скачать книгу бесплатно
Первый фотоаппарат – это как первая любовь, она таскала его с собой повсюду – на праздники и вечеринки, фиксировала любые события, происходившие у нее на глазах; простенький фотоаппарат марки «Фуджи», заряженный в то время обычной пленкой. На «цифру» перешла поздно, не торопилась, пленка давала ей ощущение уверенности, продуманности, чистоты работы с материалом, учила выдержке и умению фокусирования. Ее любимый «Фуджи» до сих пор красовался на полке рядом с другими фотоаппаратами: он – как первая любовь, они – как дети; кстати, привязанная к своим детям всей кровью своего сердца, она словно умножила свою страсть вдвое: фотография и дети.
Дети росли, становились сложнее, и точно так же менялась Танина техника и объекты фотографического внимания, из простого копииста действительности она становилась фотохудожником, природа и люди на ее снимках вовлекались в единое действо, в людях и зверях прорастали травы и цветы, а по ночному городу бродили призраки.
Иногда Тане казалось, что призраки преследуют ее; во всяком случае, один из призраков, когда она впервые выбралась за границу, умудрился выкрасть у нее фотоаппарат. Не особо огорчившись, Таня стала фотографировать мобильным телефоном, перекачивала снимки в компьютер, загоняла в программу «Акробат» и доводила до совершенства. Но через полгода поняла, что ей не хватает фотоаппарата с объективом и того азарта, который «мобила» дать не в состоянии. Так у нее появился «Никон», позвавший ее за собой, заставивший бродить городскими улицами, приноравливаться к нему. Практически каждый день, без устали Таня фотографировала, не переставая, моталась по съемочным площадкам, взбиралась на холмы, просеивала перелески, забегала домой, тормошила детей, проверяла домашние задания, кормила, отвозила на кружки, а затем снова моталась, как проклятая, по своим, известным только ей объектам.
Таня буквально вросла в город, сделалась его сутью, его составляющей, и он, пусть и изрядно постаревший, грузный, грустный, неприбранный, – тем не менее – отвечал ей взаимностью. Даже черные тучи, нередко наплывавшие на город и зависавшие над ним недвижимо, не пугали Таню; черный цвет вообще привлекал ее одновременным сочетанием гиперсексуальности и внешней строгости, когда за непроницаемым взглядом, словно за плотной ширмой, ощущается едва скрываемая – а то и подавляемая – чувственность.
«Ерунда все это!» – отмахивалась Таня, когда ей говорили, что черный цвет – это цвет траура, и добавляла, в упор глядя на собеседника своими пронзительными голубыми глазами, что траур выкрасили в черный цвет глупые люди или те, для кого страсть была равносильна смерти.
Таня считала, что черный цвет – это, напротив, цвет жизни, она обожала нижнее черное белье из-за его подчеркнутой изысканности, искала скрытые смыслы в «Черном квадрате» Малевича и черпала вдохновение в черных пролетах старых зданий.
Как-то, примерно в полночь, Таня оказалась неподалеку от своего любимого дома-корабля, который, казалось, пришвартовался к берегу ночи; редкие автомобили сновали, как нашкодившие серебристые мыши, мимо, и одного из них, мчавшейся с бешеной скоростью, она вознамерилась поймать в объектив, наводя его, как оптический прицел снайперской винтовки.
Кто-то неожиданно окликнул ее; Таня оглянулась и увидела незнакомого мужчину.
– Девушка, – он смотрел на нее, как на ночное привидение, – может быть, вызвать «скорую помощь»?
Не совсем понимая, что он имеет в виду, Таня парировала:
– Мужчина, вам что, плохо?
– Я прекрасно себя чувствую, – голос незнакомца звучал спокойно и удивленно, – а вам, как мне кажется, точно нужно в психушку. Нормальные люди спят давно, а вы тут ерундой занимаетесь!
Таня засмеялась, муж иногда тоже называл ее сумасшедшей; чаще, правда, ругал за одержимость и, возможно, в чем-то даже был прав, но, как говаривал классик, «блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто смолоду любил»; молодость и страсть свойственны любому художнику, вне зависимости от возраста и социального статуса.
Таня иногда ловила себя на мысли, что обезлюдевший город вовсе не значит – обезжизненный; напротив, город по ночам, казалось, оживал, стряхивая с себя осточертевшую обыденность; каждый дом говорил на своем особом языке, жалуясь на нелегкую судьбу и вспоминая куртуазные времена своего раннего существования, когда он блистал в свете, щеголяя нарядным одеянием. Старые двери, украшенные вензелями, скрипели, как изношенные суставы, а легкая реставрация центральной улицы напоминала толстый слой румян на лице увядающей кокотки.
Но исчезали люди – и исчезало тотчас все наносное, будто и не было его.
У Таниных родителей был хороший знакомый – переводчик, знавший несколько языков, в том числе и немецкий. Он рассказывал, как в восьмидесятых годах сопровождал какого-то известного австрийского кинорежиссера, чьи предки жили в городе одного касания, когда он находился в составе Австро-Венгерской империи.
Переводчик долго водил именитого гостя по узким мощеным улочкам, заглядывал в переулки, где еще хоронилось прошлое, они кружили по центру, уходили от него в сторону, а затем – неожиданно – вновь возвращались, словно и не уходили.
Уже к вечеру чичероне привел своего спутника на главную площадь, с нависавшей над ней ампирной ощерившейся ратушей; неподалеку от нее располагалось кафе, каким-то удивительным образом сохранившее лоск и прелесть тридцатых годов прошлого века; говорили, что в то время там располагалось знаменитое кафе-шантан. Высокие потолки, лепнина, на стенах – чудом уцелевшие фрески в стиле арт-нуво.
– Маэстро, – поинтересовался переводчик у режиссера, – позвольте задать вам вопрос?
– Конечно, – ответил тот.
– Вам понравился город?
Режиссер внезапно смутился, будто его спросили о чем-то непотребном, потом стал бормотать нечто нечленораздельное себе под нос и, наконец, выдавил:
– Нравится. Но без людей…
И потупился, как красна девица.
Не то чтобы режиссер относился к мизантропам, и не то чтобы ему не понравились люди, – ему не понравилось их отношение к городу, потому что, собственно говоря, и отношения никакого и не было, скорее, равнодушие.
Потому Таня даже на своей любимой пешеходной улице старалась не бывать днем или вечером – только поздно ночью или ранним-ранним утром.
Как-то, во время своей очередной ранней фотоохоты, когда едва-едва занималась заря, заряженная привычно бешеной энергией, овладевавшей ей во время съемок, Таня – часов в пять утра – оказалась на той же самой улице. Убедившись, что улица пуста, она стала фотографировать каждый дом по многу раз, пытаясь поймать какой-то неожиданный ракурс, и не заметила, как к ней подошел полицейский патруль.
– Девушка, что вы тут фотографируете? – Один из стражей порядка подозрительно оглядел Таню с головы до ног, словно она была поймана при попытке заснять секретный военный объект.
– Минуту, – сказала Таня, положила фотоаппарат в кофр и добавила: – Пойдемте…
– Куда? – не понял патруль.
– Увидите…
Она подвела полицейских к дому с пожарной лестницей:
– Я по этой лестнице хочу залезть на крышу. Если вдруг позвонят в полицию и сообщат, что кто-то ходит по крыше, знайте, что этот «кто-то»-я…
– Вы хотите сделать там селфи? – съязвил тот же полицейский, у которого девушка с фотоаппаратом вызвала подозрение.
– Отчего люди не летают? – ответила она вопросом на вопрос.
А еще Таня любила фотографировать ночное небо, и однажды ей удалось даже запечатлеть Млечный путь; то есть снимков она тогда нащелкала множество, но получился только один, и непонятно – почему. Только один передал это невыразимое чувство, которое охватило все Танино существо в тот момент, когда в фокус буквально вплыл Млечный путь.
Так неожиданно – порой – вплывает в сердце вера, вещь тонкая, требующая нюансировки. Недаром неглупые иногда французы говорят: «Истина – в оттенке». А нюанс, оттенок, насколько это верно, отнюдь не предполагает нахрапистости, и – потому – когда нюансом, оттенком начинают торговать, становится не по себе.
Впрочем, касается это не только торговцев верой, но и торговцев неверием. Собственно говоря, противны (богопротивны) и те и другие.
Человек аккуратно ходит в храм, аккуратно соблюдает традиции, чтит священные книги, цитирует с закрытыми глазами мудрецов, но при этом душа его черна, как нагуталиненный сапог; спросите этого человека, давно ли он помогал хоть чем-то своему ближнему или, скажем, близкому другу, внезапно оставшемуся на мели и без какой-либо поддержки; давно ли он протягивал руку помощи падающему, нашел слова сочувствия для человека, нуждающегося в словах утешения, – нет, увы, спрашивать об этом равносильно тому, что разговаривать со стеной, даже если это Стена плача (хотя Стена плача скорее способна откликнуться на призыв о помощи).
И что тогда, скажите на милость, стоит такая вера, если она давно стала ритуалом?! Что стоит такая вера, если она покоится на казуистике, а не на живом трепетном слове и участии?!
А может, и не вера это вовсе, а торговля верой, как торгуют навынос, напоказ, раскладывая нехитрый товар на специальных лотках?!
Вопросы, конечно, риторические. Но они – как мостик к антиподу, к тому, кто отказался от веры, но сделал свой отказ тем же товаром, тем же предметом шумной торговли.
Вера – вещь интимная, тихая, выбор веры или отказ от нее – личное дело каждого.
Но когда человек, казалось, недавно ратовавший за крепость веры, проповедовавший ее непоколебимость, вдруг резко теряет ориентацию в пространстве и на этой перемене начинает строить свою карьеру, торговать безверием, тоже становится не по себе.
И невольно возникает вопрос: а какая, честно говоря, разница между тем, кто торгует верой, и тем, кто торгует безверием? Да, видимо, никакой.
Одно можно сказать: Бог (рок, фатум кому как больше нравится) сурово наказывает и тех и других. Но так, как это может только Он…
* * *
…Конференция завершала свою работу, Ян успел на подведение итогов, которое проходило в том же зале, что и открытие. В президиуме важно восседали организаторы, в чьих сановных взорах прочитывалось усталое чувство выполненного долга.
Честно говоря, Ян слушал выступления ораторов вполуха: он договорился с Таней встретиться у дома-корабля сразу же после торжественного обеда для участников конференции. Собственно, ему и на обед не очень хотелось идти, тем более что на следующий день надо было вставать рано утром и отправляться восвояси, то есть в аэропорт.
У Тани были какие-то свои домашние дела, и потому решили, что она с ними расправится, а потом уже встретится с Яном. Они по-прежнему обращались друг к другу на «вы», и, похоже, их нисколько это не тяготило, напротив, доставляло удовольствие, поскольку добавляло изысканности в их странные отношения, внезапно – как по мановению волшебной палочки – возникшие в городе одного касания.
Ян и Таня вообще избегали говорить об отношениях, о будущем, о чувствах, которые они испытывали друг к другу; они словно берегли друг друга, прикрываясь, как щитом, этим надежным и нежным «вы»; выспренно ли звучало данное обращение? Вряд ли. В ряд с их взаимной тягой становилась, подливая масла в огонь, манера общения, выткавшаяся причудливым узором.
«Пустое вы сердечным ты, она, обмолвясь, заменила…» – так оно и было во времена шкодливого Пушкина, написавшего эти строки; во времена деловитости и реверансов, церемониалов чувств, когда «вы» означало определенную дистанцию – пустоту, – которую следовало преодолеть, не торопясь, ожидая, когда вдруг, как яркая искра, мелькнет случайная – а может, и вовсе не случайная? – обмолвка.
Но то было тогда.
Век спустя Владимир Набоков напишет:
«…и я сказал, наше дешевое, официальное ты заменяя тем одухотворенным, выразительным вы, к которому кругосветный пловец возвращается, обогащенный кругом: А что, если я вас люблю?..»
Набоков, словно склонивший набок голову в этой фразе, словно прозревая будущее, оказался прав: еще через восемьдесят лет после того, как был написан его рассказ «Весна в Фиальте», дешевое «ты» по-прежнему сидит на троне, как падишах.
«Вы» не хляет (хлесткое жаргонное словечко – пощечина сегодняшнему времени, но, как говорится, получи и распишись!).
Сегодня «ты» – тыква катящегося общения – давно потеряло свою сердечность, став разменной монетой отношений, лайфхаком начинающему ловеласу, «ты» хлопает дверьми, не прощаясь, или, ласково оскалясь, фамильярничает с малознакомой симпатичной особой, и та воспринимает «ты» как должное, как верность современному этикету, который давно уже стал никому не нужной стершейся этикеткой.
Дистанция между людьми исчезла, личное пространство скукожилось, как шагреневая кожа, мир стал узок и лишился воздуха, повсюду бродят неприкаянные люди, то и дело натыкаясь друг на друга, тыкая друг в друга пальцами и смущенно матерясь.
«Вы» – вызов стылому ощущению немоты – внезапно обрело иной смысл, наполнившись теплом и светом.
…Ровно в три часа, пройдя мимо ратуши, наискосок через площадь, и даже не взглянув на костлявый костел, Ян остановился возле дома Шляфера. По дороге он успел зайти в цветочный и купить букет цветов для Тани, составив его из хризантем, роз и гвоздик; именно так, в этом порядке: сначала отобрал хризантемы, белые, как ослепительный снег, затем добавил красных роз и гвоздик нежно-салатового – будто прозрачного – цвета, оттенявших буйство красного и белого. «Этюд в красно-белых тонах» – так мысленно назвал Ян этот букет.
Таня пришла на свидание минута в минуту, в тот момент, когда минутная и часовая стрелки на больших ратушых часах вытянулись – как во фрунт – в одну сплошную вертикальную линию.
– Это вам. – Ян протянул ей букет.
– Спасибо, – Таня грустно улыбнулась, – мне никто давно уже не дарил цветы. А хризантемы – вообще мои любимые…
– На Востоке считают, что хризантемы – символ счастья.
– Такой Восток мне близок.
– Стало быть, Ближний Восток.
– Нет, ближний с Востока.
Они рассмеялись.
– Пойдемте, Таня, – Ян осторожно взял ее под руку, – а то Шляфер, чувствую, мне позавидует и примется за нас с вами. Это не он, случайно, наблюдает за нами с чердачного окна? В вашем городе столько мистики, что я не удивлюсь. Знаете, я здесь впервые, и у меня такое ощущение, что я стою перед старым-старым бабушкиным сундуком, который хранит множество тайн, и стоит мне его только открыть, как оттуда вспорхнут потревоженные мною призраки прошлого.
– Бабушкиного сундука не обещаю, но кое-что покажу.
– Интересно – что?
– Увидите. Пойдемте.
– Куда?
– Тут недалеко. Надо завернуть за угол, там стоит моя машина.
– Я открываю в вас новые таланты. Вы водите машину?
– Да, и давно.
Действительно, за углом стоял, приткнувшись к бордюру, новенький «ситроен». Таня открыла двери, бережно уложила букет на заднее сиденье, а затем села за руль. Ян сел рядом, и буквально через минуту автомобиль сорвался с места.
На мгновение Яну показалось, что водитель настолько хорошо знает город, что мог бы водить с закрытыми глазами.
Наверное, есть нечто в быстрой езде, подмеченное еще малороссом Гоголем (кажется чем-то мистическим, что в творительный падеж странным образом вмешался Голем – искусственный человек из глины) в его знаменитом поэтичном отрывке, который многие поколения заставляли учить наизусть суровые школьные словесники, заставляя юных школяров проборматывать эти стремительные, полные воздуха и легкости строки.
«…И какой же русский не любит быстрой езды?»
Ничего не изменилось с тех пор, только «стальной конь» пришел на смену спешащей лошадке, а ощущение осталось, будто подхватывает тебя на крыло невидимая сила и несет куда глаза глядят; «Эх, прокати, птица-тройка, кто тебя выдумал?» – и миг этот кто-то выдумал – ангел или бес, – миг, когда рядом с тобой Таня, невозмутимая, как какое-то древнее божество. Она искоса поглядывает на Яна, словно проверяя невзначай, нравится ли ему эта быстрая езда, но больше смотрит на дорогу, впитывая воздух скорости, просачивающийся через полуоткрытое боковое окно.
Не прошло и пятнадцати минут, как «ситроен», лихо преодолев подъемы и спуски, вылетел на окраину, а еще спустя пять минут остановился возле пятиэтажного особняка, стоявшего особняком среди повсюду разбросанных живописных каменных и деревянных домиков с небольшими палисадниками, а далее, за этими домиками виднелись лесистые холмы; растительность была густой – преимущественно многолетние сосны и ели; еле-еле взгляд отыскивал редкие дубки или вкрапленные липы и осины, буквально терявшиеся среди соснового братства.
На особняке не было никакой вывески, и не угадывалось присутствие людей.
– Вообще-то лет пять назад этот дом построил для себя богатый подрядчик, но прожил в нем полгода и умер, а жена его потом переделала жилище в гостиницу, – пояснила Таня. – Там всего двадцать номеров, но на этой неделе так получилось, что старые постояльцы выехали, а новые пока не заехали.
– Только не говорите, что вдова этого подрядчика – вы… – Ян вышел из машины, зашел с другой стороны и подал руку Тане, которая, вытащив ключи из зажигания, оперлась на руку Яна и, выйдя, пультом заблокировала двери в машине.
– Хозяйка этого отеля, если его так позволено будет назвать, моя подруга, – Таня внимательно посмотрела на Яна, – и она отдала мне ключи. Сегодня этот особняк – наш, Ян. Вы мечтали когда-либо получить в свое распоряжение особняк?
– Одна моя знакомая говорила мне, что любит мечтать, представляя себе старинный замок, где в большом зале горит камин, на ковре распростерлась огромная собака, а она сидит в кресле, задумчиво глядя в окно, за которым, кружась, падает снег. Лет десять назад, когда у нас с ней был роман, она, видимо, в порыве нежности сказала, что в своих фантазиях видит меня рядом с собой.
– А вы видели ее в том зале?
– Не знаю. – Ян пожал плечами. – Красиво, но несбыточно. Да и я, как появился в том замке, так – через какое-то время – и исчез.
– Забыла сказать еще об одной любопытной детали. – Таня решила перевести тему разговора.
– О какой?
– Место, куда мы приехали, одна из точек пентаграммы…
– Значит, где-то неподалеку отсюда Ведьмина гора.
– Она всегда с нами. – Таня махнула рукой в неопределенном направлении. – А впрочем, добро пожаловать в замок, сударь!
Она достала из маленькой сумочки ключи и открыла железную узорную калитку. Узкая, вымощенная булыжником дорожка вела к входу, слева от него стояла беседка, увитая плющом, чуть поодаль еще одно здание из двух этажей.
– Это бассейн с тренажерным залом и с сауной, – Таня показала на здание, – но нам сюда.
За дверью особняка скрывался огромный холл, больше похожий на восточный сераль. Посредине зала расположился фонтан, правда, недействующий, фоном вдруг зазвучала какая-то пряная восточная музыка, с потолка свисали лианы, а в воздухе пахло ароматным дымком кальяна, а может, еще каких-то благовоний.
Таня остановилась рядом с цветной фреской, изображавшей шамаханскую царицу в шелковых шальварах, и Ян заметил:
– Вы хорошо сюда вписываетесь, у меня такое ощущение, что прячете в сумочке маленький стилет…
