Рука моя дрожит, туман застилает мне взор, мороз пробегает по спине! Нет, кроме шуток, случилось нечто весьма неприятное: вчера приехал из Петербурга наш новый главный врач и произвел на всех нас весьма неприятное впечатление. Так как большинство госпиталей объявило себя готовыми, а из Москвы нашему заведующему формированием (очень милому человеку) прислали нагоняй за то, что дело плохо налаживается, и приказали нам сейчас же выступить, – мы вечером всем составом пошли на сборный пункт узнать, к какому часу нам комендант станции приготовит эшелон.
Пока мы там сидели и болтали, внезапно быстрым шагом вошел среднего роста и возраста военный врач в походном снаряжении, т. е. с ременной крест-накрест портупеей, ременным же поясом с револьвером (для ча?[37 - Для ча? (просторен.) – Для чего? Например: «А для ча не работаешь, для ча не служите, коли чиновник?» – спрашивал хозяин распивочной Мармеладова (см. Достоевский Ф. М. Преступление и наказание).]), в золотых очках, с маленькой, a la Napoleon III, черной бородкой и острыми колющими глазами. Вошел и быстро стал обходить всех, здороваясь и представляясь Марковым. Мы знали, что к нам должен приехать именно Марков, спросили, к нам ли он приехал, и вот познакомились. Скороговоркой, резким голосом он стал расспрашивать Зайцева о делах госпиталя, постоянно его нетерпеливо перебивая: я знаю, знаю.
В общем, такой тон, который мы тут еще не слыхали ни от кого. Военных врачей здесь много, однако, никто не производил, хотя бы вначале, подобного впечатления, никто из них здесь начальством себя не держал. Чин у него не выше других главных врачей, но, говорят, что он служил в Петербурге у крупного медицинского инспектора или что-то в этом роде. Одним словом, чувствует себя шишкой, с твердой почвой под ногами. «Как Ваша фамилия?», «А Ваша?» и т. д. Всё это говорится начальственным отрывистым, не терпящим возражений тоном.
Может быть, первое впечатление хуже, чем окажется на самом деле, но пока мы словно с рая на землю свалились. Чувствуем себя более пораженными, чем при прочтении о нашем поражении в Восточной Пруссии[38 - Наступательная операция Северо-Западного фронта в Восточной Пруссии 4 августа – 2 сентября потерпела неудачу. 2-я армия под командованием генерала от кавалерии А. В. Самсонова была окружена и понесла огромные потери. Чтобы избежать плена, генерал Самсонов в ночь на 17 августа застрелился. Сообщение штаба верховного главнокомандующего о больших потерях двух корпусов, гибели трех генералов (А. В. Самсонова, Н. Н. Мартоса, Е. Ф. Пестича) и некоторых чинов штаба было опубликовано в газетах 19 августа. 1-я и 2-я армии были выдавлены из Восточной Пруссии. Однако эти боевые действия отвлекли часть сил германской армии и не позволили ей одержать победу на Марне.]. Там-то ведь дело поправимо, а здесь? Только ты, Шурочка, не удручайся, может быть, он окажется неплохим. Ведь бывает же у некоторых людей неприятный тон, несмотря на то что они недурны. В крайнем случае, если он формалист и чиновник, то можно себя обставить формально, чтобы придраться было не к чему. Товарищеских отношений с ним не будет, но зато они имеются с другими коллегами.
Ты, пожалуйста, моя хорошая Шурочка, не огорчайся! Уедем мы, должно быть, сегодня. Извещу тебя телеграммой. Пишу рано утром. В 9 часов к нам придут Марков и Зайцев и сдадут один другому свои обязанности.
Наше поражение меня сильно огорчило. Неужели и теперь у нас там царит халатность? Ведь чтобы уничтожить штаб, надо было обойти корпуса сзади! Они зевали, и их обошли! Неужели мы всё еще недоросли? Нет, нам превосходством своей культуры еще рано кичиться. Верно?
Не огорчайся, милая моя Шурочка, моим письмом, всё образуется. Целую крепко.
Твой Е.
