скачать книгу бесплатно
Глава 3. Богдан
<Россия, 1990-е годы>
Завезла меня электричка черт-те куда, вышел на полустанке. Хорошо! Чего-то настоящее вокруг, что ли. Лес и рельсы в обе стороны. Прям как в Федосеево, куда мамка возила на съемную дачу, пока ей это не надоело, как и я сам. C платформы кое-как соскочил и нырнул в высокую траву, почти с меня ростом. Кайф! Запах, блин! Какой запах елы-палы, листья-шпалы! Дурман охренительный!
В Афгане так лесной травы не хватало, среди этого поганого песка и камней. Если бы сказали нам, что похоронят в высокой зеленой настоящей траве, мы, может, и согласились сразу в консервы превратиться[29 - «…в консервы превратится» (воен. жарг.) – подразумевается, что погибших военнослужащих увозили домой в цинковых гробах.]. Уж лучше так, чем дрочево в песках. Один хрен, почти все умерли.
От платформы тропинка петляла в лес, может, к деревне какой. Ну я и пошел, хули делать-то. В лесу хорошо, влажно, тепло. Какие-то звуки повсюду, то ветка сломается, то какой зверек зашебуршится. Но звуки неопасные. Сразу чуешь, все в поряде вокруг, без палева. В Афгане не так. Там каждый лишний звук смерть означает.
Помню один долгий бросок на зачистку, местами по плоскости шли, кое-где через горы. В общем, обычный замес. Того и гляди, душманы[30 - Душманы – участники военных формирований, сражавшихся с войсками Советской армии в Афганистане (1979–1989).] вылезут и всех порешат. А тут еще долго так, что никто уже не выдерживает. Майор наш все карту слюнявит. Какую-то «точку» ищет. Даже вслух бакланит: «Ща, ребя, до точки дотянем». Потом снова по планшету елозит и опять свое: «Ща, ребя». До какой такой точки, хер кто догоняет!
Даже последнему салаге видно, что сам майор не понимает ничего. Днем солнце слепит, вечером сырость и холод до костей. В общем, у него на третий день уже все меридианы с биссектрисами (или как их там?) перемешались. Ориентирование на местности не происходит. И вот такой косепор конкретный, что все понимают одно: вообще никто не знает, куда и как мы идем. Паника, короче. Конкретная повсеместная паника. Все враз начали на каждый звук гоношиться. Камень со сколы соскочит – за калаши хватаются. Куст хрустнет – все как по команде приседают. В общем, не выдержал тогда один. Только после учебки. Наш прапор на какую-то ветку наступил, а он как заорет: «Ааааа-а-а-а-а» – и в куска, прапора то есть, в упор, полрожка разрядил. Стоит, рожа безумная, сам не понимает, что сделал.
Ну и началось. Чуть друг друга все не порешили. А чего еще? Не знаем ни куда идем, ни зачем, ни для чего. А вокруг каждая падла пригномить хочет, что камни эти, что змеи, что даже кусты с колючками. Вот такой загон. Сергуша тогда объяснял про коллективный синдром, вроде так он его называл. Короче, я ни черта не понял, сам то и дело за калаш да за лимонки хватался.
А тут, в лесу этом, все совсем по-другому. Все такое нормальное, жизненное. Что, кажись, под каждым кустом можно придавить, а потом очухаться, живым проснуться. Никакого коллективного синдрома, стопудняк.
Так я и сделал. Дошел до поляны и лег под куст. Харэ уже бежать. Трава, земля, елка, запах такой сырости… грибной. Даже грибы растут. Чего еще надо? Пузырь целый, лежи – не хочу, хоть листьями занюхивай, хоть землей, которая грибами пахнет.
Еще сейчас вспомнил, как прилетели на аэродром после дембеля. Потом «собака» до Воронежа через Павелецкий, дальше на попутке до деревни. Как-то по-другому себе дембель представляешь. Вот входишь в деревню родную. А там все смотрят… не знаю как… как на зверя какого. Может, и правда после войны чего-то навсегда меняется? Сторонятся тебя люди, в натуре. Хотя и говорят, мол, «герой, молодец», но все равно, сука, сторонятся. Ну и хер с ними.
Еще про дембель. Когда на вокзале в Москве вышел, бабка на перроне мне сто грамм из-под полы налила и пирожок с грибами на закусь выдала. Выпил, закусил, посмотрел на часы вокзальные и не понял, как вообще я здесь очутился и куда эти стрелки идут. Как будто только сейчас дошло, что с войны вернулся. Только я это или не я? А если не я, то кто?!
– У меня бабла нет больше, бабуль, – говорю я ей, а она еще стакан протягивает.
– На, держи так.
– Это за чё, мать?
– За то, что живым вернулся.
– А тебе чё?
– Мне ничего. А тебе еще всю жизнь воевать.
Тогда не понял я слов этих. Теперь вот начинаю догонять. Как вернулся, так все и воюю. Да, если воевать начал, никуда от этого не деться. Раньше меня шурави[31 - Шурави – название советских войск во время военных действий в Афганистане (1979–1989), от «шура» – ‘советы’, ‘советский’ на наречии пушту.] называли, а теперь – братва. Какая разница, в натуре?
Допил водяру, закусил каким-то листом подорожника, в животе от этой японской дряни уже круговерть начиналась. А может, два пузыря не просто так наливала? «А тебе еще всю жизнь воевать…» – вспомнил даже глаза бабули, как с картинки, немного того даже, безумные, но добрые. Много же она народу за свой век повидала, раз на бане, вокзале, пирожками торгует.
Воевать так воевать… устроился на земле, чтобы, ежели чё, можно волыну хватануть по-быстрому. И сразу, по ходу, уснул. Но очухался быстро. Наверное, и пяти минут не прошло. Башка не гудела, во рту как-то нормально, даже живот прошел.
На поляне костер горел. Как нарисованный. Откуда?! Но это-то еще ладно… только вот… во время пьянки-хуянки… перед костром сидел Сергуша. Не изменился вообще. В той же «березе»[32 - Береза (воен. жарг.) – камуфляжная форма военнослужащих.] и адиках. Нормально я накирялся! До белой горячки. Война мне снилась часто и Сергуша. Вот только здесь не сон это был. Или сон?
Проверил «глок»[33 - «Глок» – марка пистолета.]. На месте. Уже хорошо. Холодный, шершавый на щечках. Не, значит, не сон.
– Чего за волыну хватаешься, Бэдэ? – голос у Сергуши такой веселый.
– Сергуш, ты?
– Ну. А ты кого хотел?
– Блин, где мы? Чего происходит? Ты чего это?..
– Где, где. Все там же, Бэдэ.
– Там же… Как там же?! В Афгане?! Не, – я огляделся, – это никакой не Афган. Это поляна в Подмосковье.
– Афган, Подмосковье… Бэдэ, ты чего? Где мы все это время были, как думаешь?
– Ну… на войне. Где ж еще?..
– Вот. А еще?
– Ну… даже не знаю, что сказать, братан, – сам чувствую, ответить как-то надо. – Где?.. В точке, что ли? – вспомнил, как майор во время перехода все какую-то точку искал.
– Ну в точке, в точке. Но не в той, которую пиджаки[34 - Пиджаки (воен. жарг.) – офицеры.] на картах рисуют. А в точке.
– Это чё?
– Ладно, – Сергуша махнул рукой. – Иди сюда, Бэдэ, садись, освежись.
Я так легко встал, словно и не кемарил ни хрена. Подхожу. Присел напротив Сергуши, и сразу такое сильное тепло от костра. Не, не сон это. Да и запах горящих дров. Березовые, ароматные, сука.
– Водку будешь? – спрашивает он и протягивает полную манерку[35 - Манерка – походная металлическая фляжка.].
– Не, Сергуш, – отмахиваюсь. – Мне харэ уже.
Сказал, а потом вдруг подумал: «Вот сколько я, блин, пил с Сергушей, когда на самом деле его не было? А теперь вот он, настоящий. Почему бы не выпить?»
– Ладно, Сергуш, давай за встречу, – и протягиваю, значит, руку.
Выпил. Водка обожгла. Хреново не стало. Даже не пришлось чем-то занюхивать. Передал ему ополовиненную манерку…
– Да ладно, – махнул рукой Сергуша. – У меня еще есть, – и залпом влил в себя остальное, стряхнув капли в костер. – Это огню.
– Сергуш, я не понял. В какой такой точке мы, а? Это ж Подмосковье. Здесь что? Тоже война?
– Тоже война. Война вообще везде, Бэдэ.
– Это как?
– А вот так, – Сергуша достал откуда-то здоровенную походную флягу, снова наполнил манерку до краев. – Понимаешь, Бэдэ… Вот ты… когда сегодня Егорку из горящего «рупьсорок» спасал, себя на войне не чувствовал? Или когда с Лизой любезничал? Или когда Мишу-халата хотел «глоком» попугать?
– Откуда ты знаешь-то?
– Знаю. Что ты знаешь, то и я знаю. Во как! Ну… – Сергуша выдохнул и запрокинул манерку. – Давай, дорогой, за тебя!
– Во как…
– А ты с войны и не возвращался никогда. Как попал на нее, там и живешь. Скажешь, не так?
Сергуша опять передал мне водку. Я глотнул, вроде бы слегка. Когда посмотрел, дно аж сухое.
– Может, и так, – согласился я. Но все лучше, чем это… это… – думал, как бы лучше сказать. Ведь не скажешь, мол, лучше, чем в тюльпане сгореть.
– Ну, что?! Хочешь сказать, что это лучше, чем, как я, в тюльпане сгореть? Я не сгорел, Бэдэ. У меня была война, и я из нее вышел. А ты нет. Вот и все.
– Блин, Сергуш… я вот чего только не понимаю. Понятно, сон это… все из-за контузии. Знаю, мне медики говорили. Я вот только не догоняю, зачем мы вообще туда поперлись. А? Кому это было нужно? Эта ДРА[36 - ДРА – Демократическая Республика Афганистан, на стороне которой сражались советские военнослужащие.], что б ее! Пришли, половина пацанов полегло – и ушли. А в восемьдесят девятом? Уже вывод был во второй части. А сколько в Саланге[37 - Саланг – стратегический перевал в Афганистане.] полегло тогда, знаешь? Зачем, на хера?!
– Ин локо парентис!
– Чего?
– Ин локо парентис, – повторил он. – Вместо предков то есть. У тебя родителей никогда не было. Ты с самого начала родился на растерзание, как и все мы, кто там был. Вот и того! – Сергуша налил еще. – И у меня не было, – и он выпил.
– Блин, да я знаю, Сергуш. Ну и чё? При чем тут родаки, а?
– А при том, Бэдэ. Волки мы. А ты! – и он такой показывает на меня. – До сих пор волк!
– Ну а кем быть, Сергуш? Овцой, что ли? А? Овцой? – Я взял у него полную манерку и залил в себя разом. – Овцой, да? Чтоб душманы резали, чтоб всякие шакалы прессовали?! Падлой быть, да?! Терпилой?!
– Почему овцой?
– А кем тогда?!
– Животным не будь, Бэдэ, – и Сергуша снова выпил. – Животным не будь…
– Ну, епт… как с тобой разговаривать… Ты у нас умный, книжки всякие всегда читал. Мы все животные, Сергуш?
– Ну… – развел руками он.
Сергуша вытянулся у костра. Словно приготовился что-то долго рассказывать. Вот так он нам рассказывал разное и тогда. Сначала, когда стояли перед распределением под Кабулом, все еще мирно было, потом уже на долгом замесе в Джелалабаде…
Я подставил костру руки, не стал ничего говорить. Животные мы и есть, кто ж еще…
– В общем, – как обычно, на медляке, начал Сергуша, – ты про Вавилонскую башню что-то слышал? – и, не дожидаясь моего ответа, по ходу, ему и так понятно было, что ни хрена не слышал, грустно покачал головой. А я в натуре ни черта не слышал. Ну была там какая-то башня, и хрен с ней. – Так вот. Есть такое библейское предание про Вавилонскую башню. Люди очень верили в своего Бога. И очень хотели ему понравиться. И поэтому строили башню. Высокую. Чтоб поближе к Богу быть. Они реально верили, что Бог на небе. А еще, Бэдэ, раньше башню было непросто строить. Не какие-то два или три года. На это много времени уходило. Реально много, Бэдэ. Все ведь вручную делали. А потом, представляешь, как-то достроили они свою башню! Те, кто с самого начала строил, уже совсем стариками стали, так долго строили.
– А зачем строили-то?
– Я ж тебе говорю, поближе к Богу хотели быть.
– Епт, духи, в натуре.
– Это да! Правда, когда достроили, начали спорить, кто в первую очередь на башню заберется, чтобы помолиться. И так сильно спорили, что некоторые даже поубивали друг друга.
– А на фига там молиться, Сергуш? Как мулла, что ли, чтоб все душманы в округе слышали? Чего-то я не догоняю пока.
– Да не… душманы тут ни при чем. Люди верили, что, если заберутся на такую высокую башню, которых раньше и не было-то, Бог их сразу услышит. Их молитву! Только их! А не других людей, которые ниже, на земле. Про тех Бог вообще пока забудет, так они думали. Ведь они на башне, а те – там, на земле гоношатся.
– Ааа… ну врубился, – начало доходить до меня. – Это типа того, как к нам тогда поп в рясе приезжал. К нему сразу полковник молиться побежал, а остальных кадилом обмахали, и все.
– Ну… почти. Вот только в этой истории люди так верили, что начали внизу драться. Один кричал: «Я, я, я…» Другой: «Нет, я, я, я!» Третий причитал: «Добрые люди, мне надо, чтобы мои молитвы Бог услышал, у меня уже третий год жена болеет…» И так далее, в таком духе. Бог очень разозлился на них. За глупость и, как потом это назвали, легковерие. Вот и покарал.
– Как нас?
– Как нас, – согласился со мной Сергуша. – Только хуже. Мы уже родились животными. А те реально людьми были. Только потом стали животными.
– Братан, я чего-то не уловил. Мы же тоже людьми родились! Почему животными?
– А потому! – Сергуша вновь достал флягу и набацал целую манерку.
Я просек, что если еще выпью, то сразу отрублюсь. А очень хотелось понять, к чему этот Сергушин базар.
– Потому, Бэдэ, что с этого момента, – продолжил он, – когда башню построили и переругались, началась наша жизнь волков и овец. Кто волк, кто овца. Так мы до сих пор вокруг этой башни и бегаем животными.
– Почему животными? – спросил я, пока Сергуша не протянул мне водку.
– А потому, дорогой Бэдэ, что мы потомки тех людей. Бог сделал их животными, а мы – их потомки. Поэтому мы тоже животные. От животных, как ты понимаешь, только животные родятся…
Вот Сергуша всегда такой, чего-то сечет, что другие с ходу не догоняют. Но самое лучшее, что потом он все это дело растолкует без лишнего базара. Все, блин, умная голова разложит на пальцах.
Я отпил. Водяра шла легко. Однако ж расквасило конкретно. Смотрел на Сергушу через какой-то дурман и ничего не понимал.
Потом увидел большущую башню, чем-то похожую на эти, как их, пирамиды египетские, только выше, и вокруг бегали овцы… блин, да и волки. Бегали и бегали, непонятно почему. Некоторые от бега, видимо, так заебывались, что валились прямо в пыль, их затаптывали остальные. Было чего и похуже. Как волк догонит овцу, лопает ее – и ррр-а-зз! Вмиг в овцу после этого превращается. Вот так прям – раз и все. Был волк, а теперь овца. И уже не нос к носу со своим братком-волком бежит, от него убегает. Ушами овечьими крутит, копытца забрасывает. Бежит, бежит, бежит…
Потом полный беспредел начался. Некоторые волки, побольше, превращались в реально здоровенных овец. И вот эти овцы – как только их кто-нибудь из волков догонит – раз, и сами волка съедают. А как не съесть-то, если копыто размером с волчью голову? И вот тогда, как волка съедят, у них вместо овечьей головы вырастает волчья. А тело вроде как от овцы. И такие волкоовцы хуже всех: они то за овцами гонятся, то за волками. А пыли от них вокруг еще больше. Так много, что скоро нормальных овец и волков вообще стало не видно. Только эти уродливые волкоовцы носятся.
– Сергуш, Сергуш… а, Сергуш? А эти, эти? Тоже на башню хотят попасть? – кое-как просопливил я и отрубился по полной.
Глава 4. Герман
<Россия, 2020-е годы>
На лобовом стекле появились насечки дождя. Редкие, одинаковые, нарочно такие не сделаешь.
Какой-то мужик пробежал в этом узоре стекла и воды. Красота и уродство, стихия и ничтожество. Двадцать ему или сорок? Может, рабочий, может, офисное дерьмо, в общем, безликое ничто с ничего не выражающим взглядом. Я обратил внимание только на ботинки. Запыленные, затасканные.
Готов спорить, в компании таких, как он, эти ботинки выглядят вполне прилично. Или подобающе? Короче, такие ботики «правильно» носить. Это омерзительное дерьмо из разряда «то, что нужно». Неприметная, дешевая, практичная, «подобающая» дрянь, которую никто никогда не осудит, потому что не заметит, даже если заметит.
Такие же у них мысли. Подобающие, обычные, затертые. Как будто вся голова доверху набита уродливыми стоптанными пыльными дешевыми ботинками.
Я представил голову этого мужика, разрезанную поперек. Словно кто-то заталкивает туда его ботинки. Много, очень много, один за другим. И подошвы с замыленными краями торчат из распиленной черепушки. Хррр!.. Неприятное зрелище. Почувствовал бесконечную боль, боль за всех вокруг. Не за конкретных людей, как этот никчемный уродец. Нет… в целом. За человечество, которое состоит из таких вот… с отпиленными головами и торчащими ботинками.
Дэн опаздывал. Как обычно. Ну и ладно. Честно говоря, не очень-то и хотелось видеть умиляющуюся рожу, на которой якобы написано: «У меня все хорошо!» Я-то знал, что за его «мазерати» и «омегой» на самом деле огромные долги. Так что очень скоро кто-то сотрет с этого лица гримасу умиления. И хорошо! Так ему и надо!
Дэн всегда выбирал все неподобающее, в отличие от уродцев в стоптанных ботинках. Меня это тоже раздражало. Но я знал, что скоро будет над чем потешиться. Быстрый подъем и такое же быстрое падение.
Падение! Этого он и хотел. Кто ж не хочет получить изящный способ убить себя? Чем раньше, тем лучше. «Мазерати»… Дэн и «мазерати»! Почти как форточка на подлодке.
