Кремень и зеркало

– Тома Батлера она простила, – продолжал граф свой рассказ. – Потому что в детстве он был ее товарищем по играм, да и потом – кто знает, кем еще. А меня она всегда презирала. Его простили и отпустили домой. А меня бросили в Тауэр как изменника.

Рядом с Десмондом будто ниоткуда возник трактирщик. Забрал пустую бутылку, водрузил на ее место новую, обернутую соломой, и торжественно извлек пробку. Хью передал ему просьбу слуги сэра Уорема и удостоился холодного кивка. Десмонд поднял палец, и трактирщик поставил кубок перед Хью; граф сам наполнил его до краев.

– Впрочем, не только в этом дело, – добавил он, понизив голос. – Том Батлер – протестант и строгих убеждений притом, как ни странно. А я держусь старой веры. Истинной веры. Как и вы, мой юный ольстерский друг.

Это была правда. Все, кто жил к северу от Английского забора[49], держались истинной веры. Но и Хью почувствовал, что воздух в таверне словно сгущается, напряжение растет, сжимает его со всех сторон, словно угря, угодившего в сети, – и он, кажется, понял, почему. Рука его невольно потянулась к груди, где под толстым дублетом прятался подарок доктора.

– Но теперь-то она уже простила вас, милорд? Разрешила жить у сэра Уорема?

– Если это можно назвать жизнью, – проворчал граф Десмонд, осушил свой кубок и снова налил им обоим. – Об одном из моих предков рассказывают, что он влюбился в женщину из иного мира. Застал ее за купанием и влюбился. Только вот он не знал, что она такое. Думал, просто пригожая девица. Он украл у нее плащ, а без плаща она не могла сбежать или сменить обличье. Так он ее и заполучил, а она сказала ему, что, кабы не плащ, не видать бы ему ее как своих ушей. После того она родила ему сына и ушла к себе, в холм Нокайни, а на прощание сказала моему предку: если сын ему хоть немного дорог, то пусть никогда не удивляется, что бы тот ни натворил.

– Это был отец вашего отца? – спросил Хью.

Он отпил глоток вина и почувствовал, как сжимавшая его невидимая сеть ослабла, как сила, давившая на него, отпрянула, словно в страхе.

– О нет, то было куда как раньше, – покачал головой граф. – Давно, очень давно. Но штука вот в чем: сын этот стал великим прыгуном. Однажды на пиру его попросили показать свое искусство. Тут он как прыгнул… – граф взмахнул своей белой рукой, показывая, как было дело, – и прямиком в бутылку, что стояла перед ним столе. А потом таким же манером взял и выпрыгнул обратно.

Десмонд тяжело дышал, и с каждым вдохом его голос звучал все выше и тоньше.

– Но вот в чем штука, – повторил он. – Отец его увидел это и сказал, что и представить себе не мог, будто его сын на такое способен! Одним словом, удивился. И, ясное дело, тут же потерял сына навсегда, как и предупреждала его мать. Сын повернулся и вышел на двор, а все, кто был на пиру, пошли за ним – посмотреть, что он будет делать. Он вышел за ворота и спустился к реке. До тех пор он был человек человеком, но только коснулся ногой воды, как тотчас превратился в серого гуся и уплыл невесть куда. И больше уж не вернулся.

Граф поднял бутылку, словно собираясь налить еще, но передумал и поставил обратно.

– Я не такой хороший прыгун, – сказал он. – Запрыгнуть в бутылку я еще могу. Но вот выскочить обратно – это мне не под силу.

Хью еще раньше приметил двоих, сидевших на скамеечке у огня. Лишь только граф закончил свой рассказ, они вскочили разом, как по сигналу. Казалось, это близнецы или вообще один человек, раздвоившийся каким-то чудом: одинаковые плащи, одинаковые корявые посохи. Ни говоря ни слова, они встали по обе стороны от графа, а тот расставил руки, чтобы его подхватили под мышки. Отработанным движением эти двое вздернули графа на ноги и закутали в зимний плащ, все это время висевший на спинке его стула. Затем, тяжело опираясь на помощников, граф двинулся к выходу – или, точнее сказать, его понесли, а он только делал вид, что переставляет ноги.

Хью поднялся, отступил на шаг и низко склонил голову, но Десмонд потянул мальчика на себя и поднес губы чуть ли не вплотную к уху. «Она всегда меня видит», – прошептал он. Затем пальцы его разжались, и помощники куда-то поволокли его по улице, раскисшей в грязь, – то ли домой, на боковую, то ли в очередной кабак.

Слуга Сент-Леджера встал со скамьи, снял с крючка свой фонарь, горевший уже совсем тускло, и двинулся обратно той же дорогой, а Хью последовал за ним.

Ночевать они остались у сэра Уорема; Хью и Филипу дали одну кровать на двоих. Посреди ночи Хью проснулся и увидел прямо перед собой лицо королевы. Оно висело в темноте светлым пятном, мало-помалу теряя очертания, растворяясь в сияющей пустоте. «Она всегда меня видит». Хью лежал, не шевелясь, между сном и явью, и смотрел в окно – на черную гладь реки, по которой приплыл сюда накануне. Затем вода всколыхнулась и пошла рябью под гребками сильных птичьих лап: к дальнему берегу, где не было ни домов, ни причалов, а только каменная стенка набережной и заросли тростника, плыл серый гусь. Когда до берега оставалось уже немного, гусь взмахнул могучими крыльями и, снявшись прямо с воды, в облаке брызг устремился в ночное небо.

Тир-Оуэн[50]

Прошло семь лет, прежде чем Хью О’Нилу разрешили вернуться в Ольстер. Тихий мальчик вырос и превратился в тихого юношу, основательного и осторожного. За все это время он считаные разы говорил по-ирландски или хотя бы слышал ирландскую речь; он звучала лишь в его памяти. Он еще не стал ни верховным О’Нилом, ни графом Тироном, но не стал и никем другим. Пока они плыли через море, сэр Генри Сидней (по приказу королевы вновь принявший должность лорда-наместника и теперь возвращавшийся в Ирландию) сообщил Хью, что Брайана, его единокровного брата, убили и что убийц наверняка подослал Шейн. Двоюродный дядя Хью, Турлох Линьях, был теперь танистом – вероятным наследником Шейна, и англичане к нему благоволили, хотя какая из того польза выйдет Турлоху, неизвестно, потому что англичане никогда не обещали ничего заранее. Может, только титул без денег, может – богатство и власть, а может, и вовсе пшик. По английской системе пэрства сам Хью был всего лишь бароном Данганноном. И все, чего он хотел для себя, – оставаться под рукой Ее Величества, щедрой и справедливой, простертой так далеко и в то же время держащей его так близко.

На землю Ирландии он снова ступил с английскими солдатами за спиной и с английской подвеской на шее – загадочным устройством, всех возможностей которого он еще не знал. Одетый, точь-в-точь как одевались в том году и в том сезоне все молодые англичане, стремящиеся чего-то добиться в жизни, он въехал в Дублин – и никто не вышел приветствовать его, никто не встретил радостными криками. Кто же был на его стороне, на кого он мог рассчитывать? О’Хейганы – преданные, но бедные. О’Доннелы из Тирконнела, сыновья свирепой шотландки по прозвищу «Темная Дева», Инин Дув, – эти то дружили с О’Нилами, то враждовали, причем не реже. И англичане: само собой, Генри Сидней да еще люди королевы, Берли и Уолсингем, которые пожали Хью руку на прощание и улыбнулись, – наверняка они желали ему добра. Они видели, как Шейн О’Нил пресмыкался перед королевой; они знали отца Шейна, Конна Бакаха О’Нила; они обратили внимание на белое перо, которое Хью всегда носил воткнутым в шляпу. Его покровитель при дворе, граф Лестер, шепнул ему: «Что насчет графского титула? Все еще не решено?» У этих людей Хью научился не только придворной речи: он узнал немало и об их стране, и о своей собственной. И глаза у них были холоднее, чем руки.

Данганнонская крепость стояла на прежнем месте, но многие вожди кланов со своими людьми, когда-то пировавшие и ссорившиеся в ее стенах, рассеялись по всему острову. Одни теперь воевали друг с другом, другие отправились на юг, на помощь потомкам Десмондов, чтобы дать отпор англичанам, занимавшим их земли. Но, услышав, что барон Данганнон снова дома, они стали возвращаться, и с каждым днем их становилось все больше. От женщин, оставшихся в замке, Хью узнал, что его мать умерла под кровом О’Хейганов.

– Плохие времена, – сказал слепой О’Махон, тоже никуда не уехавший.

– Да.

О’Махон лежал в кровати, завернувшись в тяжелый плащ.

– Итак, ты вырос, кузен. И не только телом.

– Я такой же, как был, – сказал Хью.

– Тогда скажи-ка мне вот что. Недалеко отсюда, примерно в миле, если идти вверх по холму, в давние время стояла святая обитель…

– Я все помню, – сказал Хью.

– Тебе там дали подарок.

– Да.

Бывает так, что носишь какую-то вещь при себе, то в одном кошельке или кармане, то в другом, и забываешь о ней начисто; потом вспоминаешь и думаешь выкинуть, но всякий раз оставляешь. Не потому, что она какая-то особо ценная, а просто она твоя: кусочек тебя и память о прошлом. Так было и с этим маленьким кремнем: пока Хью рос, он оставался при нем, порою терялся, но всегда находился снова. Прежде он казался вместилищем какой-то могучей холодной силы, слишком тяжелым для своих размеров и как будто наделенным собственной волей. Но теперь это был просто старый камешек с выцарапанным на нем человечком – корявым, как детский рисунок.

Хью пошарил по карманам и быстро нашел его; было такое чувство, что кремню и самому не терпится прыгнуть ему в руку. Мелькнула глупая мысль показать камешек слепцу, но Хью опомнился.

– Он у меня, – подтвердил он. – Не сходишь ли со мной завтра еще раз на это место?

– Как пожелаешь, кузен.

На следующий вечер О’Махон взял О’Нила за руку, и они вдвоем пошли на конюшню выбрать лошадей для поездки. Хью подвел О’Махона к его старой лошадке, хорошо знавшей эту дорогу, – с ней ему не понадобится поводырь. Поехали медленным шагом и через час добрались до места, где в ту давнюю ночь разверзлась земля. Лошадей оставили возле дуба, разбитого молнией. О’Махон снова взял Хью за руку: он прекрасно знал, куда идти, но не хотел спотыкаться.

– Я ходил по этим тропам с тех пор, как родился, – сказал он. – Да и до того.

Они взобрались на пригорок, который Хью помнил с детства, еще с тех пор, как приехал в эти края со своими опекунами – О’Хейганами. Но тогда здесь росли высокие деревья, а теперь их срубили; за деревьями, по берегам реки, были пшеничные поля и луга, где паслись коровы. Теперь поля лежали под паром, а луга опустели.

– День уходит, – сказал поэт, словно мог это видеть. Один из холмов, круглившихся над равниной, поднимался выше прочих, и очертания ему придали не ветер и вода, а человеческие труды. Отличить его было несложно. В обхвате – перчей[51] шестьсот, но почему-то меньше на вид, чем тогда, когда Хью смотрел на него в детстве. – Этот час – граница дня и ночи, как эта река – граница между здесь и там. То, чего нельзя увидеть ни днем, ни ночью, показывается в сумерки.

– Но откуда ты про них знаешь? Ты ведь не видишь!

– Мои глаза – тоже граница, кузен. И я стою на ней все время.

После этого они ждали молча. Небо над головой стало черным, а на западе побледнело и расцветилось красными и зелеными полосами. В лощинах уже собирался туман. Позже Хью О’Нил так и не вспомнил, в какое мгновение (если и впрямь настал такой миг) воинство выступило (или нет?) из-под холма и явилось его глазам, пусть и едва заметно. Под его взглядом оно росло; прибывало и пеших, и конных.

– Эта чужацкая королева, которую ты любишь, которой служишь, – промолвил О’Махон. – Ей до тебя и дела нет. И нужно ей от тебя только одно: чтобы ты держал этот Остров в подчинении от ее имени, пока она не заполнит его своими голодными подданными да бедными родственниками, а те не примутся рвать нашу землю в клочья.

Призрачные воины проступали во мраке все четче. Хью почти уже различал шелест их шагов и звон доспехов. Вот они, Древние. Сиды.

– Они повелевают тебе сражаться, Хью О’Нил из О’Нилов. Вести других за собой. Ты станешь внуком Ньяла и кем только еще не станешь. Но не думай, что у тебя нет друзей.

Воины мерцали в темноте, то растворяясь, то возникая вновь; кони их кружили на месте, копья колыхались, как деревца на ветру. Казалось, они ждут не дождутся, чтобы Хью взмолился к ним о помощи, призвал их сразиться на его стороне. «Заповедь», – подумал Хью. Кремень у него в руке. Но он ничего не мог сказать им – ни на словах, ни в сердце. А затем граница между ночью и днем закрылась, и Хью перестал их видеть. Было такое чувство, словно могучий ветер сорвал с него всю одежду – весь этот бархат и шелка, и лайковые перчатки, и белый раф, и шляпу с пером; и он остался нагим, как дитя, и больше уже не знал, куда ему идти и что делать.

На острове Акилл у побережья Донегала, что на западе Ирландии, жила в те времена женщина по имени Гранья О’Малли; и была она госпожой над морскими разбойниками, ходившими в набеги на острова – и на север, в Шотландию, и на юг до самой Бретани. Гранья построила себе замок на Акилле и еще один – на острове Клэр; когда ее пираты отправлялись за добычей из залива Клю, она сама командовала флотилией, стоя на палубе самой большой галеры. В юности она была «стриженой девчонкой», одевалась в мужское и так донимала отца, водившего торговые суда в Испанию, что в конце концов он стал брать ее с собой, а сына оставлял дома. Гранья умела читать и писать, стрелять из пистоля и драться на саблях. Врали, будто ее отец и брат, да и сама она по молодости промышляли грабежами: зажигали ложные огни на мысу, а после подбирали все ценное с кораблей, потерпевших крушение. Всякий, кто повторял эти россказни, становился ее врагом, а жало у ее вражды было острым. Друзья, окружавшие Гранью, были подчас ничем не лучше врагов: дикие О’Флаэрти, способные убивать просто ради удовольствия; Макмахоны из внутренних земель; шотландцы Макдоннелы со своими полчищами шотландских краснолапов, поселившиеся в долине Антрима как у себя дома. Теперь ей было лет тридцать или сорок; она превратилась в грозную силу, с которой считалось все побережье Мейо. А Хью О’Нил уже и сам был взрослым мужчиной – двадцати лет от роду, с густой рыжей бородой, когда однажды, весенним утром, у ворот Данганнонского замка объявился посыльный и попросил о встрече. Он, дескать, привез весточку лорду танисту от госпожи Граньи. Его привели на кухню. Послали за Хью. Гонец терпеливо, молча ждал; наконец Хью сам вышел к нему и встал на пороге.

– Почему ты назвал меня танистом? Гонец встал, выпрямился во весь рост и сцепил руки за спиной.

– А что, господин? – ответил он вопросом на вопрос. – Разве нет?

– Наследник Шейна О’Нила – мой дядя, – сказал Хью. – Турлох Линьях. Он и есть танист, избранный как положено. – Гонец молча смотрел на него, даже не изменившись в лице. – Где твое послание?

– Письма я не привез. Передам все по памяти.

Хью сел за стол. Женщины и мальчишки, стряпавшие еду, вышли вон. Гонец тоже уселся обратно. – Я слыхал, что твоя хозяйка – женщина ученая, – заметил Хью. – Умеет писать и по-английски, и на латыни.

– Верно, – подтвердил гонец. – Но этот случай особый. Она сочла за благо не поверять своих мыслей бумаге. Кто знает, в какие руки может попасть письмо.

Хью окинул взглядом его поджарую, гибкую фигуру.

– О твоем коне позаботились? – спросил он.

– Я без коня. Бежал на своих двоих.

– Неблизкий путь, да еще в такую погоду.

– Зато не скучал в дороге. Навидался всякого-разного, да только хорошего мало.

Тишина словно уселась третьей между ними за стол, посидела и снова встала. – Что же хочет передать мне твоя госпожа? – спросил Хью.

– Что внук Ньяла, ваш дядя Шейн, сейчас воюет в Антриме с шотландцами Макдоннелами, союзниками моей госпожи. Этим летом Шейн напал на них, чтобы добавить Антрим к своим землям.

– Я слыхал про их вожака, – сказал Хью. – Сорли-Бой Макдоннел. Шотландец.

– Шейн захватил Сорли-Боя в плен и разгромил шотландцев. Он держит Сорли в башне и морит его голодом. Может заморить до смерти. Госпожа Гранья просит вашей помощи против Шейна. Просит, чтобы вы помогли ее друзьям, шотландцам Макдоннелам. «Что мне за дело до Макдоннелов?» – подумал Хью. Гонец все так же смотрел на него ничего не выражающим взглядом, а белые руки его все так же неподвижно лежали на коленях. Сэр Генри Сидней построил кольцо укреплений на границе западных земель, на которые притязал Шейн, – земель, которые на деле принадлежали графу Тирону. Шейн не был графом Тироном, но не был им и Хью: королева все еще не решила, кому даровать титул. Если кто-то – неважно, кто и как, – покончит с Шейном, Сидней очень обрадуется.

– Передай своей госпоже Гранье вот что, – промолвил он, тщательно выбирая слова. – Хоть она и занимается грабежами на море, я желаю ей свободы и долгой жизни. Дублину и англичанам до этого дела нет.

– Верно, – кивнул гонец.

– И если она найдет какой-то способ примирить Шейна с Макдоннелами и уладить вопрос с долинами Антрима, это будет хорошо.

Двое молодых людей (или, по крайней мере, один молодой годами, а другой – на вид, ибо определить истинный возраст гонца было бы затруднительно) снова умолкли, глядя друг на друга. Наконец Хью заерзал на стуле и подался вперед:

– Пусть они помирятся. Пусть Шейн отпустит старика Сорли-Боя, и Макдоннелам будет радость. А сэр Генри в Дублине простит Шейну его проступки и снесет эти укрепления, которые он понастроил вдоль границы. Шотландцы останутся жить в Антриме, и никто их больше не потревожит. Ты понимаешь?

Гонец не ответил.

– Я тоже его прощу, – продолжал Хью, и голова его словно вспыхнула от прилива какой-то могучей силы, которой он прежде за собой и не подозревал. – Даю слово. А в знак своей дружбы я велю раздать золото вождям Макдоннелов, лучшим из лучших, когда все они сойдутся на собрание в лагере Макдоннелов в Ольстере; а созовет это собрание Гранья О’Малли. Ты понимаешь? Привезем виски, откроем бочонки и выпьем все вместе за мир и дружбу. Выпьет даже Сорли-Бой – только сначала его накормят.

Гонец неподвижно ждал, не будет ли продолжения.

– Это и есть ответ, который я должен передать моей госпоже? – уточнил он наконец.

– Да.

Заметить легкую улыбку на губах гонца было непросто, но Хью все же заметил. Посланник Граньи как будто остался доволен… или это была насмешка? Все так же улыбаясь, он встал и – не поклонился, не кивнул, а лишь чуть-чуть наклонил голову. Затем, пятясь, отступил до двери, а там повернулся и вышел. «Его не накормили, – подумал Хью. – Не предложили ни питья, ни пищи». Это было неправильно. Впрочем, он сам ничего не попросил и не потребовал, хотя имел на это полное право. Хью поднялся и подошел к узкому оконцу, смотревшему на запад. Гонец уже почти скрылся из виду: легким, широким шагом он поднимался вверх по холму, растворяясь в ранних весенних сумерках.

Конн Баках О’Нил, первым из О’Нилов получивший право называться графом Тироном, любил женщину по имени Элисон – дочь или, может статься, жену кузнеца, которого звали Келли. Когда Конн добился своего, Элисон уже носила дитя; этого ребенка назвали Мэтью, он вырос и стал отцом Хью и его брата Брайана. Шейну, своему законному сыну, Конн предпочел незаконного, Мэтью (должно быть, он очень любил эту Элисон, раз на такое пошел), и для Шейна, Шона Гордого, стало делом чести отвоевать у сводного брата и графство, и титул главы О’Нилов. Он выбрал самый простой путь: следовало убить сначала Мэтью, а затем и его сыновей. Но сэр Генри Сидней успел забрать в Англию маленького Хью: он хорошо знал, на какие титулы тот может надеяться, если проживет достаточно долго. И теперь Хью О’Нилу оставалось только ждать.

Прошло меньше месяца – не больше, чем от первой четверти луны до следующего молодого серпа. Послание из Дублина, от сэра Генри Сиднея, привез английский гонец в красном мундире. Хью, выехавший тем утром на прогулку со своими кузенами, перехватил его по дороге. В пакете с печатью лорда-наместника содержалось предписание от имени королевы: она повелевала Хью О’Нилу и многим другим (в списке были и незнакомые имена) явиться в город Дублин, дабы там от чистого сердца сознаться в дурных делах, которые они совершили, и в своих преступлениях против короны и мира на землях Ее Величества. К этому прилагалась записка, написанная торопливым почерком самого сэра Генри: тот сообщал Хью, что замаринованную голову его дяди Шейна привезли в Дублин в глиняном горшке и что по его, лорда-наместника, приказу она теперь выставлена на пике над городскими воротами. Скалящаяся мертвая голова, которая на самом деле могла принадлежать кому угодно, была все еще там, когда Хью О’Нил со своим отрядом въехал в Дублинский замок. Тут-то и выяснилось, что ему и остальным, кто значился в списке, предстояло сесть на корабль вместе с сэром Генри и отправиться в Англию. Неужто он, Хью, сделал недостаточно? Собираясь в дорогу, сэр Генри поведал ему, как было дело.

– Королева пиратов, Грейс О’Малли, которая мне никогда не лгала и не имела на то причин, прислала известие, что Запад наконец-то может вздохнуть свободно: от Шейна больше не будет никакого беспокойства. Она рассказала, как это случилось. Насколько я понял, она устроила пир – или как там зовутся эти ваши ирландские попойки – в лагере Макдоннелов и пригласила туда Шейна, будто бы принять от шотландцев почести и изъявления покорности.

О’Малли привезли золото, продолжал он, да еще французское вино и большой бурдюк испанского хереса, наверняка из трофеев Граньи. Шейн воспарил духом, задрал нос – не обошлось без белого ирландского виски – и принялся оскорблять О’Малли и прочих и снова заявлять, что долины Антрима принадлежат ему одному. Ему позволили повеселиться до вечера. А потом Макдоннелы, то ли впятером, то ли всемером, обступили его и достали оружие, которое тайком пронесли на пир. Шейн был слишком пьян, чтобы отбиться, и с ним покончили, хотя и не так чтобы сразу.

Хью коротко поблагодарил лорда-наместника за рассказ и не обмолвился ни словом о собственной роли в этих событиях. Лорду-наместнику, добавил он, повезло с таким гостем, как Шейн: пить-есть не просит, на обхождение не жалуется, да еще и сторожит ворота днем и ночью. Сэр Генри прекрасно знал, что на молчаливого юношу, стоящего сейчас перед ним, этот его безумный дядя вел охоту, точно на кабана или оленя; но знал и то, что Хью не может себе позволить прилюдно выражать радость по поводу смерти родича, который при всех своих пороках все-таки оставался главой О’Нилов. Сэр Генри отнесся к этому с уважением и ничего не сказал. А Хью, в свой черед, не сказал лорду-наместнику, что наутро после того, как Шейн пал под клинками Макдоннелов, он внезапно проснулся на рассвете и вышел из замка, словно услышав зов. В смятении ума и чувств он стал подниматься по холму, на склоне которого в последний раз видел гонца Граньи, уходящего на запад. Вскоре он почувствовал, что рядом с ним кто-то идет, будто отделившаяся часть его самого, – девушка или женщина, но кто именно и какого возраста, непонятно; и, как ни странно, она тоже была в легких доспехах. Когда она повернулась к нему и улыбнулась, Хью снова вспомнил о том гонце, словно он и эта девушка были одно и то же.

Она как будто говорила, но Хью не слышал слов до тех пор, пока не пошарил в карманах и не нашел осколок кремня, который теперь носил с собой постоянно. Сжав кремень в кулаке, он стал ее слышать.

«Он был большой и тяжелый», – сказала она.

«Да», – согласился Хью.

«Они на это жаловались, – сказала она. – Те, кто пришел унести его душу. Они даже просили дать им перерыв, но им не разрешили: его душа могла сбежать и вернуться в свое смертное тело».

Затем она указала куда-то на запад, и Хью увидел тех двоих, о которых она говорила. Они пытались управиться с рослым мужчиной, в котором Хью тотчас же признал своего дядю; оба смеялись, словно это была игра, но в то же время старались изо всех сил. Один ухватил Шейна за щеку двумя пальцами и тянул его голову влево, а другой закинул правую руку Шейна себе на спину. Все трое брели по колено в земле, словно через болото.

«Видишь? – снова услышал он голос своей спутницы. – До сих пор с ним возятся».

Хью повернулся к ней, но ее уже не было; он снова посмотрел туда, где Шейна тащили под землю, но и там уже не было ничего.

Те гэльские и нормандские вожди, которые сочли за лучшее покориться и приехать в Дублин, а не отступить в свои горные крепости, чтобы дать англичанам отпор, тоже проехали через городские ворота, откуда на них сверху вниз скалилась голова Шейна. И они поняли: чтобы им самим сохранить головы, нужно плыть в Англию и преклонить колени перед королевой, испросить прощения за возложенные на них грехи и надеяться, что после этого им разрешат вернуться домой. Если повезет, то еще на год-другой они сохранят свои земли и доходы.