Ты избран

От остановки автобуса до того места, где начинался Первый мост, было километра три. Пока мы шли, волоча тяжёлые рюкзаки со снаряжением, нас никто не остановил, не окликнул. Просто некому было. Теоретически мы находились в транспортном центре нашей планеты, но на километры вокруг кроме нас не было ни одной живой души. Такова была реальность.

Впрочем, у каждого из порталов Космодрома всегда можно найти людей, которых называют Песчаными. Это особый народ – охрана Космодрома. Космодром настолько грандиозен, что ему проще решать свои проблемы именно так: нужна охрана – проще создать целый народ. Люди самые обычные, а Песчаными их назвали за униформу жёлтого цвета. Это символизировало близость к Жёлтой Полосе – официальной линии границы, очерчивающей лётное поле по периметру. И за этот периметр Песчаные выходили очень редко. Говорили – один-два раза в жизни…

Жёлтая Полоса – это граница, а не просто условная линия. Самая настоящая официальная граница нашего мира. Лётное поле за Жёлтой Полосой территорией колонии уже не считалось. Там был чужой мир, и туда не пускали посторонних. Это в университетские лаборатории, где все старательно изображали занятия наукой, нас водили на экскурсии. На Космодром никто никого на экскурсии не водил – там всё настоящее и нет места для праздношатающихся. Этот мир был закрыт для планетян. Но как раз на него-то мы с другом и собрались взглянуть!

Ферма Первого моста начиналась обескураживающе – просто сбоку от дорожного полотна Шоссе прямо в небо уходила вертикальная бетонная стена. Противоположная ферма на другой стороне Шоссе казалась изящной и даже ажурной. Вблизи же это был сплошной толстенный бетон. Серый, гладкий, без малейших выщербинок и трещинок. Мы прошли немного дальше. Наконец и с нашей стороны показался проём. Он тоже был исполинским – до следующей вертикальной балки не добросишь и камнем. Мы с другом задрали головы – верхняя балка фермы была высоко, ох как высоко…

Но парни из ремесленного училища просто так не отступают. Ни слова не говоря, мы разобрали своё снаряжение. Лазерный дальномер линемёта показал высоту двадцать с лишним метров. Чтобы прицелиться, пришлось выйти почти на середину Шоссе. Стрелял мой друг, а я смотрел за машинами. Выстрел оказался точен – линь с грузом перелетел через верхнюю балку и запрыгал в проёме фермы – в пустоте, на фоне утренних небес. Линя едва хватило, чтобы спустить грузик с другой стороны. И ловить груз с линём оказалось занятием не для слабонервных – он раскачивался на ветру и мелькал где-то среди бликов искрящейся далеко внизу Уараты. Никаких перил или заборчиков на сооружениях древних предусмотрено не было, и мы, стоя на самом краю, пытались по очереди ухватить конец линя, держась за руку товарища. Один ловил, а второй стоял, крепко расставив ноги, и специально не смотрел вниз, чтобы голова не закружилась у обоих сразу. В итоге нам всё удалось. С помощью линя мы перетянули через ферму трос и закрепили его, стянув захватами у основания вертикальной балки. Можно было лезть… И мы сделали это не мешкая, боясь дать хоть малейшую слабину. Потом уже не решишься – страхотища-то какая…

Наверху мы оказались удивительно быстро. Наверное, тоже со страху. Я потом, как ни старался, так и не смог вспомнить, как мы поднимались по тросу на двадцатиметровую высоту. После тренировок на заброшенном заводе руки на захвате-рычаге работали как заведённые…

Взобравшись и отдышавшись, мы увидели потрясающую картину. Ферма, плавно уходя ввысь, прорезала небо, словно раскалывая его пополам. У основания верхняя грань этой гигантской бетонной арки была шириной несколько метров и шла под пологим наклоном. Однако с каждой сотней метров подъём становился всё круче, а дорожка, ведущая нас в небо, – всё уже.

Друг мой, шагавший впереди, двигался всё медленнее. Когда ширина верхней грани фермы стала менее двух шагов, Феру остановился. Далеко впереди полоска бетона, на которой мы стояли, казалась узкой, словно нож, а вершина фермы была даже ещё не видна, терялась где-то в слепящем зените. Феру оглянулся, и по его глазам я понял всё.

Вокруг нас было безопорное пространство – мы поднялись метров на семьдесят, и совершать лишние движения было страшновато. Я осторожно приблизился к другу и положил ему руку на плечо.

– Давай я пойду первым.

Чтобы разминуться на узкой бетонной грани, нам пришлось обняться. Оказавшись у начала тропинки, круто уходящей прямо к голубому небу, я тоже сначала помедлил – мне и самому стало не по себе. Смотреть в спину товарища было куда легче. Но возможность увидеть Космодром манила меня, помогала пересилить страх. И я медленно пошёл вперёд и вверх.

Ещё метров через пятьдесят друг окликнул меня. Соблюдая осторожность, я обернулся.

– Я не пойду дальше, – сказал Феру, щурясь на солнце.

Я разглядывал круглое лицо друга. Его веснушки сияли в лучах солнца, которое на высоте ста с лишним метров над землёй палило нещадно. Феру хоть и выглядел увальнем, но был посильней меня физически. С карабинами да захватами для высотных работ он тоже управлялся явно половчей. Но сейчас у него на лбу выступил пот. И на широкой переносице курносого носа блестели крошечные бисеринки страха. Я молчал. А что я мог сказать?

– Ты не думай, я не струсил, – добавил мой друг. – Просто это, оказывается, не для меня.

Я ничего ему не ответил, только кивнул и, медленно повернувшись, пошёл дальше. Одному подниматься было куда трудней, но я твёрдо решил не отступать.

Тяжелее всего было на середине пути, где ферма шла вверх почти под тридцатиградусным углом. Было так страшно, что взмокла спина. Гудели ноги. Казалось, подъёму не будет конца. Сколько я так шёл? Не могу сказать. Время на наручном приборе я не заметил, а по внутренним часам прошла, наверное, целая вечность.

Только когда уклон пошёл на убыль, страх почти отпустил. Я остановился, как только мне показалось, что узкая полоска тверди под ногами стала почти горизонтальной. И лишь тогда позволил себе обернуться. Я сделал это медленно-медленно – страшно было даже подумать, на какой я высоте.

Подставив ветру мокрое от пота и напряжения лицо, я поднял руки, словно собираясь лететь. Я сделал это безотчётно. Сделал потому, что увидел Космодром. Наверное, я слишком много раз делал так во сне…

Вниз идти оказалось сложнее, чем вверх. Когда я поднимался, перед глазами была только серая полоска бетона. Теперь же впереди меня ждал чудовищной длины и крутизны спуск. Никакой опоры, ни малейшей зацепки – древние умели строить безупречно… Соскользнёт нога – и конец. Но деваться мне было некуда, и я шёл, шаг за шагом спускаясь всё ниже.

Своего друга я нашёл метров на тридцать выше, чем мы с ним расстались. Феру, обхватив колени, боком сидел у меня на пути, прямо на бетонной тропинке, идущей по верхушке фермы. Лицо его было удивительно бледным. А глаза – красными, на щеках – следы размазанных слёз.

– Тебя так долго не было. Я думал, ты не можешь спуститься, – заметив мой удивлённый взгляд, сказал Феру, глядя на меня снизу вверх.

И тут только я понял, что у него с глазами. Нет, он не плакал – просто пытался разглядеть меня на самой верхушке фермы против слепящего солнца.

Так мы и пошли вниз – он впереди, я за ним. Честно говоря, Феру мне очень помог в тот момент – я настолько устал, что временами ориентировался только по его спине. И лишь в самом низу, у того места, где мы поднялись на ферму, друг спросил меня:

– Ну, как там?

– Да ничего особенного, – ответил я, пряча глаза. – Кораблей почти не видно.

Нам ещё предстояло спускаться по тросу вниз. Феру страховал меня, как умел – и это было отнюдь не лишним. Дважды я чуть не сорвался – начал ошибаться, работая с рычагом-захватом. Я ободрал руки в кровь… Запомнился момент: я болтаюсь где-то на середине, пытаясь сообразить, чем это таким красным перемазана верёвка над головой… Далеко под ногами блестит Уарата. Сил больше нет, и только уговоры друга под насвистывание ветра и мерный шум реки внизу побуждают меня действовать дальше, не расслаблять руки… Я ещё подумал тогда, что обратный путь специально придуман для тех, кто задаётся. Даже если и не слишком сильно – всё равно…

И вот я сижу на бетонном монолите Шоссе и плачу, не стесняясь слёз. Феру молча стоит рядом, сматывая трос. Потом мы в самую жару топаем по эстакадам Круга, по очереди волоча рюкзак с тросом, который потяжелел, казалось, вдвое. И ведь мало было дойти до автобусной остановки, нужно было ещё дождаться автобуса, который, как призрак, возникал из струящегося марева разогретого воздуха над Шоссе раз в несколько часов. Воды мы с собой взять не догадались. И бутербродов тоже…

Мы вяло болтали о чём-то, сидя на рюкзаке с тросом, а я всё думал о Шоссе, которое уходило от пустынной остановки к Инаркт. А в другую сторону – к моему родному городу Кодду. До столицы было полсотни километров, а до Кодда – девятьсот пятьдесят. Но оба крупных города нашей планеты казались мне в тот момент ближе и доступнее, чем верхушка Первого моста, где я только что побывал. И я всё пытался понять – почему.

Глядя на изогнутую ферму Первого моста издали, я вдруг подумал, что если разбежаться по ней как следует, до бешеной скорости, то, подброшенный центробежной силой, полетишь в небо…

Когда я стоял там, наверху, дальний край лётного поля терялся вдали – настолько велик был Космодром. В то солнечное утро воздух над ним уже успел прогреться и заметно дрожал. Это был запретный, почти сказочный мир… И восходящие воздушные струи играли его красками, не давая как следует разглядеть – словно дразня…

Я тогда в первый раз всерьёз пожалел, что человек не имеет крыльев. Если бы я мог планировать, как птица, то так бы и ринулся к Южному порталу по прозрачным воздушным волнам. Он был не так уж близко, но, на глаз, для планирующего полёта высоты должно было хватить. Даже на то, чтобы перелететь в конце десятиметровый забор…

Я никак не мог попасть на Космодром, и у меня не было никаких перспектив – я уже знал в то время, что для таких как я легальных дорог туда нет. Но я мог попытаться хотя бы поймать его горячее дыхание! Ветер трепал штанины моих брюк. И я, глупый мальчишка, стоял, ловя его упругие волны раскинутыми руками. Я надеялся, что один из порывов ветра принесёт мне не влажную речную прохладу, а сухой разогретый воздух, пролетевший над десятками квадратных километров монолитного серо-коричневого камня, над приземистыми спинами космических кораблей, едва различимых в дрожащем мареве. Воздух, несущий запахи неведомого. Я вовсе не думал о том, что этот же самый вожделенный порыв ветра, как и любой другой, может запросто сбросить меня с двухсотметровой высоты – в реку или на бетон Шоссе. Нет, я вовсе не думал об этом тогда!

Первый мост! Это был мой Первый мост. Первое сладостное ощущение победы, когда ещё не знаешь её цены.

Наедине и в одиночестве

Сколько бы ни было друзей, вызов судьбы всегда встречаешь один на один…

Сенатор Ао, Улл, «Размышления вне кабинета», «Бюллетень Независимого Комитета по наблюдению и арбитражу», вып. III, Стр. 25

Я шёл по монолитному полу из чёрного полированного камня. Высоко над головой был такой же чёрный каменный купол. Многочисленные отверстия в нём должны были, наверное, символизировать тысячи солнц, горящих в бездне космоса. Но сейчас они напоминали скорее дыры в прохудившейся крыше мироздания, из которых тусклыми колоннами спускался вниз свет неяркого дня.

Вообще, архитектура сооружений Космодрома довольно своеобразна. Технический эксперт расписал бы её функциональность и строгую прагматичность. Психолог бы, наверное, отметил, что всё сделано с должным эмоциональным подтекстом. А я бы сказал – всё в ней сделано для того, чтобы несведущий человек растерялся и вёл себя скромнее.

Я, конечно, был здесь не в первый раз. Но всё равно чувствовал эту ноту.

В голове моей вместо подобающих моменту торжественных мыслей вертелись глупые вопросы. Например, почему через дырочки в высоких каменных сводах не просачивается дождь, заставший меня в дороге. Или куда деваются мокрые следы от ботинок на этом чёрном зеркале, в котором мои светлые брюки отражаются нелепым бежевым пятном… И где-то сверху должно быть ещё одно светлое пятно – моё бледное лицо. Перед Аудиенцией не волнуется только глупец.

Я вошёл в центральный зал Резиденции Космодрома. Поперёк этого зала, который официально называется Главным, пролегает широкая полоса ярко-жёлтого цвета, разделяя всё здание Резиденции, со всеми его огромными помещениями, арками и сводами, на две строго симметричные части. Одна из них – для косможителей. Вторая – для планетян. А посередине – Жёлтая Полоса. Граница миров.

На самом деле, эта самая граница устроена несколько сложнее – Жёлтых Полос две. Та, что была сейчас передо мною, именовалась Жёлтой Полосой Внешнего контура. А там, дальше, если преодолеть её и пройти к противоположному выходу из Главного зала, выйти из-под изящной арки на лётное поле Космодрома, пересечь площадку для ожидания, размеченную под наземный космодромный транспорт, и пройти несколько сот метров по прямой, встретится ещё одна Жёлтая Полоса – Внутреннего контура. Она очерчивает границу особой зоны лётного поля со стоянками для звёздных кораблей. Но для планетянина, находящегося снаружи, за десятиметровым забором Космодрома, сути дела это не меняет. Ему-то всё одно, одна Жёлтая Полоса отделяет его от космоса или две.

Меня встречал офицер народа Песчаных в ранге сотника. Ого, такая честь! Обычно тут дежурит какой-нибудь младший чин. Сотник стоял на Жёлтой Полосе в центре Главного зала. Засунув большие пальцы за армейский ремень, офицер неотрывно смотрел на меня, выпятив подбородок. Это был крупный, чуть лысоватый мужик с обыкновенным крестьянским лицом. Но выправка его говорила о том, что сотник если и происходил из Земледельцев, то покинул свою общину очень-очень давно, возможно, ещё в юности. А может, и вовсе был рождён уже на Космодроме, унаследовав свои крестьянские гены от кого-то из родителей.

С годами я начал лучше понимать значение символов и разных других неявных сигналов, которые хотят до тебя донести. Казалось бы, зачем держать на Космодроме в качестве отряда охраны целый народ, коль знающие люди говорят, что Жёлтая Полоса в любой миг может быть прикрыта защитным полем, с которым ничто в нашем мире, наверное, не справится? Уж не для того ли, чтобы подчеркнуть величие этого гигантского сооружения с искусственным интеллектом? Дескать, посмотри на их судьбу и смирись со своей… Это ж подумать только – всю жизнь на Космодроме! Даже я, которого с детства увлекало всё, что связано с космосом и другими мирами, не мог себе представить, как можно так жить. Но вот, живут же…

В Главном зале и вообще вокруг, насколько хватало взгляда, на зеркальных каменных полах я больше никого не увидел. Возможно, в этот час кроме нас двоих – меня и сотника Песчаных – во всей Главной Резиденции не было ни души. И то мы не смогли по-человечески пообщаться. Дождавшись, когда я подойду поближе к Жёлтой Полосе, сотник показал, как будто кладёт мне ладони на грудь, а потом направил обе свои руки влево, в сторону зала Аудиенций, предназначенного для планетян. Это был особый межпланетный язык жестов, называемый интерадапт, и означало это буквально следующее: «Вам нужно пройти туда». Я и сам знал, куда мне идти для Аудиенции. Да и сотник, похоже, понимал, с кем имеет дело. И потому я был несколько удивлён таким поведением дежурного офицера Песчаных. Тем не менее, я ответил ему, и тоже на интерадапте. Я подчёркнуто благодарно кивнул, а потом, коснувшись пальцами своего лба, опустил руку вниз, как будто вдавливая что-то ладонью. «Спасибо. Я понимаю», – вот что это означало.

«И чего он на меня так смотрит, этот сотник?» – думал я, двигаясь вдоль Жёлтой Полосы в зал для Аудиенций. Офицер космодромной охраны сопровождал меня, шагая по своей территории, по камню, окрашенному ярко-жёлтым пигментом. Диковинного вида лучемёт висел у Песчаного на плече, но руку он держал у оружия, как бы случайно придерживая ствол за цевьё… Знал ли он, что мой вызов на Космодром именной? Наверняка знал…

Интересно, сколько он видел таких вот посетителей? Каждый, наверное, пытается выглядеть уверенным и спокойным. И старается не замечать отражения своего бледного лица, что неотрывно сопровождает его в чёрном каменном зеркале пола…

Так что же за печальная мудрость сквозит во внимательном взгляде сотника? Что такого он ведает, о чём я пока даже не догадываюсь? И почему Космодром перед моим приходом потребовал усилить караул старшим офицером? Конечно, в тот момент, ответа на эти вопросы у меня не было…

Зал Аудиенций, примыкающий к Главному залу, похож на него, только размером поменьше. Всё те же высокие своды из полированного камня с дырочками для звёзд, в которые глядит сейчас тусклое облачное небо. Только в стенах ещё сделаны округлые ниши. А в каждой из них – одно-единственное кресло, каменная тумба и серебристая пирамидка управления.

Говорят, что нишу нужно выбирать с умом, какие-то схемы выдумывают… Но я считаю, что всё это ерунда. И всегда иду в ближайшую. С судьбой в прятки играть бесполезно.

Подойдя к нише, я остановился, достал свою профессиональную карточку и сжал её между пальцами. Подождал, пока вплавленный в неё прозрачный кристалл медленно разгорелся ясным и чистым сиянием, словно преломил в себе лучи самого солнца, невидимого сейчас из-за нависших над миром дождевых туч… Засветился кристалл – значит, можно проходить.

Едва я уселся в кресло, монолитная стена за моей спиной пришла в движение. Скользнув по широкой дуге, она закрыла нишу от посторонних глаз. Уши почувствовали небольшое повышение давления – капсулы для Аудиенции были герметичны. Если Космодром вдруг почему-то раздумает открывать стену, то её не откроет никто. И покинуть капсулу можно будет только лет через двести, естественным путём, так сказать, – в виде праха, который постепенно выдует наружу принудительной вентиляцией…

Это была далеко не первая моя Аудиенция, но я каждый раз волновался. Всего можно ожидать, когда имеешь дело с таким гигантским и всесильным собеседником… Всё, стоп. Пора приниматься за дело.

Я вставил в прорезь каменной тумбы свою профессиональную карту, и она почти мгновенно скрылась где-то там внутри. Потом я протянул руки к серебристой восьмигранной пирамидке, коснулся пальцами холодного шершавого металла. На каждой из её граней были едва заметные бугорки и ямки. Каждая грань играет свою роль. Бугорки и ямки на разных гранях пирамидки повторяются, но в каждом случае набранное имеет особый смысловой оттенок. Символы языка итик были почти не видны, но я знал эту вплавленную в металл азбуку назубок, мне не нужно было смотреть на пирамидку, чтобы работать с ней.

Сначала нужно набрать приветствие – так требует этикет. Космодром не беседует с безграмотными. Тот, кто даже этого не может, действительно рискует остаться в капсуле для Аудиенций навсегда.

После приветствия пирамидка оживает – на её гранях явственно проступают символы, включается голографический проектор. Это всегда очень красиво: белый лучик из вершины пирамиды сначала тянется вертикально вверх, к чёрному каменному своду капсулы, а потом быстро рисует в воздухе направленную остриём вниз сияющую пирамиду. Это объёмный голографический экран. У него, как и у серебристой металлической пирамидки, тоже восемь граней, и каждая светится своим цветом. Это старая как мир и мудрая система декодирования нюансов человеческого общения. Каждая грань, каждый цвет имеет свой эмоциональный подтекст. Каждая набранная фраза смещается к «своей» грани и окрашивается в её цвет. Считается, что это позволяет собеседникам яснее выразить свои мысли и намерения.

Красная грань – это цвета официального приказа. Оранжевый – цвет надежды, хороших ожиданий. Жёлтая грань символизирует радость или одобрение. Зелёный цвет передаёт уверенность собеседника в чём-либо, это тональность утверждения. Голубой, напротив, демонстрирует неуверенность. Синий – цвет сожаления, печали, прощания. А вот фиолетовый – гнев, большое разочарование, раздражение. Белый цвет никаких эмоций не выражает. Я думаю, что последнее сделано в подражание физической сущности спектра – если объединить все семь цветов, получится белый. Точно так же, если слить вместе все эмоциональные тональности, объединить гнев и радость, приказ и неуверенность, добро и зло, то получится непонятно что, белый шум… Человеческие чувства исчезают в чём-то большем, разом объединяющем их все. И это похоже на белый свет звёзд… Или на белый свет Вечного Моста, который, как говорят, видит тот, кому выпало покинуть этот мир. В смысле, не эту планету, а вообще… Получается, что белый цвет для тех случаев, когда эмоции ещё не родились или уже слились воедино и душа обыкновенного живого человека их не различает.

На самом деле, мне всегда казалось, что эфемерная смысловая ткань человеческой речи куда сложнее, чем эта пространственно-цветовая схема «восемь-на-восемь». Вот и сейчас я испытываю сложные чувства, а формальный диалог ритуального приветствия у нас с Космодромом идёт по белой, безэмоциональной плоскости официальных сообщений. Или это просто оттого, что я испытываю все эмоции разом?

Повторюсь, это была уже далеко не первая моя Аудиенция. И я ожидал увидеть обычную восходящую красно-фиолетовую лесенку требований к правительству колонии и нареканий в его адрес, которая увенчается в итоге золотой восьмиконечной звёздочкой, опутанной затейливым вензелем. Эта звёздочка – эмблема Космодрома. Точнее, так выглядит его шифропечать. Если подняться до этой яркой звёздочки светящимся диском объёмного фокуса, который с вершины серебристой интерфейсной пирамидки кончиками указательных пальцев можно гонять туда-сюда внутри голографического экрана, то от светящейся перевёрнутой пирамиды проекционного поля отслоится и съедет к вогнутой каменной стене большое сияющее полотно, на котором отобразится официальный бланк Космодрома с той же золотистой восьмиконечной звездой в левом верхнем углу.

У Космодрома всегда есть что поприказывать правительству колонии и есть за что на него погневаться. Развиваемся мы медленно. Если, конечно, вообще развиваемся, а не деградируем, как считают некоторые в сенате Малого Кольца. Все принятые и утверждённые программы развития мы стабильно проваливаем. Вся поступившая по линии Малого Кольца помощь быстро растворяется на необъятных просторах нашей почти не обжитой планеты. Непонятно, кто в этом виноват, но поругать за это Кондукторию, как именуется наше правительство, и её бессменного Председателя Басу́ту представляется вполне логичным.

Однако, вопреки моим ожиданиям, в этот раз с самого начала всё пошло не так. Выше и выше поднимались сцепленные между собой цепочки безэмоциональных фраз, взбираясь всё по той же белой грани. Это могло ничего не означать или, напротив, означать нечто невероятное, лежащее за гранью добра и зла. Я в тот момент так разволновался, что с трудом схватывал смысл написанного на языке технический итик, хотя знал его вполне прилично. Что-то про неизбежность исторических кризисов в развитии человеческого общества и про то, что обычные, рутинные средства против настоящих кризисов бесполезны и что справиться с ними может помочь только истинная преданность своему народу, своей родине и всё такое…

Космодром умел говорить красиво – лесенка мудрых и гармонично построенных фраз, оттиснутых в голографическом поле чёрным по белому, формировала чёткий симметричный пространственный узор, залюбуешься… Пока я соображал, к чему здесь, в герметичной капсуле для Аудиенций всемогущего Космодрома, такой возвышенный слог, поверх этой гармонии и симметрии высветился маленький искорёженный значок. Такой вид обычно имеют взломанные шифропечати. А шифропечать обычно ставится только на особо важные официальные документы…

Поджав подрагивающие губы, я прищурил один глаз: значок очень напоминал эмблему Лаха, правительственного комплекса планеты Улл. Это были документы оттуда – с великого Улла, одной из центральных планет Малого Кольца.

Тридцать с чем-то лет назад Лах был захвачен мятежниками во главе с тогда ещё молодым полковником Кутой Ш. После того достопамятного мятежа на Улле, центральной планете Малого Кольца, установилось что-то вроде двоевластия. Изначальная власть Малого Кольца во главе с Агой I, Великой Прорицательницей, восседающей на том же Улле в Полупрозрачном дворце, спрятанном в недоступных полярных горах, не смогла до конца подавить мятеж и вернуть всё на круги своя. Но и мятежникам многого добиться не удалось. Ну захватили они Лах, правительственную резиденцию, угнали во внешние области звёздной системы Улла огромную космическую платформу из орбитального промышленного комплекса, установили контроль над кое-какими военными объектами, но своей конечной цели так и не добились. А цель их была, как я понимаю, – установить в Малом Кольце свои порядки, полностью переделать его под свои новомодные взгляды, лишённые вековой мудрости Полупрозрачного дворца, и всё такое…