скачать книгу бесплатно
«Ого! Ответный удар? А не слишком ли ты, милая, бойкая?»
– А кто вам сказал, что я аспирант? Ваш друг сердца Леша? Кстати, Панков как, не в обиде за свой «уд»? – от души раскатываю ее бронебойным.
– Нет, не в обиде, ему наплевать. Да, а с чего вы взяли… – спохватывается она, – что мы с Лешкой ЛЮБОВНИКИ? – выдохнув это «страшное» слово, Рыжая начинает жутко краснеть, а я приваливаюсь плечом к стенке.
«Так, ну тут либо я ее, либо она – меня», – проносится в голове, пока я рассматриваю ее лицо, не столько смущенное, сколько озлобленное.
– А это видно. Невооруженным взглядом, – подаю реплику я, и Рыжая подбирается. – Так на какое число вам, в бывшем девичестве Рыжакова, потенциальная Панкова, пересдачу назначить?
И Рыжакова идет красными пятнами.
– Придурок! Да пошел ты знаешь куда, Воробей? – прошипев мне это в лицо, она разворачивается, несется к лестнице и уже там, барабаня подошвами туфель по бетону, стремительно скатывается вниз по ступеням.
«Соплячка двадцатилетняя, – зло думаю я, – а ты что думала, что я тебе всё с рук спущу?»
Тогда я еще не знал, что Диане всего девятнадцать лет и что она девственница…
«А вообще кое в чем Вероника права, – думаю я, закрывая глаза и ощущая, как струи воды барабанят мне по лицу, – и права она в том, например, что свою „необычную“ я все-таки запомнил…»
Спустя десять минут мы с Вероникой сидим на кухне, обсуждая погоду, работу, коллег – в общем, делаем то, что обычно делают люди, когда показывают, что никто ни на кого не в обиде. И что у них по-прежнему все хорошо. И что у них есть завтра. В какой-то момент Вероника спохватывается и интересуется, как у Юльки дела? Собираюсь рассказать ей про утренник и попросить Веронику прогуляться со мной в детский сад, но… Но, откровенно говоря, я давно уже понял, что всё, что касается Юльки, Веронике не интересно, не нужно. Да и Юлька, если разобраться, не просила меня приводить Веронику на свой детский праздник. Так что я ограничиваюсь стандартной фразой: «Спасибо, у нее все хорошо». Вероника кивает и тут же напоминает мне, чтобы я, уходя от нее, не забыл забрать свой мобильный с зарядки.
И мы снова притворяемся парой. Притворяемся, что у нас всё хорошо, и что у нас есть будущее, но я точно знаю, что, когда я уйду, Вероника устало сотрет улыбку с лица и, присев у стола, обязательно снова закурит. Подопрет рукой щеку, будет долго крутить в пальцах зажженную сигарету и перебирать в голове то, что оставило неприятный осадок, пытаясь разобраться в себе, во мне, в нас и понять, почему же наши отношения, дойдя до фазы ухаживаний, романтических поездок «куда-нибудь» и томных ночей, так и не перевалили за барьер, где любовь, кольца и свадьба. Хотя бы за фразу «я тебя очень люблю». Или «ты у меня единственная». И там, где должно было быть по идее воздвигнуто моё «разводись и выходи за меня», легла пустота, разводящая нас по разные стороны.
Но самое интересное заключается в том, что, сидя напротив Ники, я уже сейчас вижу это в её глазах. Вот он, тот самый осадок: разочарование, которое уже не стереть, и где моё искреннее «ты мне нужна» теперь будет воспринято как одолжение, потому что это ТЫ не захотел двигаться дальше, а она так старалась, она тебя так подталкивала, и при этом пыталась сохранить хотя бы видимость независимости. Хотя бы в суждениях («Я знаю, кто тебе нужен» и «Я тебе все-таки друг»). Но проблема не в разнице в возрасте, как я уже говорил, и не в том, что Юлька не приняла Веронику. Проблема в том, что ты эту женщину просто не любишь. Нет, она славная, умная, добрая, но нет у тебя к ней тех чувств, за которыми возникают свадебные колокола, кольца, голуби в небо, белое или красное платье и все то, что она еще себе напридумывает, пытаясь продемонстрировать собственную оригинальность на свадьбе.
Тут вероятно, возникает вопрос: а зачем ты на Лизе женился? Ответ очень прост: я тогда сделал ошибку.
В итоге, сворачиваюсь. Благодарю за кофе, надеваю куртку, целую в щеку Нику, обещаю вечером обязательно перезвонить. Женщина, которая впервые откровенно спросила меня: «Кто я для тебя, Рома?» с наигранной улыбкой закрывает за мной дверь и идёт ко дну. Я иду к лифтам.
Через час я дома.
Отпираю входную дверь, скидываю обувь, прислушиваюсь. Квартира отвечает звенящей тишиной, зато по коридору прокатывается плотный комок серой шерсти, который я, нагнувшись, подбираю с пола. Из кабинета появляется заспанная морда британца Шерхана. И хотя этому коту, на мой взгляд, больше пошло бы имя попроще, скажем, Петя или Митя, Юлька, которая без ума от рассказов про Маугли, назвала серого увальня кличкой матерого хищника. И Юлька, в общем, оказалась права: этот кот съест всё, что не приколочено.
– Мяу, – подумав, вяло произносит кот, после чего выплывает в коридор целиком.
– Соскучился? – Я хмыкаю.
Кот небрежно пожимает плечами, заваливается на бок и начинает неторопливо вылизывать лапу, демонстрируя мне спокойное счастье от осознания того, что его некому мучить (Юлька сейчас у моей матери).
– Есть хочешь? – чисто для проформы интересуюсь я.
Кот зажмуривается, таращится на проем двери в кухню, после чего решительно встает на ноги и чешет туда рысцой, не забыв по дороге как следует боднуть меня под колени серой плюшевой головой.
– Сейчас выдам, – обещаю я, – только руки помою.
Кот закатывает глаза и шлепается на задницу.
– А ты бы, друг сердечный, лучше бы поменьше сорил, – упрекнув кота, на ходу зашвыриваю в мусорное ведро шерсть, скатанную мной в шарик, и отправляюсь в ванную. Кот недовольно наблюдает за тем, как я мою руки. Получив свою порцию, Шерхан моментально проглатывает ее, выгибается, отставляя назад заднюю ногу, рассеянно благодарит все тем же «мяу» и, покачивая боками, переходит в гостиную, явно собираясь соснуть на диване. Наблюдая за ним, я продолжаю рассеянно думать о Рыжей, о том, что сказала мне Ника и о том, что же мне все-таки делать с праздником Юльки? Когда я уже дохожу до мысли о том, что в принципе мне ничего не мешает пойти туда вместе с матерью, тишину пронзает звонок телефона, и определитель начинает монотонно вещать нечеловеческим женским голосом:
– Шестьсот тринадцать. Сорок два. Девяносто восемь.
«Надо же! Как по заказу».
– Да, мам. Привет. – Я смотрю на часы. Я обещал забрать Юльку в восемь вечера, а сейчас только полдень. – Что-то случилось?
– Что? Нет. Привет, ничего не случилось. Просто я хочу с тобой кое-что обсудить, – начинает моя-мать-Вера Сергеевна тем вкрадчивым голосом, которым всегда сообщает мне самые неприятные новости.
– Что-то с Юлей? – немедленно напрягаюсь я.
– Что? Нет. Нет, конечно. Все нормально с Юлей, – обижается мать. – Тебя, Ром, послушать, так я будто живу в диком лесу, а вокруг меня бродят злобные крокодилы. Всё хорошо с Юлей твоей, она, если ты помнишь, на дне рождения у Светы. Тут другое… В общем, тут такое дело, Ром…
– Мам! Не томи.
– В общем, мне твой папа звонил, – бухает мать мне прямо в голову.
И – молчание в трубке.
– Да ты что? – Я хватаюсь за стул и тяну его к себе. Хотя… зачем он мне нужен? Опомнившись, оставляю стул в покое. – И что «мой папа» опять хотел? Денег на жизнь? Или так, потрепаться с тобой за жизнь, потому что ему больше никто не хочет подставлять свое ухо?
– Ром, так нельзя, это все-таки твой отец, – одергивает меня мать.
– Правда? А ничего так, что у нас с ним фамилии разные? – Я снова хватаюсь на спинку стула.
– Ну, он же предлагал записать тебя на его фамилию?
«Роман Ознобин, ё-ты-моё… Только этого мне не хватало!»
– Спасибо, конечно, но это я как-нибудь пропущу. – Краем глаз замечаю, что из гостиной вопросительно выглядывает кот, привлеченный резкими звуками.
– Но ты мог бы с ним хотя бы поговорить? – упирается Вера Сергеевна.
– Нет, мам, не мог бы. – Я злобно смотрю на кота. Кот мстительно поджимает уши и с видом «разбирайся ты сам!» скрывается от меня в Юлькиной комнате.
– Рома, ну нельзя же так, – продолжает уламывать меня мать.
– А как можно? – Я провожаю глазами нервно подрагивающий кончик хвоста кота. – Бросить беременную женщину – кстати, тебя! – и пропасть лет на двадцать? А вернувшись, изобрести кучу отмазок и продолжать перманентно тебя навещать, заодно разбираясь со всеми своими бабами?
– Ром, это все-таки женщины, а не бабы, – включает воспитателя мать, которая без малого сорок лет оттрубила в школе учительницей математики.
– Нет, мам. Женщина, это когда она у тебя одна. А когда их у тебя много, то это бабы. Отсюда и бабник. Знаешь такое слово? – Я прищуриваюсь. Мать молчит. – Вот и Ознобин твой бабник. И балабол, каких поискать. – Я все-таки подтаскиваю к себе стул, ставлю его спинкой к стене, усаживаюсь и, запрокинув голову, принимаюсь изучать потолок.
«Не прощу», – проносится в голове.
– А балабол-то он почему? – вздыхает Вера Сергеевна.
– Почему? А он, сколько я его помню, всё пустыми прожектами фонтанирует. То он втирал тебе, что собирался открыть какое-то архитектурное бюро. То он рассказывал, что он строительную фирму откроет. То он обещал тебе, что станет гигантом на рынке каких-то идиотских дачных теплиц на солнечных батареях. А параллельно ту из баб своих выбирал, кто содержать его будет. И в итоге выбрал. Но не тебя. Так что ж он у нее не остался? Потому что у нее бабки невовремя кончились? Или потому, что она постарела, а ты у нас всё, как девочка, выглядишь?
– Ром, он внучку свою хочет увидеть.
– Кого?! – От возмущения я даже воздухом захлебнулся. – Мам, опомнись, какую внучку? Где он раньше был, когда Юлька родилась? Что, испугался, что за внучкой надо в ясли ходить и пеленки стирать?
– Ром, какие пеленки, у Юли памперсы были.
– О да, это, конечно же, всё меняет! – я киваю. – Короче, мам, делай, что хочешь, но, чтобы я про этого му… гм, Ознобина твоего больше не слышал. Хочешь – общайся с ним, хочешь – тащи его из очередной финансовой ямы, хочешь – продолжай его слушать, но предупреждаю сразу: денег ему я не дам.
– Рома…
– Да, и за Юлькой я приеду не к восьми, а к семи. Я раньше освободился.
– Ром…
– Все, мам, извини, но у меня вторая линия.
Дав отбой, шепотом выдаю не самую литературную фразу. Папа мой, видите ли, звонил с пожеланием внучку увидеть! Нет, честное слово, я просто преклоняюсь перед этим человеком. И хотя ссоры и бури временами нужны, они вымывают грязь из души, но мой отец – это отдельная песня. А мать – это вообще единственный человек, который может вывести меня из себя практически на «раз, два, три». Тру ладонями щеки, трясу головой. Нет, ну ты подумай! А я еще хотел попросить мать сходить со мной к Юльке на утренник. Ага, представляю себе, во что это выльется. Пролог («Рома, ты пойми, близких людей все-таки нужно прощать!»), кульминация («Рома, это же твой папа!») и эпилог (слезы матери и Юльки, причем мать будет плакать из-за Ознобина, а Юлька – из-за того, что в слезы ударилась бабушка).
«Нужно прощать… Мам, кого? – утыкаюсь глазами в стену. – Ты же умная взрослая женщина, ну пойми ты, наконец, что это не „папа мой“, а навешавший тебе лапшу на уши идиот, много лет назад делавший ремонт в твоей школе, параллельно заделавший тебе меня, после чего и смывшийся».
Хотя справедливости ради надо сказать, что у матери, как ни странно, хватило сил и решимости надавить на Ознобина, чтобы в моем свидетельстве о рождении в графе «отец» не стоял прочерк. Правда, в обмен на это мой так называемый папа вымутил с моей мамы отказ от алиментов. Что не помешало ему с завидной регулярностью возникать в ее жизни, периодически звонить мне, предлагая мне «все-таки получше узнать друг друга» и – дать ему взаймы на очередной безумный проект. А мать всё на что-то надеялась, все чего-то ждала…
«А может, это любовь такая?» – проносится в моей голове.
«Да на хрен надо такую любовь, – злобно думаю я. – В жизни все нужно делать правильно. И, желательно, вовремя».
Вовремя перестать обращать внимание на насмешки и критику псевдодрузей, которые никогда не делали то, что ты делал. Не оглядываться на лающих тебе вслед собак, иначе ты никогда не дойдешь до цели. Вовремя перестать рефлексировать, что у тебя никогда не будет отца, потому что твой отец – безответственный козёл и мудак. Вовремя прекращать отношения с женщиной, если тебе нечего ей предложить (это я о Нике). Не штамповать, как станок, детей, если они тебе не нужны. Навсегда убивать отношения с бывшей женой, если она при разводе начала тебя шантажировать тем, что не даст тебе общаться с ребенком. Вовремя дать этой бывшей жене отступные, лишь бы она оставила ребенка в покое и написала отказ от Юльки. И вовремя, с чистым сердцем благословить свою экс на Америку, где она, судя по ее последнему смс, «продолжает искать себя». И так уж, до кучи! – перестать думать о Рыжаковой.
И тут передо мной снова появляется лицо Рыжей, и мысли уносят меня в такую глубину, откуда и выплыть уже невозможно.
«Да ну его к черту», – раздраженно махнув рукой, встаю и перехожу в офис. Пытаясь успокоиться, включаю компьютер, открываю «окна», захожу в Интернет и просматриваю пару жж-шек, которые иногда читаю под настроение. Поостыв, перебираюсь в WattsApp, где минут двадцать общаюсь с парой приятелей. Окончательно успокоившись, перебираюсь в Фейсбук, где нахожу сообщения от своих бывших любовниц (одной тридцать, другой тридцать три, у третьей сегодня как раз день рождения). Поздравляю их с прошедшими и настоящим стандартной электронной открыткой и зачем-то перехожу на закладку Плехановского. Долго роюсь в постах своих однокурсников, просматриваю объявления (намечается поход в клуб «Тонна» и поездка на Воробьевы горы. «Господи, а на Воробьевых горах-то они что забыли?..»). Бездумно серфлю страницы студентов, которых когда-то давно вел я сам, пока не натыкаюсь на никнейм «Диана_310191».
«Забавно… Рыжая так и не поменяла ник, который мы заводили с ней вместе».
Откидываюсь на спинку кресла и рассматриваю ее аватар: полузакрытое ладонью лицо и фирменная улыбка. Прямо не женщина, а загадка! Усмехнувшись, выдвигаю ящик стола, вынимаю пачку сигарет. Пока Юльки нет дома, закуриваю и принимаюсь прокручивать посты Рыжей, пролистывая их день за днем, год за годом. Всё – сплошная смесь из острот и забавных и мудрых цитат. И – никаких тебе откровений. Впрочем, я уже говорил, что это ее фирменный стиль, который вызывает у меня легкую ностальгию по тем временам, когда мы были с ней вместе.
А еще на ее странице есть фотографии. Много. Во внутренностях что-то сжимается, когда я начинаю подспудно искать ее снимки с Панковым, то ли желая лишний раз убедиться в том, что он до сих пор играет в ее жизни заметную роль, то ли что он навсегда исчез из ее жизни. Но Панкова на снимках нет, и мозаика постепенно складывается из других фотографий. Египет, Таиланд, Италия, Франция и снова Египет. Все затертые нашими соотечественниками до дыр туристические места, с обязательным позированием на фоне пирамид, Елисейских полей и наклоном тела в сторону «падения» Пизанской башни. Снимки в основном сделаны в весенне-летний сезон. Диана в шортах (этот снимок я изучал секунд десять), Диана в жестком мини (усмехнулся и поставил ей лайк) и Диана с группой каких-то девиц примерно ее возраста (подруги? Коллеги? Приятельницы?). Изредка попадаются и ее снимки с мужчинами. Молодые люди довольно-таки презентабельной внешности либо вежливо держат ее за талию, либо обнимают за плечи, что вселяет тоску (сам-то ты когда последний раз отдыхал?), оптимизм (как ни странно, но меня радует, что на ее снимках мужчины не повторяются. То есть не возникает конкретно кто-то один, под фото с которым девушки обожают оставлять подпись: «Я и Мой»). В какой-то момент к эмоциям примешивается легкая ревность («А все-таки, какие отношения связывали ее с этими мужчинами?»). Но, судя по выражению ее лица, никакие. Нет, она улыбается, но смотрит в камеру спокойно и отстраненно, довольно неубедительно разыгрывая сюжет под названием: «Интим & Сплошное счастье на отдыхе». Просто нет у нее на лице того выражения, когда ты понимаешь: вот он, тот, самый-самый, единственный, который ей небезразличен. Я знаю, о чем говорю: просто я видел это в ее глазах.
Правда, этому предшествовала пара событий.
«…И понеслась тупая игра в войну. После разборки у деканата мы гадили с Рыжей друг другу на каждом шагу. Я долбил ее вопросами и ставил ей «неуды», она целенаправленно загоняла меня в угол своими шутками. Кнопки на стуле, клей на сидении стула, с завидной регулярностью появляющийся на доске нарисованный мелом огромный кривой воробей. Апофеозом ее деятельности стали глиняные и деревянные свистульки, которые по ее замыслу должны были изображать воробья, которые я перед началом занятий стал находить на своем столе, и которые (как позже выяснилось) она оптом закупала в Измайловском парке. Через месяц я собрал из этих свистулек коллекцию. А еще через месяц я был близок к тому, чтобы запихнуть ей эту коллекцию в голову. Ухмылка Панкова, смешки студентов, жадное ожидание новых приколов Рыжей на их радостных лицах – и глаза самой Рыжей, которые наблюдали за мной с любопытством и вызовом.
«Какого черта ты добиваешься?» – глядя на нее, каждый раз мысленно спрашивал у нее я, с небрежной улыбкой сгребая к себе в карман очередную свистульку.
«А я хочу посмотреть, как долго ты выдержишь», – отвечали ее глаза.
Ясно, что рано или поздно должен был произойти взрыв. Но катализатором стал случайно подслушанный мной разговор в коридоре.
В понедельник, по дороге заскочив в деканат, я, как в том старинном водевиле, проходил мимо женского туалета.
– Вот увидишь, в конце концов наш Роман на нее клюнет, а она ему просто не даст, – донеслось из-за приоткрытой двери.
«Чего, чего?» – притормозив, мельком бросил взгляд в проем, образованный незапертой дверью и косяком двери, и обнаружил на линии умывальников двух Елизавет Ремизовых. Судя по голосу, фразу произнесла брюнетка Елизавета.
– Думаешь? – Ремизова-шатенка, вынув из-под крана мокрые руки, поправила запястьем очки.
– Уверена. Я просто знаю, что делает Рыжакова. – Ремизова-первая наклонилась вперед, рассматривая себя в зеркале, порылась в карманах и вытянула оттуда блеск для губ. Пока я раздумывал, слушать ли мне это дальше или пройти мимо, она раскрутила флакончик и принялась аккуратно мазать кисточкой по губам, сложив их дудочкой.
– Ну, знаешь! Вообще-то Лебедев ей регулярно «неуды» рисует. – Прикрутив кран с водой, Ремизова в очках с серьезным видом принялась наблюдать за манипуляциями Ремизовой без очков.
– Что – увы! – не помешало ему её выделить. Он ею увлекся. Зная Рыжакову, вполне прогнозируемый результат. Но он это зря: ей всего девятнадцать, а ему как минимум двадцать семь. И в его возрасте можно быть поумнее и наблюдательнее.
– Ему двадцатого апреля исполнилось всего двадцать шесть. Я в деканате узнавала, – оповестила ее Елизавета вторая.
– Да? Странно, а выглядит он старше… Но, понимаешь ли, если он все-таки сообразит, что Рыжакова просто не воспринимает его всерьез, он очень быстро угомонит её. А пока их игра в конфликт больше похожа на прелюдию к брачным играм. Только он на Рыжакову всерьез ведется, а она забавляется. Мне Панков сказал, что она еще в сентябре заходила в деканат, где и выяснила, что Романа нашего скоро сменит настоящий преподаватель. И Рыжакова прекрасно понимает, что когда этот преподаватель придет, то она с легкостью пересдаст ему все свои «пары». А пока она просто валяет дурака. Знаешь, как Панков говорит? «Это Ди расслабляется».
Сказать, что она пригвоздила меня этой информацией к полу, это ничего не сказать. Прикольно в двадцать шесть стоять и чувствовать себя идиотом. Другой бы «прочитал» Рыжую раньше. Другой – но не я.
– А, может, предупредить его? Может, как-нибудь аккуратно намекнуть ему, что над ним уже пол нашего курса смеется? – Елизавета-два снова поправила очки, глядя на Елизавету-один.
– Попробуй, – та пожала плечами. – Но можешь легко попасть под раздачу.
– Почему это? Я же из лучших соображений!
– А ты думаешь, он оценит подобную помощь?
Выдав это умозаключение, Елизавета-один рассеянно перевела взгляд на дверь. Заметив меня, медленно выпрямилась, еще медленнее убрала руки в карманы длинного свитера. Ремизова вторая, проследив за ее взглядом, непроизвольно обернулась к двери – и, опля! Как говорится, пожалуйте, девочки, бриться. Но если без шуток, то вся мизансцена выглядела для меня довольно позорно: стою, подслушиваю, переживаю…
– Ой! Здравствуйте, – зардевшись, пискнула Елизавета в очках.
Елизавета первая склонила голову набок – и:
– Здравствуйте, Роман Владимирович, – она произнесла это так, словно всем видом пыталась продемонстрировать мне, что не откажется от своих слов, прозвучавших за минуту до этого. Сохраняя хорошую мину при плохой игре я тоже сказал: «Здраствуйте», развернулся и уж было собрался продолжить свой путь в аудиторию, когда Ремизова в очках метнулась ко мне и принялась частить:
– Роман Владимирович, вы только не подумайте, что мы тут сплетничаем. Это не так, – проникновенный взгляд в глаза. – Просто нас очень волнует поведение Рыжаковой. Потому что это в первую очередь отражается на нашей учебе и на успеваемости. На общем, так сказать, восприятии вашего предмета. А учеба – это сейчас самое важное, и я…
«Господи, да что ж ты вязкая-то такая».
Игнорируя ее бессмысленное бормотание, я перевел взгляд на Ремизову один. Лиза глядела на меня, в глазах – лишь спокойствие и понимание. Молча и где-то даже благодарно кивнув ей, я отправился в класс, понимая, что с Рыжаковой надо кончать.
И я закончил. Причем, закончил я тогда капитально.
Произошло это примерно на пятой минуте занятий.
– Рыжакова, к доске.
– Что, опять? – Рыжая распласталась на парте, ухитряясь обхватить столешницу одной рукой, другой – игриво подпереть подбородок.
– Даю тебе шанс одним ответом исправить все свои «неуды», – ещё усмехаюсь я.
И я бы дал ей, клянусь. Я все ещё думал, что дело только в оценках.
