Валигура

Румянец какого-то стыда выступил на лице магистра Анджея, но из уважения к отцу он сдержался от ответа.

– Епископ притащил с собой брата, – сказал Марек, меняя тему разговора. – Я знал его когда-то, он был вспыльчивым, великим силачом… но бунтовал всегда. Мира с ним никто не имел, осел где-то на силезской границе и долго его тут слышно не было, зачем же теперь его вызвали?

– Не знаю! – ответил Анджей.

Марек содрогнулся – его брови нахмурились.

– Поговорим открыто, – сказал он, снизив голос и встав перед сыном. – Моя душа чувствует, что нам, Яксам, снова угрожает опасность. Иво мстительный.

Магистр Анджей встал со стула и сложил крестом руки на груди.

– Милый отец, простите; Иво не мстительный!

Это отрицание взволновало Воеводу, который, казалось, хочет вспылить, и сдержался.

– Ты не знаешь его! – пробормотал он.

– Дорогой отец, я каждый день с ним общаюсь, он Христов муж, святой человек… а месть – нехристианская, и запрещена законом.

Воевода посмотрел на сына с сожалением и, отказываясь от спора, замолчал…

– Святополк является нашим родственником, – начал он медленно, – один род, одна кровь. Колит их в глаза то, что он Поморьем владеет, хотели бы его выгнать, поговаривая о предательстве, делают его сообщником Плваща.

– Плващ на его сестре Хелинге женился, – шепнул Анджей.

Весь этот разговор так очевидно надоедал магистру Анджею, который отвечал вынуждено, полусловами, что отец, видя, что не сможет втянуть в него сына, замолк и вдруг спросил:

– Что же этот Валигура здесь замышляет?

– Хотя я рад бы что-нибудь о том поведать, – отозвался Анджей, – не знаю ничего толком. Кажется, что епископ хочет его иметь при себе.

– И использовать для своих намерений! – прервал Воевода. – И, наверное, его при Лешеке поместить, чтобы на страже стоял, когда епископ сам не может. Кто же знает, Иво готов ему Краковскую каштеланию дать, или меня откуда-нибудь согнать, чтобы его на моём месте посадить. Мне он не верит!

Анджей взглянул в эти минуты на отца таким взглядом, что старик устыдился и разгневался. Слов ему не хватало.

– Ты же, как стал ксендзем, Яксом быть перестал! – воскликнул он. – Это облачение тебя перевоплотило. Монахом на меня смотришь, а я не хотел, чтобы ты им был.

Анджей встал со стула и пошёл обнимать отца. Суровое его лицо вздрогнуло каким-то чувством.

– Отец, – сказал он, покачивая чёрным облачением, – мы – рыцарство Христово, а так как рыцарь, надевая доспехи, обо всём должен забыть, чтобы в своё оружие вложить душу, и мы, тем паче, из-за наших доспехов должны забывать свет.

– Ты ведь не монах!

– Но у меня те же клятвы и обязанности, – сказал Анджей.

– Прежде чем их принял, ты имел другие для рода и отца, – воскликнул Марек.

– От тех я отказался, когда был пострижен! – вздохнул магистр Анджей.

Выражение отцовского лица свидетельствовало о том, что он не был убеждён, и не рад был всему спору с сыном.

Вздохнул, пошёл к окну, ластящегося пса отпихнул.

– Значит, не о чем говорить с тобой! – прибавил он.

Затем в дверь постучали, оба оглянулись; осторожно её приоткрывая, вошёл муж, годами старше Анджея, похожий на него, а ещё больше на Воеводу, с лицом, изрытым преждевременными морщинами, пылким, суровым, с глазами, которые из-под густых бровей блестели звериным выражением.

Был это тот Ян, называемый в семье Яшком, некогда первая причина борьбы с Одроважами, тот, что выдал их на смерть у прусской границы… наказанный лишением рыцарского пояса и изгнанием. Спрятался он в Чехии, которая тогда почти для всех беглецов из Польши была приютом, а через два года тайно вернулся. Добрый Лешек, хоть знал о том, простив отцу, сына преследовать не хотел. Смотрели сквозь пальцы, что он находился на дворе отца, не делали ему ничего, но и к милостям не возвращали.

В боязне Одроважей Яшка постоянно прятался под плечом отца и за ним.

Эта жизнь опротивела ему, горел, поэтому, сильнейшей ненавистью к епископу, к семье, и постоянно упрекал отца за его покорность. Воевода имел к нему слабость, как к своему первенцу.

При виде входящего Яшка, магистр Анджей встал, чтобы подойти обнять брата, но тот холодно с ним поздоровался головой и почти неохотно приветствовал невнятными словами.

Он обратился к отцу:

– Я не знал об Анджее, – отозвался он, – удивительно, что он захотел нас навестить, так сердцем к Одроважам прильнул.

Он пожал плечами. Задетый Анджей облачился своей духовной серьёзностью, поглядел, не отвечал.

– Не мешает, что пан брат здесь, – прибавил Яшко, – таин от него у нас не должно быть, он не дошёл, может, ещё до того, чтобы своих предал ради чужих.

– Брат! – сурово сказал Анджей.

Отец дал знак Яшку, на который он, казалось, не много обращал внимания.

– Да, – добавил он почти гневно, – кто не с нами, тот против нас.

– Сначала я должен быть с Богом, – ответил, сдерживаясь, магистр Анджей.

Не обращая уже внимания на брата, Яшко довольно резко произнёс:

– Достаточно этой позорной жизни, – воскликнул он. – Я должен скрываться как злодей, надеть мне доспехи не разрешено. Любой негодяй Одроваж может схватить меня как беглеца и выдать. Мне уже эта собачья жизнь опротивела!

Марек его сурово прервал:

– Благодари Бога, что спас тебя! Чего тебе хочется? Ты с ума сошёл.

Глазами указал ему на второго сына, но Яшко на него вовсе не обращал внимания.

– Я еду отсюда прочь! – сказал он решительно.

– Куда? – спросил отец.

Прежде чем Яшко имел время ответить, магистр Анджей встал, чтобы попрощаться с отцом.

– Уже идёшь? – спросил с ударением Воевода.

– У меня есть мои капелланские часы, – отпарировал холодно Анджей.

Яшко дико усмехнулся, поглядывая на него через плечо.

Ксендзу нетерпелось уйти; он издалека поклонился брату, который обернулся, и сделал на нём в воздухе крест.

Когда Анджей ушёл, Воевода с неприязнью и упрёком поглядел на сына.

– Помни, – воскликнул он, указывая на дверь, – этот тебя ещё когда-нибудь должен будет защищать и спасать, когда ты по своему безумию снова попадёшь в какую-нибудь яму.

Яшко на это презрительно встрепенулся.

– Бог даст, что я в нём нуждаться не буду, – сказал он.

– Он хорошо сделал, – прибавил он, – что пошёл отговаривать капелланские молитвы, потому что лучше бы не слышал того, что я должен поведать. Опротивело мне это сидение за печью, сегодня или завтра я двинусь к Одоничу, к Святополку, куда глаза понесут, к первому встречному, который встанет против Лешека.

Воевода выпалил, сжимая кулак:

– Ты какой-то неблагодарный! Пойдёшь за тем, чтобы привлечь на меня новые подозрения, что я предатель! Чтобы мне старую голову сняли или прочь выгнали! Ты!

Яшко ничуть не смешался резким выступлением отца, может, будучи привыкшим к подобным, слушал его почти с пренебрежением.

– Отец, ничего с тобой не будет, всё-таки я вольный как птица, согласно немецкому выражению. Пойду, куда глаза глядят.

– Пойдёшь от меня, из моего дома! – кричал Марек. – Все тут о тебе знают, скажут, что я тебя послал. Сиди, глупец, придёт для тебя время.

– Когда? Вы так крепко посадили Лешека, что он тут вековать будет, а пока Иво и он здесь, для меня места нет.

Лешека мне нужно выбросить вон, или лучше – пусть они возвращают изганников.

Он показал на шею, как бы её резал. Марек ударил его по руке.

– Молчи! – воскликнул он.

Он задумался, сказав это, и встал, точно им вдруг овладела неуверенность. Быстрый Яшко воспользовался этим в мгновение ока – и горячо начал:

– Ты, я, мы все, сколько нас есть, пропадём, дожидаясь чего-то лучшего. Кто хочет что иметь, должен делать… Одонич и Святополк делают, а мы ждём, и дождёмся, что нас обезглавят… Нужно всех насадить на Лешека.

– Тонконогий не пойдёт, достаточно ему дел с Одоничем, – отозвался тихо старик.

– А Конрад? – подхватил, хитро смеясь, Яшко. – Вы думаете, что тот не хотел бы, чтобы ему Лешека упразднили? Эх! Эх! Не бросится, может, на него, но и за него не заступится… А Генрих тот набожный…

– Оставь меня с ним в покое! Оставь в покое! – прервал Марек. – Тот жену слушает, а жена ему скорей власяницу даст одеть, чем корону. Я раз ему доверился и этого достаточно… Это баба…

– Обойдёмся без него, – шепнул искуситель Яшко, видя, что отец поддался его настояниям.

– Пойдёт с Лешеком, – добавил отец.

– Не страшен он и его силезцы, – произнёс Яшко всё живей. – Там в доме имеют, что делать, потому что братья едят друг друга.

Он прервался вдруг и, подходя к отцовскому уху, как бы уже считал дело выигранным, начал быстро сыпать:

– Вы скажете, что я капризный, непослушный, убежал.

Вам ничего не сделают. Я должен идти к Одоничу, к Святополку, я там пригожусь.

– А если тебя сцапают?

– Лихо съедят, – крикнул Яшко. – Одонич в монашеском облачении убегал, я и этого не надену. Любая епанча сойдёт!

Я знаю дороги, знаю проходы. Вы можете мне отказывать – а я один могу что-то сделать отвагой. За голову уже не держусь…

– Яшко, – воскликнул отец нежней, хватая его за плечи, – сидеть бы тебе и ждать.

– Нет, нет! – отпарировал сын. – Идти мне и помочь вам и нам, и себе. Вы воевода? Какой вы воевода? В неволе! В пренебрежении! У какого-то священника под стопой… С этим жить дольше нельзя…

Марек, наполовину убеждённый, задумался. Яшко ковал железо, пока горячо.

– Исчезну так, что не опомнятся, как ускользну, – прибавил он.

– К Плвачу не ходи, – выскользнуло у старика, – к Конраду не смей – у того не хватит смелости за что-нибудь взяться. Святополк – наша кровь, он один…

– Ну, тогда к нему! – ответил Яшко. – К кому-нибудь я вырвался бы отсюда.

Марек обеими руками схватился за голову.

– Ещё мне этой заботы не хватало, – воскликнул он, – как будто их мало было. А теперь, боясь за тебя, ни дня, ни ночи не буду иметь спокойной.

Яшко поцеловал его в руку.

– Спи, старик, сладко, а обо мне не беспокойся. Яшко справится… а как я засну, вы толкнёте…

Он дико смеялся, потирая руки. Неспокойный Марек вздрогнул. Начали что-то потихоньку шептать, и, сев, разговаривали так, пока каморник не позвал обоих к еде, которую подавали на ужин. Как окончился разговор, знали только они вдвоём, по лицу, однако, можно было догадаться, что пришли к согласию, и старик уже сыну не сопротивлялся. В усадьбе потом никакой разницы от обычных дней не было, ни приготовлений, ни видимого движения, а когда Яшка третьего дня с несколькими людьми исчез, Марек Воевода, казалось, не знает, что исчез, и не спрашивал. Своему охмистру он громко сказал, что поехал на охоту. Так все думали.

Только спустя десяток дней, когда он не возвращался, начали узнавать, спрашивать, беспокоиться, искать, а Марек делал вид, что гневался на сына.

В этот же вечер он встретился в замке с епископом, выходя от князя.

– Я страдаю, немало, – обратился он, вздыхая, к Иво, – сгинул куда-то мой Яшко, вы знаете, что я его из милосердия приютил. Неспокойная душа, несчастный человек, не мог вынести праздности, куда-то снова пошёл искать приют.

Епископ быстро взглянул на Марека, но у того было такое страждущее лицо, что подозревать его было трудно.

– Пусть его Бог стережёт, – сказал епископ. – Он плохо сделал, что так сорвался, мы бы у князя добились ему милости и прощения. Досада прошла бы.

– Он всегда был строптивый… – добавил Марек. – Дома с ним тяжело было… не раз доходило и до суровости…

– Было бы плохо, упаси Боже, если бы к Плвачу или к Святополку пристал, – сказал епископ, – разнеслось бы это, и в другой раз уже виновный прощения бы не получил.

– Пусть Бог меня на старые дни убережёт! – вздохнул Марек.

– От души желаю, чтобы милосердный Бог хранил вас от этой боли, – закончил Иво.

Не говорили о том больше, неспокойный Воевода вернулся домой. Епископ в этот день призвал к себе магистра Анджея.

– Я слышл от вашего отца, – отозвался он, – что Яшко удалился, неизвестно куда.

Анджей побледнел, смело взглянул епископу в глаза и с выражением, которое не позволяло сомневаться в правдивости его слов, сказал:

– Ничего о том не знаю. Яшко был и есть неспокойный, отцу во все времена трудно было его удержать. Наш отец в этом не виноват.

– И я его не думаю обвинять, – отозвался спокойно Иво. – Яшка все мы знали и знаем. Я боюсь, как бы он не попал в руки к бунтовщикам. Его может встретить злой рок.

На суровом лице магистра Анджея показались две слезы, быстро стёртые, он поцеловал руку епископа и удалился, взволнованный.

Епископ ни на завтра, ни в следующие дни, встречаясь с Воеводой, уже не спрашивал его о сыне. Той проницательностью, какая дана чистым душам, он знал, не нуждаясь в расспросе, что Яшко сбежал к Одоничу, либо на Поморье.

Он не придавал этому слишком большое значение, потому что, хоть Яшко был энергичным и как рыцарь, несмотря на этот умышленный побег с поля боя, имел необычайную отвагу, от него одного ничего не зависело. Он казался маленьким человеком.

В течение этих дней епископ больше всего был занят старым Валигурой. Собирали для него отряд людей, службу, часть которой должны были привлечь с Белой Горы, одевали наёмников, выискивали храбрую челядь.

Иво, если бы даже хотел сброситься на это, было нечего.

Значительных доходов епископства и собственных имений едва хватало ему на множество постоянно основывающихся монастырей и костёлов, которыми восхищались, потому что их одаривал с королевской щедростью.

Цистерцианцы, премонстраты и даже доминиканцы, облачение которых надели племянники, селились на деревнях и землях епископом, предоставленных Иво. Ворчала поначалу семья, видя, что он так разбазаривает свои земли, но Цеслав и Яцек, племянники, уже ни в чём не нуждались, Мшщуй имел достаточно, другие, видя, как Господь Бог в этих руках, набожно расточительных, чудовищно множил земли, умолкли…

Мшщуй, который послушно подчинился брату, перенял его мысли, не колебался также дать собственные деньги на то, что уже считал необходимостью. Это была для него маленькая жертва, потому что сына не имел, а для двух дочек всегда осталось бы достаточно.

Поэтому из сокровищницы в гродке возили не только сукно и одежду, но серебро и золото, накопленное с тех времён, когда при первых Болеславах было его в Польше как дерева.

Люди издалека смотрели и смотрели, удивляясь, что Валигура с тем двором и людьми, так по-пански стянутыми, думал делать.

Однажды вечером, когда князь Лешек возвращался с охоты в очень хорошем настроении, а охотился он за Вислой в тех монастырских лесах, которые разрешили использовать отцу Казимиру, Воевода уже встречал его у перевоза через реку, умысленно или случайно, трудно понять.

Он воспользовался тем, что они были одни.

– Хорошо, что ваша милость наслаждались развлечением, которое вам давно принадлежало, – отозвался он. – Достаточно наш благочестивый епископ вашу милость пугает и утомляет, когда дома сидите.

– Делает это, наверное, из любви к нам, – сказал Лешек, который говорить про епископа ничего не давал, – пусть Бог охраняет его здоровье для защиты и благословения этого государства.

– А! Он святой, и при жизни благословенным его называть мало, – отпарировал Воевода, – но, как духовный, привыкший подвергать анализу людские умы, часто напрасным выводом из них наполняет вас страхом…

Лешек улыбнулся.

– И сам также тревожится до избытка, – говорил Воевода. – Думаю, не по иной причине он привёл себе под бок брата, который уже нуждался в отдыхе. Жаль старика…

– Вы говорите о Мшщуе Валигуре? – спросил князь. – Я слышал, что он тут.

– Брат его привёз, не считаясь с его волей, – добавил Воевода.

– Без его воли Валигуру притянуть было бы трудно, – отозвался Лешек, – потому что это железный человек…

– Не тот он уже, что был, – вставил Марек.

Князь поглядел.

– Хорошо, что он есть у епископа, потому что семью любит, а епископ от той ради Христа полностью отрёкся. От Яцка и Цеслава утешения мало, потому что те больше Богу, чем дяде служат. Святая и эта молодёжь!

Князь склонил голову.

Через мгновение он спросил Воеводу:

– Не знаете, что тут Мшщуй думает делать?

– Никто его не видел ещё, – отпарировал Марек.

– И я, – подтвердил князь.

– Что монахом по примеру племянников не станет, – говорил Воевода, – кажется верным, потому что не время… и дочек имеет, что нуждаются в ласке.

– Он тут с дочками? – спросил Лешек.

– Кажется, их тут нет…

Потом Воевода говорил об иных вещах, пытаясь Лешеку обрисовать всё так, как он хотел, чтобы было. Велел ему ничего не бояться, пренебрежительно говорил об Одониче, презрительно о своём родственнике Святополке, с уважением к Конраду.

Вставили что-то о крестоносном рыцарстве, которое Лешек хотел увидеть, прослышав о нём много. Воевода донёс, что как раз двое из них уже поехали в Плоцк, чтобы договориться о службе.

Так разговаривая, доехали они до Вавельского замка, а Марек, заняв Лешека, выскользнул в свою усадьбу.

Назавтра князь спросил епископа о брате Мшщуе, славу силы и мужества которого помнил.

– Он здесь, – ответил Иво, – я вытащил его для того, чтобы он служил вашей милости. Верных слуг в это время слишком много не бывает. Не нужно ему ничего – ни титулов, ни должностей, а можно его будет использовать, где другие не захотят, либо не смогут. Я взял его для помощи вашей милости, для верных услуг.

Князь поблагодарил.

– Бог милостив, – сказал он, – служба у меня будет более лёгкой. Заключим мир и будем им наслаждаться.

Епископ робко поглядел на своего господина и замолчал.

VII

У ксендза Жеготы было милосердное сердце, которое не раз уже в жизни отболело за минутное волнение.

В молодые годы, когда светское духовенство имело больше свободы, а брак не был запрещён, привязался он к какому-то бедному существу, которое оставить теперь не имел силы.

Наступили иные времена – папские легаты во всех странах разглашали приказы отказаться от семейных уз. Костёл хотел иметь солдат, ничем не привязанных к земле.

Из опасения, как бы визит декана или епископа не открыл грустной тайны его жизни, старый пробощ был вынужден переселить свою семью в отдельный домик на городище, и ещё не остыл от страха после отъезда епископа Иво, когда новое событие иным образом пригрозило его покою.

Ночью подъехал к Белой Горе Оттон фон Саледен с двумя ранеными новобранцами…

Нужно было их спасать. Ксендз Жегота не мог сопротивляться искушению милосердия, хотя хорошо знал, что, давая помощь ненавистным немцам, подвергнется гневу своего пана Валигуры. Счастьем, старика дома не было и, согласно всякому вероятию, нескоро, наверное, вернётся.

Ксендз Жегота, как всё тогдашнее духовенство, не только не чувствовал неприязни к иноземцам, но уважал всё, что приходило с запада и несло с собой свет.

Вид этих двух полных жизни, опасно раненых и обречённых на погибель, если кто-нибудь им не поможет, глубоко тронули старого ксендза.

На следующий день, когда, высланный искать лагерь слуга, вернулся, ведя с собой Конрада фон Лансберга, и тот увидел в каком состоянии были два парня, сначала разразился на них великим гневом, потом на товарища, брата Оттона, что позволил это безумство, наконец закричал громким голосом, что, хотя Герон был его племянником, но ни из-за него, ни из-за Ганса не думает задерживаться в дороге и тратить время, когда его ожидали в Плоцке.

Оттон обратил его внимание, что всё-таки так среди дороги двух земляков бросить невозможно, в стране, в которой, безоружные, они могли подвергнуться какой-нибудь опасности или даже умереть от болезни и голода.

– Пусть умирают, коль сами на то пошли, – воскликнул безжалостный Конрад, – вверенное нам орденское дело – превыше всего.

Так это говорилось в первом запале гнева, но когда пришлось исполнить угрозу, – и сам неумолимый Конрад начал колебаться. Везти за собой двух раненых, а особенно Ганса, у которого, несмотря на то, что его рану перевязали, появилась лихорадка и, потеряв сознание, бредил, было невозможно…

Герон, легче раненый, хоть на ногу ступить не мог, с горем пополам был готов влезть на коня, но товарища Ганса по-рыцарски оставить не хотел, и объявил дяде, что разделит его участь.

Ксендз Жегота, который утром сбежал из гродка в сарай посмотреть, что делалось с ранеными, при которых сидела Дзиерла, украсив свои волосы цветочками, присутствовал при шумной сцене между Конрадом, Оттоном и Героном.

В последнюю минуту, когда уже должно было дойти до какого-нибудь решительного шага, Конрад фон Лансберг увидел ксендза.

– Но это не может быть, чтобы в стране, которая зовётся христианской, раненому бедняге отказали в приюте! – воскликнул он.

– Вы везде его найдёте, а особенно в монастырях, которые охотно примут больного и будут за ним ухаживать, – сказал ксендз Жегота, – везде, только не тут, у нас.

Он указал на замок на возвышенности.

– Как это! Что это! Язычники его занимают? – воскликнул Конрад.

– Нет, но наш пан не примет никого чужого, никогда, – возразил ксендз. – Такую себе клятву дал. Его даже нет в замке, а без него не решился бы никто.

Конрад на это начал возмущаться.

– Что там замок! Пан! – воскликнул он. – Вы особа духовная, вы никакому пану не подчиняетесь. Ваш господин там же, где и наш, – в Риме! Везите его в свой дом… на него никто не имеет права!

– Мой дом – в гроде, – ответил испуганный ксендз, – а если бы comes узнал, что я принял чужого, может, вместе с ним выгнал бы.

– Всё-таки его дома нет…

– Хо! Хо! Есть поджупан! – сказал ксендз Жегота.

Наступило минутное молчание. Конрад, нахмурившись, уже не разговаривая, ни споря, шепнул что-то Оттону, приблизился к племяннику Герону, которому долго что-то говорил на ухо, потом сам сел на коня, а Оттону и слугам дал знать, чтобы сделали то же. Когда всё было готово к отъезду, гордый крестоносец, подбоченясь, подъехал к ксендзу Жеготе.

– Слушай, отец, – сказал он приказывающим тоном, – время у меня дорого, тратить его на споры и болтовню не могу. Оставляю тут этих ранных… на милость Божью… Погибнут – совершат по ним службу наши капелланы! Но вы будете иметь их на совести, делайте с ними что хотите – спасайте, бросайте; это ваше дело. Я вынужден сдать их на вас.

Мудрый крестоносец, говоря это, очень хорошо чувствовал, что ксендз не будет иметь храбрости дать раненым умереть.

Ещё раза два старший обернулся к лежащим в сарае, что-то бормоча, потом Конрад бросил несколько слов Герону, и все быстрой рысью помчались к лагерю, оставляя Герона и Ганса одних под присмотром бабы и ксендза.

На мгновение ксендза Жеготу охватило отчаяние, он заломил руки, воскликнул:

– Милосердный Иисус, помоги! Что я тут предприму?

Он хотел убежать в замок, сделал шаг, и его охватило сострадание – он остановился, вернулся, подошёл к Герону, который сидел в сознании, с перевязанной ногой, не потеряв какой-то юношеской отваги и веры. Дзиерла с чрезвычайным прилежанием бдила над Гансом, которого то поила какими-то травами, отваренными в горшках, то что-то ему как ребёнку потихоньку пела и худыми руками делала над ним какие-то знаки.

– Безжалостные люди! Безжалостные! – крикнул ксендз Герону. – Вот вас оставили…

Тяжёлая поступть тевтонских коней стучала, всё больше отдаляясь.

– Ну, а милосердные найдутся, что нас приютят! – произнёс Герон, поглядывая на него. – Всё же бросить нас в этом сарае, открытом для четырёх ветров, было бы жестоким варварством, потому что я, как я, но Ганс тут на неделю, когда его ночной холод охватит, напрасно умрёт…

– Сарай, пожалуй, нужно обеспечить! – шепнул священник. – Так как о замке даже и не думайте. Сделаю что могу.

Герон пожал плечами.

– Отец, – сказал он смело, – я верю, что вы что-нибудь придумаете…

Ксендз Жегота, не говоря ничего, покачивая головой, ходил и всё чаще останавливался над Гансом.

– Дзиерла, – сказал он бабе вполголоса, – может он выжить?

Спрошенная сделала мину оракула, поглядела на больного, приложила ему руку ко лбу, показала на грубо перевязанную ногу, распростёрла руки, подняла их вверх, вздохнула.

– В хорошей избе, на удобном постлании, если бы его ночь и день не оставлять, – начала она живо, – почему бы не выжил? Разве из таких ран люди не выходят? А помните Дзюбу, которому внутренности нужно было вкладывать назад в брюхо, всё-таки жив, или Гельбу, что два раза ногу ломал, или Тырка, у которого кости сбоку вылезали? А этот молодой и милый парень имеет ещё столько жизни. Почему бы не выжил?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.