Иван Грозный. Книга 2. Море

Время такое – всего жди! Беда беду накликает. Страсти-напасти вереницей бегут. Что может быть хуже, когда сам царь Иван Васильевич Москву покинул? И ныне матушка-Москва будто туловище без головы. От неустанных молитв о царе у богомольцев горло пересохло. И никто ничего не знает, что будет. Дивны дела твои, Господи! Дожили!

Иван Федоров, Мстиславец, а с ними и печатники побежали, как и все люди Никольской слободы, на Красную площадь. Не отстала и Охима.

Разнеслась молва, будто вернулся царь. Однако вместо радостного церковного благовеста с московских звонниц срывался назойливый дребезжащий набатный разнобой колоколов.

На Красной площади глашатаи оповещали народ: царь-де прислал гонца из Александровой слободы с грамотой.

Исступленно вопили о том бирючи.

Прокладывая в толпе конями дорогу, косматые, бородатые, глаза навыкате, без шапок, они кричали о желании батюшки государя Ивана Васильевича через своих гонцов сказать царское душевное слово народу. Сего ради батюшка государь прислал в Москву дьяка Константина Поливанова с милостивой грамотой.

Лобное место со всех сторон окружили толпы народа. Иван Федоров и его помощники протолкнулись вперед. Охима вместе с ними. В скором времени из Фроловских ворот выехал отряд стрельцов прибывшего из Александровой слободы сотника Истомы. Стрельцы очистили путь к Лобному месту. Вслед за тем из Кремля с пением стихир вышло духовенство, сопровождавшее к Лобному месту митрополита Афанасия. Митрополит, высоко поднимая крест, на ходу благословлял москвичей. Затем он поднялся на Лобное место. В необычайной тишине из Фроловских ворот в сопровождении нарядно одетых дворян, на коне, выехал царский гонец: стройный, молодой дьяк Поливанов. Одет он был в черный охабень, расшитый золотыми узорами. Став рядом с митрополитом и приняв от него благословение, Поливанов поклонился на все четыре стороны народу.

Раздался его громкий, строгий голос:

– Православные московские люди, верные дети и слуги государя и великого князя, Богом помазанного самодержца, отца нашего Ивана Васильевича!.. Слушайте государево слово со смирением и благоговением, согласно воле Всевышнего, столь доброго и милостивого к нам в самые тяжкие для отечества дни.

Поливанов низко поклонился митрополиту, вручив ему царскую грамоту.

Митрополит передал ее рослому, головастому чернецу, который, развернув грамоту, начал громогласно, на всю площадь, басисто читать ее, отчеканивая каждое слово.

В грамоте говорилось, что он-де, царь, долго терпел неправду, которой окружили его бояре, но больше он терпеть того не может. Государь перечислил в своей грамоте все мятежи, неустройства, беззакония, которые чинились в государстве после смерти его отца, Василия III, во время его малолетства. Он доказывал, что и вельможи, и приказные люди расхищали тогда казну, земли, поместья государевы, заботились только о себе, чтобы накопить себе богатства, а о государстве, о его судьбе вовсе не имели попечения. Оные-де боярские и приказные обычаи живы и по сию пору. Злодеи не унимаются. Воеводы не желают быть защитниками христиан, удаляются от службы, позволяют невозбранно Литве, крымскому хану, немцам терзать Россию. Когда же государь изволит справедливо разобраться в неправдах, чинимых боярами, воеводами, приказными дьяками и прочими служилыми людьми, чтобы наказать виновных, за них бездельно вступаются митрополит и духовенство, и тогда государь видит в недостойных слугах своих холопскую грубость и буйное своевольство.

«Вследствие чего, – говорилось в царевом послании, – не хотя терпеть измен, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог нам укажет путь».

После оглашения с Лобного места этой грамоты стали держать речь дьяки Путило Михайлов и Андрей Васильев.

Путило, закинув голову, на всю площадь оглушительно прокричал, что-де милостивый государь-батюшка Иван Васильевич прислал особую грамоту к гостям, купцам и ко всем посадским людям: «Слушайте, люди!»

Андрей Васильев, широколицый, коренастый, рыжебородый, обнажив голову, мощным голосом, отделяя каждое слово короткими передышками, медленно, степенно прочитал другую цареву грамоту, а в ней было сказано, чтобы гости, купцы и весь посадский люд, выслушав обращенное к ним царское слово, никакого сомнения в уме не держали бы. Царского гнева и «опалы некоторой» на них нет, они должны быть спокойны, ибо государь ничего плохого о них сказать не желает.

При последних словах этой грамоты на площади воцарилась такая тишина, будто все, завороженное какою-то страшною, таинственною силою, замерло, окаменело.

И вдруг, как гром, потрясли воздух взрывы ужасающих криков и воя. Толпа неистовствовала.

«Государь-батюшка оставил нас!» – вопили сотни голосов.

«Мы гибнем!» – пронеслись по прощали исступленные крики.

Какой-то сухопарый купец с пышными кудрями влез на Лобное место, замахал длинными руками:

– Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут овцы жить без пастыря? Горе беспастушному стаду! Родина сгибнет!

В толпе послышались рыдания.

Охима, приметив слезы в глазах Ивана Федорова, горько заплакала: припомнился сгоревший Печатный двор, Андрей… Когда вернется он, не увидит уже прежней нарядной Печатной палаты; Охима жалела и царя, и себя, и стоявшего около нее Ивана Федорова, и вообще отчего-то так больно изнывало сердце. Уж не чует ли оно еще новые беды?

На Лобное место, толкая друг друга и отдуваясь, вошли бояре, торговые люди и простые посадские жители. Они шумно обступили первосвятителя, умоляя его умилостивить государя, поклониться ему за всех, упросить его, батюшку, вернуться в Москву.

Неслись голоса:

– Пускай государь казнит лютой казнью своих врагов! Пускай!

– Нисколь не щадить лиходеев! Смерть им! – вопили купцы-краснорядцы.

– Молим государя: не оставлял бы он царства без главы! Не делал бы он нас злосчастными сиротами.

– Иван Васильевич – наш владыка, Богом данный покровитель и отец! – кричали что было мочи бояре в самое ухо митрополита.

– Мы все, батюшка митрополит, со своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться! – дружно наседали на Афанасия купцы, стараясь всех перекричать.

Красные, потные, засучивали рукава здоровенные бородачи внизу, бася:

– Пускай государь укажет нам изменников! Чего тут! В землю втопчем окаянных!..

Злобные, угрожающие крики превратились в бурю.

Митрополит совсем растерялся, испуганно блуждая глазами по сторонам. Бояре, смущенные, подавленные общим волнением, сошли потихоньку с Лобного места, чтобы не быть на виду.

Собравшись с силами, митрополит обратился к толпе, сказав, что он отсюда, с Красной площади, немедленно поедет к царю в Александрову слободу.

На Лобное место быстро вошел сотник Истома и громко крикнул: «Негоже Москву оставлять без царя и без митрополита! Надобно выбрать послов, которые бы ехали в слободу и передали бы государю слезное челобитие богомольцев, его верных рабов, а митрополиту надлежит в стольном граде главенствовать до прибытия государя, чтоб не было смуты».

Послами назвали новгородского архиерея Пимена и чудовского архимандрита Левкия.

Одобрительными криками приветствовала толпа избранных иерархов.

К послам присоединились епископы: Никандр Ростовский, Клеферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матфей Крутицкий, архимандриты Троицкий, Синовоский и многие другие. От московских вельмож главными послами были избраны князья Иван Дмитриевич Бельский и Иван Федорович Мстиславский. За ними последовали бояре, окольничьи, дворяне и приказные люди.

Двинулись в слободу и гости московские, купцы, посадские люди, чтобы от себя ударить челом государю и плакаться.

Нескончаемая вереница возков, саней, верховых, сопровождаемых бегущими по сторонам людьми, растянулась по всей широкой дороге к Сокольничьему бору.

Снежные поля и леса за заставой огласились новым взрывом воя и отчаянных воплей собравшейся для проводов послов толпы москвичей.

И долго еще позади себя послы слышали глухой шум и крики.

Духовные сановники остановились вблизи Александровой слободы, в Слотине. Старенькие, седобородые архипастыри, томясь ожиданием в сельских избах, с тревогою готовились к встрече с государем. Часы и дни тянулись мучительно медленно. Наконец в Слотино прибыли важные надутые пристава, высланные царем для сопровождения посольства в слободу. Они не отвечали на вопросы, взгляды их были неприветливы.

Но вот государь разрешил явиться посольству во дворец.

Смиренно принял Иван Васильевич переданное ему архипастырями благословение митрополита. Царь показался епископам постаревшим, исхудалым, но все тем же, прямым, большим, строгим, как и раньше.

Епископы приветствовали государя глубоким поясным поклоном и после того слезно молили его снять опалу с духовенства, с вельмож, дворян, приказных людей, не оставлять государства, но царствовать. Наказывать виновных так, как будет угодно его царской милости.

Царь стоя, в задумчивости, выслушал горестные речи духовных отцов. Внимательно осмотрел каждого.

– А бояре где? – тихо спросил он.

– Тут же они. Ожидают твоего слова, чтобы осчастливил ты их лицезреть твою светлость. Слезно просим тебя, государь, допусти их во дворец!

С какою-то грустной, усталой улыбкой царь, вздохнув, кивнул приставам, чтобы ввели бояр.

Осторожно, на носках, вошли бояре, понурые, печальные, прячась друг за друга. Вперед выступили два дорожных старца: Бельский и Мстиславский. Осанисто, с достоинством, они поклонились царю. Позади них замелькали лысые и косматые седые головы приветствовавших царя остальных бояр. Холод горького недоумения не покидал их: «Чего для государь затеял оное скоморошное дело? Чего не сиделось ему в московском Кремле? Уж не ума ли он, бедняга, рехнулся?!»

Бельский и Мстиславский просто и безбоязненно смотрели в глаза царю, и голоса их были спокойные, твердые. В них слышалась, кроме печали, и укоризна:

– Пошто бросил ты, государь, свой стольный град? Народ почитает тебя как помазанника Божьего, как единодержавного владыку, Москва утопает в слезах. А чего для? Вернись, государь, коли ты подлинный отец своих подданных! Не ввергай попусту в скорбь и несчастье людей своих! Когда ты не уважаешь мирского величия и славы, то вспомни, что, оставляя Москву, ты оставляешь святыню храмов, где совершались чудеса Божественной к тебе милости, где лежат целебные мощи угодников Христовых и священный прах твоих, государевых, предков.

– Вспомни, что ты блюститель не только государства, но и церкви: первый единственный монарх православия! – хором молвили епископы. – Если удалишься, кто спасет истину и чистоту нашей веры? Кто спасет сонмы человеческих душ от погибели вечной?

Внимательно, строго сдвинув брови, выслушал эти речи царь Иван.

Слезы текли по щекам старых епископов, слышались тяжелые вздохи бояр.

Наступила тишина.

Иван Васильевич сказал неторопливо, посматривая куда-то в сторону, на окно:

– Да! Любо слушать добрые слова подданных царю-изгнаннику, хоша и разуверился он в прямоте и честности неких слуг, вельмож, ближних людей! Благое дело задумали вы: вернуть московскому престолу его царя. Но не кружится моя усталая голова от такого великого вашего смирения и дивной преданности вашей своему государю. Многие горести испытаны мною, и какой бы нежный ветерок ни обдувал ожоги моей души, не сократятся страдания мои, покуда не вылечу я их своими руками. Надежда на вас слаба. Молитвами и слезами утоляем мы печаль души своей, но врагов своих тем не изженем, покудова лютая жесточь не ляжет на головы изменников.

Иван Васильевич напомнил послам о том, сколько горя и оскорблений было учинено ему в детстве некоторыми боярами, и о том, как недостойно вели себя многие из них во время его болезни. Они не хотели иметь наследником его сына, тянули на трон князя Владимира Андреевича. Царь доказывал, что своеволие, нерадение, строптивость вельмож во все времена причиняли большой убыток царствам, всегда были причиною многих кровопролитий, междоусобий и в России. Бояре, кичившиеся своим родом, издревле соперники державных наследников Мономаховых, враги единой власти.

Иван Васильевич, гневно сверкая глазами, обвинил бояр в том, что они хотят извести царя, супругу и сыновей его, чтобы захватить в свои руки власть.

Понурив головы, с унылым видом слушали послы-бояре царя. Не в первый раз они слышат из уст Ивана Васильевича гневные речи. Да и что греха таить – немалая толика правды кроется в горячих словах государя: поблаженствовали в годы его малолетства – было! И царем не хотели признавать его покойного сына Димитрия, и тащили со всем усердием на престол князя Владимира Андреевича, видя в нем своего человека. И это было. Вот о том, что бояре хотели будто бы извести его, царицу и царских детей, об этом… спаси Господи, думал ли кто? Кабы Господь Бог сам прибрал государя, умер бы Иван Васильевич своею смертью – от души помолились бы бояре о его вечном упокоении, тоже и о супруге его и о детях. Но чтобы извести… смертоубийство навлечь на царскую семью… Спаси Бог! Правда, бояр много и за всех нельзя ручаться, но здесь присутствующие чисты перед Господом Богом и царем, далеки от подобных грешных злоумышлений…

– Увы! – продолжал царь. – Для духовного отца моего митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять свое государство, а на каких условиях – слушайте!

Иван Васильевич потребовал, чтобы ему дано было право невозбранно казнить изменников смертью, лишением достояния, безо всяких препон с боярской стороны и безо всяких «претительных докук» со стороны духовенства.

Вельможи и духовенство единогласно дали слово с усердием выполнять волю государя, быть во всем ему послушными.

– Ты – царь наш, владыка, – сказал Бельский, – и твое дело мудро и справедливо судить своих людей без пристрастия, но согласно пресветлым законам Всевышнего. Жизнь нам недорога, дорог ты и царство наше…

Иван Васильевич оставил в слободе часть духовенства и бояр Бельского и Щенятьева, чтобы побеседовать еще вместе с ними.

Всем остальным послам – боярам и дворянам – пристава прокричали царское повеление немедленно отбыть в Москву, чтобы дела не остановились в приказах.

Вскоре и сам Иван Васильевич торжественно въехал в Москву, встречаемый радостными восклицаниями народа, ожидавшего возвращения царя у заставы.

Провожаемые пушечными салютами и ботами «Московской компании», русские корабли, подняв штандарты, вышли из лондонского порта в открытое море.

Керстен Роде стал еще строже, еще требовательнее к своей команде. Во время стояния на рейде московские корабли были вновь окрашены, подремонтированы, а команда запаслась одеждою, обувью. Керстен Роде позаботился и об усилении вооружения: накупил ружей, сабель, копий, прибавив к тому, что было; достал даже две дальнобойные, приведшие в восторг Андрея Чохова пушки. Продовольствием запаслись изобильно.

Купцы ликовали. Путь их теперь на родину! Своими торговыми делами они остались очень довольны. Товар продали и английского накупили вдосталь. Будет чем поважничать на московскому торгу.

Андрей со своими пушкарями снова принялся за дело: вычистили орудия, наготовили снарядов, расставили орудия в боевом порядке, чтобы каждую минуту быть готовыми к бою.

Море было спокойное. Ветер не сильный, попутный. Паруса приятно шуршали на реях, как бы нашептывая о родине, о Москве, об Охиме… Так казалось Андрею. То-то будет о чем порассказать Охиме! Но так ли она, как и прежде, любит его, Андрея, не полюбился ли ей еще кто? Ну, а если и разлюбила, то… Бог ей судья! Он, Андрей, переживет это легче, нежели то случилось бы раньше, ибо много повидал он всего и знает, что мир велик, богат, чудесен.

Священник каждый день служил молебен в образной каюте, то на «Иване Воине», то на «Державе», то на других кораблях о том, чтобы благополучно вернуться в Нарву. Северное море, через которое лежал путь в Балтику, неспокойное море. А дальше – пираты, военные корабли враждебной Польши, Швеции, Германии.

Керстен Роде, несмотря на тихую погоду, внимательно, как-то озабоченно посматривал на небо. Он всегда неодобрительно отзывался о Северном море. Туманы, переменчивость ветров, множество разбойничьих флотилий, охотившихся у берегов Англии, Нидерландов и Дании, – все это было теперь менее всего желательно царскому атаману, жаждавшему как можно успешнее завершить свое первое московское плавание, чтобы заслужить расположение царя.

Суток через трое после отплытия из Англии перед глазами Андрея раскинулась мрачная, серая водяная пустыня, изрытая беспокойными, пенящимися волнами. Когда поплыли близ европейского побережья, начали попадаться маленькие островки. Два голландских матроса, бывшие на корабле «Иван Воин», сказали, что эти островки называются «галличами». Кое-где на них виднелись крохотные рыбачьи домики.

При подходе кораблей к галличам из порослей кустарников на побережье с пронзительным визгом и шумом вылетели огромные стаи гусей. Кое-где виднелись рыбачьи лодки и сети, растянутые по берегам. Стада коров паслись на серых, еще не зазеленевших лугах.

На одном из таких островков глазам московских людей представилась далеко не мирная деревенская картина. Берег острова при появлении кораблей покрылся массою народа, вооруженного пиками, вилами, ружьями, саблями… От берега быстро отделилось десятка два лодок наперерез кораблям. С лодок давали знаки, чтобы корабли замедлили ход.

Вскоре на борт корабля «Иван Воин» взобралось человек двадцать бедно и пестро одетых поселян. У каждого было какое-либо оружие, а некоторые держали в руках простые рогатины.

Один из них, высокий, бравый, выступил вперед. На нем была широкая шляпа с пером, а на шляпе надпись: «Лучше будем турками, чем папистами». Он по-английски спросил, откуда идут корабли.

Ему ответили, что из Англии.

Тогда он, назвавшись Альбертом Курцем, вождем одного из отрядов нидерландских гёзов, спросил:

– Не везете ли вы с собою из Англии оружия для гёзов? Ее величество королева Елизавета помогает бороться с испанской тиранией… Нидерланды хотят быть свободными!.. Они хотят мира и тишины на своей земле, а король Филипп присылает к нам чужестранцев, испанских рыцарей; они несут стране огонь и меч… Мы не хотим быть католиками! Испанские инквизиторы бросают в тюрьмы и присуждают к смерти честных мирных граждан. Тюрьмы не вмещают уже арестантов. Там томятся дворяне, горожане, поселяне… Все добро наше присваивают себе испанские разбойничьи власти. Хорошая жизнь у нас только палачам и тюремщикам. В городах вы увидите повешенных на виселицах, на фонарях, на деревьях. Вы увидите людей, сжигаемых на кострах. Вы увидите казнимых страшным колесованием. Тысячи людей погибли от руки испанских правителей. Мы хотим видеть свою родину свободной. Помогите нам. Заступитесь за нас.

Гёзы сняли свои шляпы и низко поклонились Керстену Роде, Совину и всем находившимся на палубе московским людям.

– Спасибо королеве Елизавете!.. Она позволила скрываться в английских гаванях судам «морских гёзов»… Испанские моряки знают хорошо, что значит встреча в море с кораблями гёзов! – продолжал Альберт Курц. – Будьте же и вы добры к нам!.. Пожалейте нас!

Еще раз низко поклонились гёзы московским людям.

Посовещались между собою Петр Совин, Алехин и Керстен Роде и решили отделить часть купленного в изобилии оружия и боевых припасов для нидерландских повстанцев. Гёзы пришлись по душе всем им.

– Государь наш также не честит Филиппа… Испания – папская страна и заодно с Польшей. Папа благословил Польшу на борьбу с Москвой, – сказал Совин. – Правда, Филипп требует у Швеции свободного пропуска товаров, идущих в нарвскую гавань, да пользы что из этого, когда он втайне недружелюбен…

Андрей Чохов с большим усердием помогал гёзам погружать оружие и припасы в лодки голландцев.

Альберт Курц, заметив это, крепко пожал руку Андрею, сказав что-то на своем языке, поминутно повторяя слово «русс».

– Ладно… Бог вам в помощь! – произнес Андрей. – Наша рука счастливая.

Керстен Роде подарил две пушки, снятые им в свою пользу, по договору с царем, с кораблей пиратов, разбитых им на Балтийском море.

Гёзы со слезами благодарили Совина и Керстена Роде…

Находившиеся на «Иване Воине» голландские матросы, принятые на корабль в Англии, поведали немало печального о судьбе их родины.

Испанский король Филипп Второй, насильственно овладевший Нидерландами, в союзе с папой поднял католиков против протестантов. Став властелином в Нидерландах, Филипп сделал своей нидерландской наместницей побочную сестру свою Маргариту Пармскую, усердную католичку; духовником ее был Лойола, основатель ордена иезуитов. Самовольство иезуитов стало невыносимым для народа, и оттого многие голландцы отложились от католической церкви, поддерживавшей произвол испанских начальников. Народ знал, что выше всякого правительства в Нидерландах кардинал Гранвелла, ставленник папы и Филиппа. Протестанты полюбились народу, и чем сильнее их преследовали, тем больше народ ожесточался против католической церкви. «Морские гёзы» бьют не только католиков-испанцев, но и своих единоплеменников, что держат сторону испанцев. «Морские гёзы» поклялись сбросить испанское иго с плеч своей родины. О московском государе хорошая слава в Нидерландах. Наши голландские купцы охотно плавают в Нарву. Их хорошо принимают в Московии. Поэтому и мы поступили матросами на русский корабль… «Если Балтийское море останется навсегда вашим, слава государя московского разнесется по всем морям и океанам… Он будет самым могучим королем на свете!…»

Последние слова особенно по душе пришлись московским людям. Да! Все они, побывавшие в заморских странах, понимают, какое счастье обладать морским плаванием… иметь свои корабли, возить в чужие страны свои товары и покупать там все, что необходимо родине.

И каждый купец чувствовал в душе некоторую долю угрызения совести, когда вспоминал, что его почти силою отправили за море, что некоторым посылка торговых людей царем Иваном Васильевичем казалась пустой затеей самодура-деспота. Но нет! Хоть и непривычно и страшно ходить за море, однако нельзя не сознаться самому себе, что зря осуждали царя, зря роптали на него.

…Недалеко от Нового моря, вернее, огромного залива у берегов Нидерландов, именуемого Зюдерзее, московским кораблям пришлось выдержать борьбу с необыкновенно сильным штормом. Корабли на волнах бросало, как щепки. Громадные валы вздымались над кораблями, обдавая их обильными потоками воды, грозя смыть все с палубы. Были сняты фок– и грот-мачты. Само небо, казалось, ополчилось на флот московского царя. Молнии, рассекая острыми стрелами бурную мглу, падали в море около самых кораблей. Громовые раскаты, сливаясь с ревом морской пучины, потрясали воздух.

Андрей соблазнился, глядя на матросов, лазивших по мачтам. Ему самому захотелось забраться туда и полюбоваться сверху на бушующее море. С высоты не снятой еще мачты он увидел вокруг корабля и на далекое расстояние впереди мрачную волнующуюся серо-свинцовую поверхность, а над ней сплошь покрытый низко нависшими темно-синими тучами небосвод. Все вокруг корабля ходуном ходило, двигалось, бурлило. Пенящиеся волны, остервенело налезая одна на другую в дикой свалке, с ревом ударялись о борта кораблей. А вдали волны казались прыгающими грядами холмов, над которыми метались, будто разрываемые ветром, хлопья белой шерсти, пенистые гребни; вдали тонкая завеса водяной пыли затуманивала горизонт. Чем ближе к кораблю подходила волна, тем страшнее становилось Андрею держаться на мачте, – вот-вот она подкосит корабль, пробьет его бока и сгубит все находящееся на корабле… И когда это ей не удавалось, тогда она бессильно свертывалась в гневный, бурлящий свиток пены и откатывалась назад с грохотом, похожим на злобный, негодующий вздох разъяренного зверя. Андрею сразу становилось легче. И сразу обдавало холодком и влагой его, прижавшегося в страхе к мачте. Не в силах далее держаться, он осторожно спустился вниз на палубу.

Керстен Роде бегал по палубе, большой, сам как буря, с длинным рупором в руке, отдавая распоряжения.

Много труда стоило мореходам отстоять корабли от гибели в этом хаосе водяной стихии. Все до единого матроса были на ногах.

Но вот стало затихать: ураган вдруг ослаб. Темные, зловещие тучи, постепенно бледнея, потянулись на север… Исполинская грудь водяных просторов вздохнула облегченно, поднимаясь ровно, устало после пережитой бури.

Только теперь стало ясно положение с другими судами. Некоторые из них со сломанными мачтами представляли жалкий вид. «Держава» накренилась набок. Керстен дал сигнал всем кораблям сблизиться. Он радовался тому, что все суда налицо. Похвалил и холмогорских мореходов. Они показали большое искусство в кораблевождении. Их корабли почти не пострадали.

Приятно было, выйдя на палубу, смотреть на утихающее волнение только что грозного, разъяренного моря, похожего на гигантского зверя, жаждавшего безжалостно поглотить корабли со всеми людьми, с их радостными надеждами и ожиданиями, с их драгоценными грузами…