скачать книгу бесплатно
– Я очень люблю тебя, красавчик, ни одна женщина никогда не будет любить тебя сильнее, чем я. Я столько лет скиталась по стране, чтобы увидеть эти твои глаза, и я даже не хотела большего. Я говорила с тобой, прикасалась к тебе, может быть, это смешно, но я счастлива этим, и только этим буду жить. Наверное, я просто одержимая. Вот и все. А сегодня ночью я уезжаю, и больше не вернусь в этот грязный городишко, но если ты хочешь, я останусь, останусь, ни на что не рассчитывая и ничего не прося. Все, что у меня есть, это глупое сердце и моя любовь, и все я предлагаю тебе и ничего не прошу взамен.
Я с тоской посмотрел на ее возбужденное лицо, на молящие глаза и, проклиная себя, ответил:
– Нет.
Люся судорожно кивнула, провела влажной потной ладошкой по моей щеке и, быстро пошла прочь; а я стоял и смотрел на ее удаляющуюся фигурку и маленькую черную сумочку, усердно постукивающую по бедру, стоял и смотрел…
«Приходи ко мне, морячка, я тебе гитару дам…» Я устало рухнул на постель. Мысли мешались, а восхитительный вечер крадучись вползал в приоткрытое окно. Я сильно надавил руками на веки, пытаясь прогнать блестящие точки, пляшущие перед глазами, но они не исчезали, а наоборот – множились. В голове стоял невообразимый шум всевозможных голосов: они шептали, уговаривали, требовали, угрожали, где-то гремела музыка – труба, джаз какой-то. Я дрожащими руками сжал голову, пытаясь избавиться от этого наваждения и сосредоточиться на одной мысли, и на какой-то миг мне это даже удалось, но и эта мысль была: «Я схожу с ума!» Затем голоса вновь заполнили мою голову. Меня обуял страх, он липкой путиной обхватил руки и лицо, и я ничего не мог с ним поделать. Всем существом моим завладела жуткая тоска, а где-то внутри назревало совершенно незнакомое неописуемое чувство. Хотелось кричать; не помню, кричал ли я, а безумный круговорот все сильнее и сильнее затягивал меня, и вот я уже перестал бороться, я отдался тому неизвестному чувству, что родилось внутри и оттеснило все другие. В последний раз я открыл глаза и сквозь узкую щелку увидел свою комнату и черное, слепое окно наступающей ночи… и погрузился в гнетущий, неуправляемый мрак, я почувствовал, словно под ногами обрыв и… и все.
часть вторая «Империя»
1.
Мир перекосился, завертелся и остановился. Не знаю, что было это, но ощущение черной пустоты заставляло меня в страхе загребать руками и цепляться за крохотные обрывки развалившейся реальности.
Черная пустота внутри меня зашипела, запузырилась и, как вода, всосалась в незримую щелку, принеся облегчение и успокоение. Я перевернулся на другой бок и умиротворенно уснул. Странный это был сон, тяжелый, давящий, серый, как туман, он клубился в моих глазницах.
Я вздрогнул и вырвался из этого тумана; было холодно и одиноко. Я открыл глаза и невидящим взглядом уставился на шероховатый ствол какого-то дерева, затем немедленно закрыл их и вновь открыл, но ничего не изменилось. Я подскочил и дико оглянулся: вокруг был лес, настоящий. Я жутко закричал и схватился за голову, я действительно сошел с ума, иначе как по-другому объяснить эти галлюцинации. Мне было страшно. Вы знаете, что такое страх сумасшедшего? Ну, если вы сходили с ума, то знаете. Я никогда еще так не боялся, ни до, ни после.
Я жалко опустился на покрытую хвоей землю, подтянул ноги к груди и обнял их руками. Сжавшись таким калачиком, я задрожал и был не в силах унять эту дрожь; она сотрясала все тело, казалось, даже органы содрогаются от глубочайшего озноба. Это были несколько самых страшных ударов сердца, тело мое переходило от состояния яви в мир бреда. И тогда я понял (не знаю почему), что это смешно, это было потрясающе смешно; я смеялся и понимал, что смех мой неестественно истеричен и совершенно не соответствует ситуации.
Я упал на землю и набрал полный кулак колючей сухой хвои, и смех мой оборвался на полутоне; я вздохнул, почувствовал свежайший сосновый запах, приведший в грустное волнение чокнутую мою душу, мне надо было подумать, надо было решить, что произошло и как теперь жить.
Я сошел с ум – это не вызывало ни малейшего сомнения. Я попытался вспомнить, что мог о помешательстве рассудка, а знал я немного: психов содержат в лечебницах, пеленают в смирительные рубашки, эти товарищи могут галлюцинировать, высказывать различный бред и крушить все вокруг, и еще я слышал, что совсем свихнувшиеся не чувствуют боли, а я чувствовал, сухая хвоя очень даже сильно впивалась в мои пальцы. В итоге я пришел к выводу, что у меня какая-то особая форма помешательства, лежу я, наверное, сейчас на своей кровати, любуюсь на древние сосны, а рядом посапывает Маринка и ничего не подозревает, интересно, если я сейчас встану и пойду здесь, то пойду ли я там?
Но увы, перспектива быть чокнутым меня вовсе не прельщала, а мысли об этом вызывали панику, и становилось страшно, но и не думать я не мог. И единственное, что я тогда мог сделать – посмотреть, что же представляет собой окружающий меня мир.
Я поднял голову и огляделся: вокруг толпились толстенные деревья – сосны, – неясные очертания их крон маячили на фоне сине-голубого неба, видимо, на востоке всходило солнце, там небо было розовато-желтым – обычная реальная заря, и все было так реально, что поверить в нереальность происходящего было сложно, невозможно и глупо. Но что еще можно ожидать от человека со съехавшей крышей?!
Я поднялся и попробовал пойти: ноги двигались легко, свободно, это оказалось даже приятным – шагать по шуршащей ломкой хвое. Кругом стояла тишина, сумрачно-мертвенная, ветки сосен не колыхались, а вот хвоя действительно шуршала, и солнце по-правде всходило, – все было по-настоящему! И где-то в глуби меня зашевелились страшные сомнения: даже при воспаленном воображении невозможно представить такую реальность, не может сумасшедший так реально все воспринимать, да я и не чувствовал себя сумасшедшим. Я мыслил реально, как всегда, и не ощущал, что в моем сознании хоть что-нибудь изменилось. Это были настоящие сосны, настоящая хвоя и такое знакомое небо. Но если представить, что я не сошел с ума, то что же, черт побери, происходит, чья это дурацкая шутка! Я прочь погнал сомнения, как утопающий, я хватался за свое помешательство, ведь оно было весьма ощутимым, наиболее понятным объяснением.
Пока я, таким образом, решал сложную дилемму моего материального состояния, солнце взошло и осветило заколыхавшиеся кроны сосен. Это повергло меня в совершенное отчаяние, это! – ветер, теплый, настоящий ветер, который перебирал мои волосы, шевелил одежду. Я закрыл лицо руками, и в эту минуту где-то в высоте запела птица, по-правде запела, независимо от моего сознания, вне меня.
Тогда еще одна идея (поистине сумасшедшая!) вторглась в мою голову, да именно вторглась, я готов поклясться, что это была не моя мысль, она пришла извне, пришла и настойчиво забарабанила по черепу. И тогда я попытался вспомнить все, что читал о переселении в другие миры, вспомнил все фантастические истории, когда-либо написанные ленивыми выдумщиками, те несчастные глупенькие истории, которые всегда вызывали во мне отвращение. Но согласиться с этим объяснением означало признать, что я, сумасшедший, вторично начал сходить с ума.
Я отмахнулся от всего, от чего мог отмахнуться, и пошел по лесу. Великолепные сосны, толстые, источающие ручейки застывающей смолы, благоухающие хвойными ароматами, завораживающе высокие, золотились в лучах взошедшего солнца, а под ногами, вперемешку с хвоей, стелилась редкая желто-зеленая травка-муравка. Птицы пели хрустальными голосами, красивыми переливчатыми, а ветерок нежно овевал меня, и сосны, и птиц; и было тепло. Если это было сумасшествие, мне оно начинало нравиться, а для параллельного мира, этот лес был просто великолепен.
Итак, я шел, и хотя на душе было все так же мерзко, я начинал приспосабливаться к существующей реальности-нереальности. А потом я почувствовал голод, самый настоящий, прямо-таки зверский голод; в животе заурчало, я с трудом проглотил бегущие слюнки, а мысли о маминых булочках появились совсем некстати. Да что там булочки, я был согласен даже на завалявшийся старый сухарик, так хотелось есть. И тогда я увидел ее – крупную и сочную на вид ягодку насыщенно гранатового цвета, она висела на колючем стебельке, торчащим из розетки светлых листьев.
Я устало прикинул: если я дурак, вреда мне от нее не будет, но если я переселенец или жертва глупого и невозможного розыгрыша, значит жив, в здравом уме, и запросто могу отравиться. Но доводы голода были сильнее, и потому я сорвал ягодку и с жадностью запихал ее в рот, но тут же с отвращением выплюнул эту гадость – она была волокнистой, водянистой и совершенно несъедобной. Я уныло оглянулся: не менялся пейзаж, и не было в нем ничего из того, что мог бы съесть я, несчастный.
Я пошел, и мысли мои были угрюмы, невеселые были мысли. Что делать мне теперь, печальному одинокому сумасшедшему в другом мире? Где-то там, за неведомым рубежом, осталось все, чем я жил прежде, чем дорожил и не дорожил, остались люди, близкие мне люди, Мама! – присутствие которых осчастливило бы меня больше, чем ответ на вопрос, что происходит. И меня пугала необратимость происходящего, его реальность и неуправляемость, я хотел прямо сейчас, проснуться в своей кровати и понять, что это сон, всего лишь сон. Но это не было сном. И снова стало страшно, и снова паника завладела мною; в отчаянии я прижался к стволу сосны, крепко обняв его, шершавая кора царапала щеку, смола клеила пальцы и одежду, но это были пустяки, просто я не мог один…
Наверное, сейчас я могу вспоминать те моменты лишь как бред, как безумие, как самое черное время в жизни – я не знал, где я и почему все так вышло. Но если честно признаться, в ту минуту, когда холодная липкая смола касалась щеки, я не думал над ответами на эти вопросы, я просто пытался уравновесить сознание, восстановить нормальный ход мыслей, вновь обрести почву под ногами и найти хоть что-нибудь, за что можно было зацепиться. Признаюсь, тогда я еще надеялся, что существующие изменения обратимы, мечтал повернуть время вспять, я не хотел жить в неизвестности, она угнетала, не давала сосредоточиться на единственно волновавшей меня проблеме: что делать?
Когда я понял, что все, существовавшее за гранью черной пустоты, моя веселая хорошая жизнь, все исчезло, возможно, навсегда, угрюмая уверенность снизошла на меня. Мир потускнел, мир, мой нереальный, новый, потерял свои скудные краски; и тогда все прошло, я почувствовал себя первым, первобытным человеком, мне нужно было заново открывать жизнь, какой бы бесполезной она не казалась.
Я повернулся и не спеша пошел по благоухающему сосновому лесу под полуденным уже солнцем; я перестал биться над неразрешимой загадкой бытия, а предоставил мыслям свободное скользящее течение, позволяя им заглядывать в темные закоулки памяти. Я вспоминал чудное состояние, предшествующее трагедии моего сознания, думал о поворотах судьбы: все-все складывалось в моей жизни так, как хотелось, я жил в согласии с собою, и мне нравилась моя жизнь, я строил будущее, по кирпичику возводил его здание и для чего?! Для того ли, чтоб в один прекрасный момент все рухнуло в разверзнувшиеся недра земли, оставив меня в дремучем сосновом лесу? Что за насмешка судьбы! Что за глупая шутка! Все-все кинуть под ноги неугомонного рока, и лишь по какой-то нелепой логической ошибке закачались столбы бытия и поглотили меня в безумном круговороте, повернули зеркала сознания, превратили все, чем я дорожил в кучку праха под названием воспоминания.
Но что, что произошло?! Почему?! Я не видел объективной причины ни в жизни прошлой, ни в грядущем, а настоящим моим была сухая хвоя, потрескивающая под ногами. Но это было гораздо лучше сизого тумана – будущего, того, что откроется мне вне пределов этого леса. Или он никогда не кончится? Или вся реальность теперь один лишь сосновый бор?
В животе голод упорно давал о себе знать спазмами желудка, есть хотелось все сильнее и сильнее, а вокруг был все тот же несъедобный пейзаж.
«Вот интересно», – думал я, – «идея о переселении в загробный мир с точки зрения религии уже точно отметается – души есть не хотят; а если я помешанный, то так и буду здесь бродить, пока меня не накормят там. А вот с перемещением в параллельный мир все обстоит еще хуже: если в нем нет ничего, что можно было бы съесть, то очень скоро я переселюсь из параллельного в загробный».
Солнце было уже в зените, а все я шел, и на душе у меня была помойка. И хотелось домой, к маме. Очень. А сквозь усталость начало просачиваться отчаяние, и страх. А это было хуже всего. Но я понимал, что поддаться панике – потерять последнюю связь со своей реальностью-нереальностью. Если бы вы знали, как мне было худо! Какое отчаяние стучало в груди вместе с испуганным сердцем. Но я все шел, не останавливаясь, потому что понимал: усталость и физическая нагрузка притупят совершенно ненужные сейчас чувства, а голод поможет не думать ни о чем, кроме еды.
Идти становилось все труднее и труднее, солнце стало спускаться к западной части леса, а голод становился невыносимым.
Я споткнулся о проклятый сучок и растянулся на земле, при падении разодрав руку. Побежала кровь, не сильно, но все же. Я осмотрел рану и убедился, что она поверхностная, отчего же так сильно болит! Я оторвал рукав рубашки и кое-как замотал рану, чтобы остановить кровотечение.
И тут нервы окончательно дали сбой. Я бросился на землю и зарыдал, загребая пальцами выцветшую хвою; я бился головой о землю и просил о помощи, о прощении, я призывал бога, того, в которого так небрежно не верил. Слезы жгли глаза, а грудь сотрясалась от громких рыданий, но все было бесполезно: никто не слышал меня и никто не пришел на помощь, потому что мир был пуст и холоден, а еще он был страшен и опасен, и я готов был ноги целовать человеку, если бы только встретил его. Вот чего больше всего боялся я – одиночества, мысли той, что беззаконно рвалась в воспаленный рассудок: все кончено, бесповоротно. И конец – лишь вопрос времени.
Ох, отчаяние! Какое отчаяние владело мной! Я, сильный мужчина, до смерти боялся посмотреть в глаза реальности, потому что глаза ее были пусты, и злы, а мне нужно было то, что я имел раньше, и ничего более не просил я, ничего. И я молил Бога…
Но припадок окончился, я поднялся с земли и побрел по лесу, облитому заходящим солнцем, но не было мне дела до красоты пейзажа, страшная горечь разрывала сердце, душила и сжимала несчастное сердце. Я шел и старался не думать. О, тщетная надежда! Мысли жестокие сами лезли мне в голову.
«Если бы только понять, что со мной произошло, тогда я смог бы хоть за что-нибудь зацепиться», – думал я, продираясь сквозь заросли кустарника: в горе я не заметил, что сосновый бор кончился, а сменили его труднопроходимые заросли. – «Если бы хоть какой-нибудь намек! Что мне делать теперь?! Я могу придумать сотни тысяч объяснений происходящему, но ни одно из них не сможет избавить от непроходимого ужаса, в котором я пребываю, ни одно из них не поможет вернуть мою реальность. Я хочу домой! Слышите, домой?! Я сделаю все, что необходимо, но, пожалуйста, избавьте меня от этой муки, я больше не хочу, не хочу!»
Последние слова я с визгом прокричал, обратив взор к темному уже небу. Ночь сумрачная и тяжелая опустилась на заколдованный лес. Небо было беззвездно и безлунно и казалось подернутым легкой пленкой, никогда прежде не видел я такого страшного пугающего неба. И кругом воцарилась тишина; ни малейшее дуновение ветра, ни шуршание травы, ни птичий крик не оглашал замерший воздух. Отчаянный страх пронзил мое сердце: никогда еще я не слышал столь неестественной и липкой тишины; казалось, воздух вставил мне в уши затычки.
Мороз прошел по коже, я сделал шаг и услышал шорох раздвигаемой травы. Ужасная догадка вкралась в сознание: в этом лесу нет никого, кроме меня, ни смутных ночных теней, ни диких животных, только темнота, которая с каждым мгновением становилась все гуще и ближе.
Чувствуя предательскую дрожь в коленках, я лихорадочно взобрался на небольшой пригорок и съежился от свинцового предчувствия опасности, которое вполне осязаемо распускалось на жирной почве мрака. Я ожидал всего: внезапного нападения монстра, отчаянной смерти, чудовищного конца, но только не того, что произошло спустя несколько минут, в течение которых я дрожал от ужаса.
Я заметил свет и замер, скованный ледяным страхом, вполне реально чувствуя костлявую руку, протянувшуюся к горлу; свет мерцал за деревьями и становился все больше и больше, пока не занял пол неба. Это была луна, огромная, в пол неба, круглая, серебристо-белая, она осветила окружающий лес, меня самого и темные воды какого-то водоема. Именно он и привлек мое внимание тем необычным оттенком света, что родился от слияния лунного луча и блеска воды. Пораженный, я не мог оторвать глаз от необыкновенного зрелища – лунные блики, искрясь, игриво сверкали на гладкой поверхности воды; складывались в волшебную мозаику.
Не знаю, как долго сидел я, зачарованный удивительным зрелищем, помню лишь необыкновенное чувство притяжения, родившееся между моим взглядом и лунными зайчиками на воде.
Легкий порыв ветра привел меня в чувство, заставил перевести взор на озаренный светом лес, замерший в том же чувственном созерцании, что и я; но он принес и тревогу, легкую дрожь, пробежавшую по телу от его незаметного касания. Облитые серебром ветки деревьев закачались, где-то во тьме раздался призывный крик птицы, резко полоснувший по натянутым нервам.
В совершенной прострации от увиденного я, будто быстроногий олень, помчался по щедро освещенному лесу. К первому крику птицы, как под руководством невидимого дирижера, стали добавляться голоса других птиц. Их интонации лишали меня последнего рассудка: то протяжно-тоскливые, то угрожающе-пугающие, скрипучие трели сменялись переливчатыми нежными звуками, в одном голосе слышался смех, в другом плач, и мне казалось, будто легкие ночные тени преследуют меня, прячась за деревьями и пригорками, будто жадные невидимые глаза выглядывают из непролазного бурелома, а ледяные руки пытаются схватить мои, теплые.
Как сумасшедший, я, преодолевая километр за километром по пересеченной местности, бежал от своего страха, а от него, как известно, убежать невозможно.
И когда, наконец, силы иссякли, я тяжело рухнул в густую мягкую траву на какой-то поляне: дальше бежать я не мог, да и куда мне было бежать. Похоже, я навсегда был прикован к этому страшному лесу и галлюцинациям. И я лежал, глядя, как свет уходит из леса, и вновь из закоулков крадется гнетущая темнота, кольцом смыкаясь вокруг меня.
Некоторое время тишину нарушало лишь мое шумное дыхание, да оглушительный стук сердца, но вдруг чуткое ухо уловило чьи-то крадущиеся шаги, раздвигающие траву. Кровь застыла в моих жилах, а сердце уже отказывалась стучать от страха. Вопль ужаса так и застрял в горле, когда я увидел вышедшее на поляну животное, размером с хорошую корову, в темноте рассмотреть я его не мог, но вот голодные внимательные, горящие глаза сказали мне о многом, а хищный поворот зрачков не оставлял сомнений в намерениях животного.
Крик мой, наконец, сорвался с губ и еще долго звучал на поляне, но меня там уже не было: последними усилиями передвигая свинцовые от страха ноги, я мчался по лесу, слыша за спиной легкие шаги и тихое дыхание преследователя. Видимо, чудовище забавлялось со мной, желая, перед тем как съесть, немного помучить жертву. Но тут случилось нечто удивительное: шаги позади меня начали звучать все тише и, наконец, умолкли совсем, на бегу я оглянулся, но не увидел животного: или оно передумало меня есть, или придумало более изощренную пытку.
Я запнулся и по инерции пролетел еще пару метров, затем упал и ткнулся лбом в ствол поваленного дерева. Я лежал совершенно обессиленный, ничего не чувствуя и не соображая; но опасности не было, и я медленно приходил в себя, ловя широко открытым ртом ночной воздух.
Я поднял голову и ощутил недоверие, а затем… затем радость от увиденного закружила меня: буквально в нескольких метрах были дома человеческие, и свет в окнах и люди…
2.
Я поднялся, и из последних сил поплелся к людскому жилью. Там, всего в нескольких метрах от меня были люди. Настоящие, живые!
Я подковылял к ближайшей постройке и увидел девушку, сидящую возле небольшого домика. Полы ее белого одеяния свободными складками спадали на землю, длинные темные волосы небрежно укрывали плечи и спину, а бледность лица весьма неприятно поразила меня: кажется, кошмар продолжался.
Тем временем, девушка, потревоженная моим шумным дыханием, изумленно взирала на мое взволнованное и ободранное лицо. Она тихонько вскрикнула, вскочила с места и исчезла в дверях дома.
С полминуты потоптавшись в полной растерянности, я осторожно сделал несколько шагов к дверям дома, потом еще и еще, пока не уперся носом в грудь огромного заросшего мужика и весьма недружелюбным, я бы даже сказал злобным выражением лица.
Мужик грубо толкнул меня в плечо, отчего я потерял равновесие и шлепнулся на землю.
– Какого черта ты здесь шаришься, мразь?! – прорычал он.
От столь нелюбезного приема и грозного вида мужика я онемел и в ответ мог лишь что-то неразборчиво промычать. Мужик жестко пнул меня огромным сапожищем и спросил:
– Кто ты такой? Отвечай!
– Меня… меня зовут Андрей…
– Ан… что? – грозно спросил мужик.
– Андрей, – более твердо ответил я, чувствуя, как уверенность возвращается ко мне. Я поднялся с земли и встал на почтительном расстоянии от мужика, не желая больше нарываться на грубые толчки.
– Меня зовут Андрей, и нечего кидаться на человека с кулаками, не разобравшись, что к чему, – заносчиво проговорил я, принимая угрожающую позу.
Мужик молча отошел в сторону, открыл дверь и жестом пригласил меня войти.
Пройдя маленький темный коридорчик, я оказался в довольно большой комнате, обставленной с поразительной простотой: массивный деревянный стол и лавки; на стены бросала блики большая свеча, в комнате было сумрачно и неуютно. Левая стена представляла собой слегка отодвинутую занавесь, за которой виднелась, скорее всего, кухня, а в правой стене была выбита островерхая дверь. Девушка, недавно виденная мною, со страхом выглядывала из-за занавески.
Я прошел к столу и остановился, не зная, что делать дальше. Мужик сел на лавку и жестом предложил последовать его примеру. Я с облегчением опустился на скамью, ощутив блаженное расслабление мышц.
– Я – Хоросеф Сафун Дебурданджиремар, – гордо произнес мужик, поглаживая свою бороду. – Я хозяин этой деревни, и хочу знать, кто вы, господин, и как оказались здесь.
При последних словах Хоросеф приложил руку к груди и слегка склонил голову. «Значит, галлюцинация продолжается», – тоскливо подумал я. – «Очевидно, это не простые русские люди, и очевидно я, в самом деле, в другом мире. Не стоит пока рассказывать им кто я и откуда. Видимо, эти люди считают меня господином или кем-то вроде того. Значит, будем и держаться соответственно».
– Как я уже сказал, – начал я, приняв самый величественный вид, на какой только был способен, чем поверг Хоросефа в изумление, – зовут меня Андрей. Я прибыл из дальних краев, я… я путешественник.
При этих словах лицо хозяина вытянулось, он перевел дыхание, внимательно осмотрел мою одежду и тихо сказал:
– Прошу прощения, господин, но я, кажется, не совсем вас понимаю.
– Ну… – я почесал в затылке, – я вроде человека, который странствует по разным землям, желая посмотреть, как и где живут люди, чем занимаются, во что верят.
– Вы посланник Беристера! – с воплем ужаса Хоросеф кинулся на колени и обнял мои ноги. – Простите, простите, господин, – всхлипывал он, целуя мои изодранные домашние туфли.
Я попытался оторвать испуганного хозяина от своих ног, но ничего этим не добился, учитывая богатырское телосложение Хоросефа.
– Уважаемый Хоросеф, нет-нет, я не этот Беристер, за кого вы меня приняли, – попытался я его успокоить. – Да прекратите же!
Хоросеф, наконец, встал с колен и теперь возвышался надо мной, как неприступная скала.
– Так вы не сборщик налогов? – недоверчиво спросил он.
– Да нет же, – нетерпеливо ответил я.
Хоросеф облегченно вздохнул, отчего волосы мои на голове зашевелились, как от ветра, и сел на место, но держал себя настороженно и скованно.
– Вы желаете остаться на ночь?
– Да, пожалуй, – с радостью ответил я и добавил, стараясь быть осторожным в словах, чтобы вновь не попасть в двусмысленную ситуацию. – А нет ли у вас чего-нибудь из еды?
– Вы желаете обедать? – спросил Хоросеф и, получив мое согласие, крикнул за занавес. – Фелетина, принеси господину обед, быстро. Вы уж не сердитесь, – обратился он ко мне, – мы люди небогатые, да и уже пообедали.
Через несколько минут напряженного молчания да приглушенного постукивания посуды занавесь заколыхалась и из-за нее вышла Фелетина, та самая девушка, которую я встретил у двери дома. Она поставила передо мной деревянную миску с супом, в котором плавали куски мяса, ложку мне не дали и я догадался, что это пьют. Вкус блюда оказался весьма специфическим, но учитывая мой зверский голод, я проглотил все, вовсе не задумываясь. Подкрепившись, я отставил миску и, стараясь подражать хозяину, приложил руку к груди и сказал «спасибо».
Хоросеф ответствовал тем же жестом, но не сопровождал его словами, затем, поднявшись, указал мне на островерхую дверь и пошел к ней.
Последовав за ним, я оказался в довольно большой комнате, в дальнем конце которой было устроено нехитрое ложе, застеленное каким-то тряпьем и мехами. Еще раз поклонившись, Хоросеф повернулся и вышел из комнаты.
Я подошел к лежанке и устало растянулся на вонючем тряпье, пытливо вглядываясь в темноту. Странное оцепенение владело мною, но усталость не дала воспаленному разуму начать очередную цепь умозаключений, а спасительный сон выключил меня.
Я пробудился и вперился взглядом в небольшое, без признаков стекол, окно, сквозь которое просвечивало утро. Тоненькие слабенькие лучики, падая на меховое одеяло, высеребрили темный ворс неведомого зверя; и с пробуждением разума пробудилось и отчаяние – горестная безысходность.
Я встал с лежанки и почувствовал невероятную ломоту во всем теле, вчерашняя пробежка не пошла мне на пользу, – я расправил затекшие мускулы и вышел в общую комнату.
Утренний свет пробивался через узкие зарешеченные окна, придавая вчерашней мрачной столовой человеческий вид. Но на оббитых деревом стенах то тут, то там висели роскошные шкуры зверей с сохранившимися головами. На меня смотрели искусственные застывшие навеки, но не утратившие хищного разреза глаза, а злобные клыкастые пасти, яростно ощерившись, будто еще издавали рык охотника, и грозно выставленные извитые острые рога готовились поднять любого обидчика. На мгновение в отблеске злых глаз я увидел призрак вчерашнего зверя, столь жестоко, дразняще преследовавшего меня по лунному лесу. Я быстро отвел глаза, почувствовав неприятную холодную дрожь вчерашнего ужаса.
Я с безнадежностью плюхнулся на скамью, ни одно из животных не было видено мною раньше, даже на рисунках, – так куда я попал?! И как попал?! Я оказался в другом мире, в другой жизни, выпав из тончайшей паутины мироздания и, летя в дыру, зацепился за обломок чужой реальности, частью которой сейчас сам и стал. В какой ужас приводили тогда эти мысли, но теперь, с высоты прожитого и пережитого, я больше не смотрю на мир удрученно, я научился оценивать его по-другому, но тогда… тогда я жил в двух мирах, не понимая, что когда-нибудь они разорвут меня, так и не сумев ужиться вместе. Я с горечью и сожалением вспоминал о любимых людях, чего бы я тогда не отдал за теплые руки мамы, за дерзкий блеск Маринкиных глаз и поцелуи Лены, и весь обычный, столь надоевший нищий русский мир. Должен же быть способ выбраться отсюда!
Тихий шорох за занавеской отвлек меня от горестных мыслей и заставил прислушаться к хихиканью и легкомысленной болтовне.
– Нет, ты видела его? Ну Фелетина, ну не упирайся, расскажи мне, – горячо шептал сладкий женский голосок.
– Да отстань ты шальная, пристала, хуже демона! – притворно сердясь, небрежно отвечала вчерашняя ведьма.
– Ну Фелетина, ну пожалуйста, ну расскажи! – не отставала любопытная собеседница.
– Ладно, слушай, – смягчилась, наконец, Фелетина. – Выскочила я вчера ночью, после полуночи уже, на двор, и такой воздух свежий был, что я решила минуточку посидеть на улице, да и задумалась, ну ты знаешь о чем. Вдруг слышу: вроде кто-то дышит, поднимаю голову и вижу: стоит неземной какой-то, весь ободранный, глаза страшные, блестят; я от страха не помню, как домой забежала, благо Хоросеф еще не спал. Я так напугалась, что и говорить не могла, да он и не расспрашивал особо. Потом смотрю – заходят вместе, а он как давай такие странные вещи говорить, что мужа моего чуть в могилу со страху не свел. Вот такой он.
Собеседница пораженно молчала, но вскоре опять затараторила:
– Ну расскажи, расскажи, Фелетина, он красивый, да?! – не унималась она.
– Вот чумная! – возмущенно воскликнула Фелетина, а затем, понизив голос, сказала. – Я таких красавцев сроду не видала, и красота эта какая-то неземная, демоническая. Высокий, статный, силой дышит, волосы у него такие белые, как флип, из которого платья Великой Кике шьют, а глаза бесовские, серые, как металл, так и режут, так и режут…
За занавеской раздались восхищенные вздохи и охи; я усмехнулся.
– А как ты думаешь, кто он такой? – жадно спросила болтливая собеседница Фелетины. – Он ничего не говорил?
– Говорил чего-то там, но я ничего не поняла, имя у него какое-то странное – Андрэ. Вчера он разное рассказывал и очень путано, думаю, сегодня Хоросеф учинит ему расспрос, надо же знать, кого мы приютили…
Эти слова заставили меня серьезно задуматься, нужно было как-то объяснить хозяину деревни, кто я такой. Но не мог же я сказать, что пришел из параллельного или перпендикулярного мира, очутился в лесу, и, совершенно обезумевший от вселенской прогулки оказался перед дверью его дома, да и вряд ли люди, вешающие на стену шкуры зверей, живущие при таком небогатом и простеньком убранстве, преклоняющиеся какому-то Беристеру, способны будут это понять. Нет, я решил придерживаться ранее взятой линии поведения – буду странником, но вот загвоздка, откуда мне знать, как здесь относятся к странникам, вдруг их гоняют, похуже чумных. Ох, ладно, буду что-нибудь выдумывать, а заодно и осмотрюсь немного.
