скачать книгу бесплатно
В то время астрономия возбуждала всеобщее любопытство, даже женщины, благодаря Фонтенелю (ил. 8), не оставались в стороне[110 - Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657–1757) адресовал свои «Разговоры о множестве миров» (Paris, 1686) прежде всего дамам, но популярность его книги вплоть до XIX в. была несравненно шире; сразу после выхода «Разговоры» были переведены почти на все европейские языки, в том числе на русский (перевод А. Кантемира, 1740).]. Молодому человеку на редкость повезло: он имел неограниченную возможность присутствовать в обсерватории, где на его глазах происходило изучение «множества миров». 1 марта 1764 года он приготовился самостоятельно наблюдать солнечное затмение, но «погода в Париже и на 8 лье в округе была такая пасмурная, что невозможно было что-либо увидеть». Неудача не охладила пыл Федора, и в письме к отцу он выражал уверенность, что в будущем обязательно представит ему результаты своих астрономических наблюдений[111 - Письмо к отцу, Париж, 5/16 марта 1764 г. // Письма русских писателей XVIII века. № 6.].
Ил. 8. Фонтенель, размышляющий о множестве миров, 1791 г.
Случай Каржавина, отправленного в Париж за образованием, позволяет предметно очертить круг знаний, которые предлагал иностранцу общепризнанный центр европейской цивилизации. Федор принадлежал к числу тех, кто готов был все это осваивать. Незадолго до отъезда в Россию, отчитываясь отцу в своих достижениях, он писал, что изучил «французский язык, латынь, латинскую поэзию, немножко древнегреческий язык, риторику, в которой заключено красноречие французское и латинское, философию, географию». Особой строкой упоминалась «опытная физика», которую, «могу похвастать, – заявлял он, – знаю лучше, чем французский язык»[112 - Письмо от 28 января / 7 февраля 1764 г. – цит. по монографии Б. И. Коплана (РНБ ОР. Ф. 379. № 6. Л. 47); французский оригинал хранится в ИРЛИ РО. Ф. 93. Оп. 2. № 100. Л. 62–63.]. Лекции по экспериментальной физике Каржавин продолжал посещать до самого отъезда на родину[113 - Письмо от 25 февраля / 6 марта 1764 г. // РНБ ОР. Ф. 379. № 6. Л. 47–48: «Мое ученье кончилось совсем в августе прошлого 1763 г. С того времени я не переставал посещать публичных лекций по опытной физике и в королевском Коллеже для моего усовершенствования» (французский оригинал хранится в ИРЛИ РО. Ф. 93. Оп. 2. № 100. Л. 65–66).]. Он также, по свидетельству Филиппа Бюаша, был силен в математике и в «рисовальной науке»[114 - Письмо к отцу от 19 / 30 апреля 1765 г. // Письма русских писателей XVIII века. № 8. Бюаш передал отъезжавшему в Россию Федору письмо, предварительно ознакомив с его содержанием.].
Этот список оказался намного длиннее, когда по прибытии в Санкт-Петербург Каржавин, как полагалось, подал в Коллегию иностранных дел «Dеclaration», где подробно «объявлял», чему обучился за время пребывания в Париже[115 - «Dеclaration au Coll?ge Impеrial des affaires Etrang?res de Saint-Pеtersbourg par son tr?s humble еtudiant Thеodore Karjavine» (автограф Ф. В. Каржавина) // АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. № 2142. 1760–1763 гг. Л. 25–25 об.]. В делах Коллегии отложился также черновой русский перевод этого документа, написанный от третьего лица:
<…> он [Каржавин] объявляет, что во время пребывания его в Париже с конца 1753 по 1760 год обучался он в разных классах университета помянутаго города Парижа правилам [«les humanitеs»], составляющим знание латинской и греческой грамматики, також латинской и французской поэзии и реторики. С 1760 по 1762 год включительно упражнялся он в филозофических шхоластических науках, а имянно: в логике, метафизике, морали и обеим физикам как теорической [теоретической], так и практической. С начала 1763 по выезду его из Парижа [т. е. до лета 1765 г.] упражнялся он особливо в экспериментальной физике и в знании французскаго языка, к которому присовокупил он некоторое понятие о италианском языке, о географии, сфере [«la sph?re» – астрономия], ботанике, медицине и химии[116 - «Объявление, учиненное Государственной Коллегии иностранных дел нижайшим ея студентом Федором Каржавиным», 27 июля 1765 г. – АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. № 2142. 1760–1763 гг. . Л. 26–26 об. (в заключительной части «Объявления» переводчик несколько раз сбивается с третьего лица на первое).].
Отметим немаловажный штрих в парижской биографии Каржавина: французским языком он овладел довольно быстро, русский же почти забыл, и ему пришлось обучаться заново[117 - «<…> я забыл [русскую] азбуку или, во всяком случае, знаю только 7 первых букв», – писал он отцу 15/26 апреля 1762 г., прося при этом «незамедлительно» прислать ему букварь (Письма русских писателей XVIII века. № 3).]. По этой причине, доносил в Коллегию князь Д. М. Голицын, новоявленного студента Парижской миссии не смогли привести к присяге: «<…> он российской язык так совсем забыл, что почти ни одного слова не разумеет»[118 - Реляция (копия) Д. М. Голицына из Парижа, 28 декабря / 8 января 1761 г. // АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. № 2142. 1760–1763 гг. Л. 11.]. Пришлось просить Коллегию прислать текст присяги, переведенный на французский, «дабы по тому прямая сила такого клятвенного обещания ему была совершенно вразумителна»[119 - Там же. Л. 13–15. Здесь содержится черновой текст присяги на французском языке, изготовленный в Коллегии по запросу Голицына.]. По той же причине Каржавин не смог откликнуться на просьбу астронома Делиля помочь ему в переводе некоего русского сочинения, «часть которого уже перевел любезный мой дядюшка», – сожалел Федор в письме к отцу от 15 (26) апреля 1761 года[120 - Письма русских писателей XVIII века. № 3. О каком сочинении идет речь, неизвестно.]. А через год просил писать ему параллельно на латинском и русском языках, так как «я вновь начинаю изучать русский язык»[121 - Письмо от 15 / 26 июня 1762 г. // Там же. № 4.]. По просьбе своего наставника, господина Вовилье, пожелавшего изучать русский, он начал создавать своеобразный фразеологический словарь на трех языках – русском, латинском и французском, – для чего использовал оборотную сторону игральных карт (ил. 9, 10). В каталоге коллекции маркиза де Польми, где хранится этот «словарь», записано: «Эта книга поступила от господина Вовилье, старшего, профессора Королевского коллежа, умершего в 1766 г., который хотел изучать русский язык»[122 - «Ce livre vient de M. de Vauvilliers, p?re, mort professeur au Coll?ge royal pour la langue grecque en 1766, qui vouloit apprendre le russe» (Biblioth?que de l’Arsenal, MS 8804); см. также: Космолинская Г. А. Парижская библиотека Ф. В. Каржавина. С. 175–178, 187 (1).]. Судя по всему, для самого Каржавина этот опыт был не менее полезен.
Ил. 9. «Русско-французско-латинский словарь» Ф. В. Каржавина, 1760?е годы
Между тем, «за незнанием российскаго языка», студент Федор Каржавин оказался непригоден к какой-либо службе при парижской миссии. О невозможности «его в дела употреблять» сообщал в декабре 1764 г. в Петербург князь Д. А. Голицын, в то время полномочный министр при Версальском дворе[123 - Доношение Д. А. Голицына из Парижа от 12/23 декабря 1764 г. // АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. № 2457. Л. 3.]. В ответ из Коллегии пришло распоряжение отправить Каржавина на родину, поскольку, «оконча свои науки» в Париже, он «не может впредь, как в праздности и бесполезно там жить <…>»[124 - Определение (копия) от 31 января 1765 г. // Там же. № 2142. Л. 19; см. также: АВПРИ. Сношение России с Францией. Оп. 93/6. Д. 202. Л. 12.].
Ил. 10. Образец «словаря» Ф. В. Каржавина на обороте игральных карт. 1760?е годы
Вернувшись в Петербург, Каржавин поспешил объявить в Коллегии, что по причине незнания родного языка «признает себя способным упражняться только во всяких переводах латинскаго и францускаго языков, то есть переводить с францускаго на латинской и с латинскаго на француской», в связи с чем «нижайше просит» об увольнении на год «для исправления себя в российском языке»[125 - «Dеclaration…» / «Объявление…» Каржавина от 27 июля 1765 г. // АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. № 2142. 1760–1763 гг. Л. 26–27.]. Возможно, ему просто был нужен предлог, чтобы уволиться.
Еще находясь в Париже, Каржавин откровенно тяготился службой в Коллегии и своим положением при миссии, где к тому же сумел нажить себе недругов, распространявших о нем неблагоприятные слухи. Постоянно оправдываясь перед отцом, он писал, что готов стать кем угодно, буквально «чистильщиком сапог», лишь бы не служить в Коллегии или канцелярии, где достаточно настрадался «от людей, которые подвизаются при министрах и вельможах»[126 - Письмо от 1/12 января 1765 г. // Письма русских писателей XVIII в. № 7; см. там же письмо № 6 от 5/16 марта 1764 г.]. Положение осложнялось хроническим безденежьем: жалование, причитавшееся студенту Парижской миссии, подолгу задерживалось[127 - «<…> ни один из нас, живущих у посланника, исключая 2?х – 3?х, не получал денег с декабря 1762 года», – писал Каржавин в ноябре 1763 г. (Письма русских писателей XVIII века. № 5); та же ситуация повторилась в январе 1765 г.: «С января месяца 1764 года до настоящего времени получил я лишь 100 рублей» (Там же. № 7).], к тому же из него вычиталось по 100 рублей в счет долга его бывшему опекуну Эриссану[128 - См.: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века. С. 171.]. Старший сын и наследник богатого купца с трудом сводил концы с концами, чтобы оплатить свои долги: «<…> продал я все вплоть до постели, а сам спал в течение 3?х месяцев на соломе», – писал он отцу, рассчитывая найти у него сочувствие и поддержку[129 - Письмо от 1/12 января 1765 г. // Письма русских писателей XVIII века. № 7.]. Возможно, порой он и сгущал краски, но сомневаться, что жизнь его в Париже была нелегкой, не приходится.
Последние два парижских года были в материальном отношении особенно трудными; почти в каждом письме Каржавин просил отца вызвать его в Россию. А зимой 1764 года сообщал о якобы полученном предложении сопровождать маркиза де Боссе, назначенного посланником в Санкт-Петербург. В результате от предложения – «с условиями выгодными и почетными для меня» (!) – он вынужден был отказаться, поскольку побоялся возвращаться «без официального вызова»[130 - Письмо к отцу от 28 января / 8 февраля 1764 г. Цит. по монографии Б. И. Коплана (РНБ ОР Ф. 370. Оп. 2. № 6. Л. 47). Матьё-Никола, маркиз де Боссе-Рокфор (Mathieu-Nicolas, marquis de Bausset-Roquefort, 1724–1767), назначенный полномочным министром в России, отправился туда в апреле 1765 г. Иными сведениями, подтверждающими описанный Каржавиным эпизод, мы не располагаем.]. Еще через год он буквально молил отца: «Отчаяние, в которое повергает меня нищета, принуждает меня просить вас немедленно вызвать меня в Россию»[131 - Письмо от 1/12 января 1765 г. // Письма русских писателей XVIII века. № 7.]. Наконец, 21 января 1765 года из Коллегии поступил рескрипт, предписывающий «немедля отправить в Санктпетербург студента Федора Каржавина на первых из Франции выходящих кораблях»[132 - Доношение Д. А. Голицына из Парижа от 27 марта / 7 апреля 1765 г. о выполнении трех рескриптов // АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. № 2142. 1760–1763 гг. Л. 21–21 об.]. В мае князь Д. А. Голицын смог отчитаться об исполнении:
<…> отправил я уже отсюда студента Федора Каржавина <…> Ныне пребывает он еще в Руане, ожидая отхода корабля, которой пойдет в море чрез несколько дней. На том же судне имеет також возвратится бывшей здесь и в Италии для обучения архитектуре Божанов[133 - Доношение Д. А. Голицына из Парижа 28 апреля / 9 мая 1765 г. // Там же. Л. 23.].
Ил. 11. Картуш перед казнью в тюрьме Консьержери (1721)
В России (1765–1773)
20 июля 1765 года двадцатилетний Каржавин вернулся в Санкт-Петербург и, как уже упоминалось, почти сразу по прибытии испросил в Коллегии годовой отпуск «для обучения российского языка», забытого им за тринадцать лет пребывания во Франции[134 - Там же. Л. 27.]. Видимо, сначала в учебных целях он взялся копировать «Прохладный Вертоград», рукописный лечебник, принадлежавший «полицейскому асессору Ф. Ф. Вындомскому», но успел переписать только 73 листа, «потому что воспотребовали назад оный лечебник»[135 - «Прохладный Вертоград, избранный от многих мудрецов о различных врачеваниях, или Разныя выписки из Никонскаго лечебника, содержащия толкование о маслех, солях и камениях кои к чему угодны суть и ко здравию человеческому пристоят / Сие писал студент иностранной коллегии Федор Каржавин в 1766 году в С. П. бурге» // РНБ ОР. Ф. 166. Собр. П. П. Вяземского. Q 17. Л. 73.]. Тогда же он предпринял перевод жизнеописания парижского разбойника Картуша (ил. 11)[136 - «Жизнь славнаго французскаго разбойника Картуша. С французскаго языка перевел и примечаниями изъяснил Феодор Каржавин Парижскаго Университета Студент. М.DCC.LXVj [1766] в С. П. Б.» (местонахождение рукописи неизвестно).] – выбор для упражнения в русском языке, казалось бы, странный. Однако можно предположить, что двигал им не столько вкус к авантюрной тематике, сколько коммерческий расчет: соотечественникам Каржавина еще только предстояло познакомиться с этим французским бестселлером, породившим шквал литературной продукции по всей Европе[137 - «Жизнь Картуша», переведенная М. Нееловым с немецкого издания, вышла в Санкт-Петербурге в 1771 г.; переиздавалась до конца столетия не менее шести раз.]. Впрочем, расчет, видимо, не оправдался, а рукопись перевода в настоящее время считается утраченной[138 - Сведения об этой ныне утраченной рукописи и одиннадцать примечаний Каржавина к тексту опубликованы П. П. Пекарским в Сборнике ОРЯС (1872. Т. 9. С. 420–424).].
Продолжать службу в Коллегии иностранных дел Каржавин явно не планировал и через год подал прошение об отставке, в котором признавался, что «выучить фундаментально благоискусство российского языка и спознать все [его] совершенство» ему не удалось[139 - Прошение Ф. В. Каржавина в Коллегию, поданное в сентябре 1766 г., опубликовано С. О. Желтиковой и С. Л. Туриловой, см.: Россия и Франция XVIII–XX века. Вып. 3. М., 2000. С. 87 (ссылка на АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. Д. 2299 не подтверждается).]. Не видя для себя в Коллегии достойного применения знаниям, приобретенным во Франции, он предпочел стать преподавателем французского языка в семинарии Троице-Сергиевой лавры. Прошение было удовлетворено; при увольнении «студента Коржавина» удостоили низшим чином коллежского актуариуса[140 - АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. № 2297. 1766 г. Л. 3. Актуариус при коллегиях – гражданский (статский) чин XIV класса, который получали студенты по выходе из университета.]. Мотивы столь поспешного каржавинского шага нам доподлинно неизвестны. Сам он через 22 года изложил свою версию увольнения из Коллегии в официальной автобиографии:
<…> убежденный отцем моим, получил в 1766 г. увольнение от оной колегии вовсе, с чином колежскаго актуариуса, но как желание отца моего, при увольнении моем из колегии, было такое, чтобы сделать меня купцом, а чин офицерской не позволял уже мне быть таковым, того ради старался я сделать себя полезным, по знанию моему <…>[141 - Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 273.]
За этой, казалось бы, обычной житейской коллизией просматривается глубокий культурный, социальный и поколенческий конфликт, имевший для Каржавина самые серьезные последствия. Противостояние между отцом и сыном зрело неуклонно по мере того, как расходились их представления о жизни. Василий Никитич, на самом деле трогательно любивший своего первенца[142 - Узнав о болезни Федора, страшно огорченный Василий Никитич («над таким малым ребенком мучение чинилось, а именно здоровые зубы и в щеке кости ломали») бросился за советом к «главному лейб-медикусу», выписанному из Голландии ко двору Елизаветы Петровны и, пересылая в Париж «рецепт», буквально заклинал брата: «бога ради не утрать ребенка» (письмо от 2 декабря 1755 г.) // Сборник ОРЯС. 1872. Т. 9. С. 418–419.], не мог не почувствовать перемен, происходящих с ним на чужбине. Но по-настоящему забил тревогу он только после возвращения своего младшего брата Ерофея Никитича, о котором с обидой писал Федору: «увидя себя против меня в лутчем градусе, начел [он] меня пренебрегать»[143 - Письмо от 27 марта 1761 г. // РГИА. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 1. №. 397. Л. 86.]. Из опасения, как бы подобные перемены не произошли и с «Федюшей», заранее предупреждал: «ежели <…> меня презирать станешь, то <…> ты мне не сын, а я тебе не отец»[144 - Письмо от 28 сентября 1761 г. // Там же. Л. 85 об.]. Предчувствия оправдались, когда вернувшийся из Парижа сын восстал против родительской воли, отказавшись идти по коммерческой части, и предпочел «вступить в московские школы» профессором французского языка.
Иного способа отстоять собственный выбор у младшего Каржавина, очевидно, не было, хотя он мучительно искал его. Среди записей тех лет сохранились его размышления о «необузданной власти отцов над своими детьми», сделанные по ходу чтения речи профессора юриспруденции С. Е. Десницкого[145 - Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции. В публичном собрании Императорскаго Московскаго университета бывшем… Говоренное онагож Университета свободных наук магистром, юриспруденции доктором, римских и российских прав публичным экстраординарным профессором Семеном Десницким. Июня 30 дня, 1768 года. [М.]: Печ. при Имп. Моск. ун-те, [1768].], недавно возвратившегося из Глазго после стажировки в местном университете. Каржавин, называвший Десницкого своим другом, прислушивался к его мнению. Пытаясь осознать собственный горький опыт, он искал опору в рассуждениях юриста о причинах деспотизма и в частности – деспотизма родительской власти, который «примечается <…> у всех народов, когда они в невежественном и варварском состоянии находятся»[146 - Записи Каржавина содержат указания на страницы «Слова» Десницкого по изданию 1768 г. (РГИА. Ф. 789. Академия художеств. Оп. 1. Ч. 1. № 397. Л. 66)]. Но одного понимания «причин» было явно недостаточно. Сыновнее чувство нуждалось в нравственной опоре, которую, соглашаясь с Десницким, Каржавин склонен был видеть в идее прогресса: «Однако она [«необузданная власть отцов над детьми»] у нынешних просвещенных и вычищенных [то есть – цивилизованных] народов уменьшается и быть много вредною не может»[147 - Там же.].
Другой аспект этого конфликта заключался в том, что поспешным, возможно вынужденным, увольнением из Коллегии иностранных дел Каржавин лишал себя главной, если не единственной возможности повышения своего социального статуса, предоставляемой государственной службой. Было бы неверно думать, что вольнолюбивого питомца Сорбонны подобные вещи вовсе не волновали. Время от времени, как и все российские подданные, он предпринимал определенные шаги в этом направлении[148 - Свой уход в 1769 г. из Лаврской семинарии Каржавин объяснял тем, что «при семинариях офицеру награждение получить трудно», а отъезд в 1773 г. за границу мотивировал желанием продвижения по социальной лестнице путем повышения образования: «для повышения чина отправился вторично на своем иждивении в Европу» (Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 274).], но успешен не был. Разрыв с отцом серьезно уменьшал его шансы на успех. В обществе, где патронаж был важным условием формирования социальной идентичности образованного человека из нижних слоев, положение Каржавина, и без того непростое – «чужой» среди «своих», – усугублялось с утратой налаженных отцовских связей.
Несмотря на относительную широту взглядов старшего Каржавина, его представление о незыблемости общественной иерархии не позволяло ему принять выбор сына. Перед младшим Каржавиным на одной чаше весов оказалось коммерческое поприще («желание отца моего <…> сделать меня купцом»), на другой – пустое, как он считал, времяпрепровождение в Коллегии иностранных дел («жалея в Коллегии видеть без плода знания, коим обучился»). Выбранная им жизненная стратегия – «сделать себя полезным по знанию» – неизбежно упиралась в проблему сколько-нибудь достойного места в сословном обществе.
Между тем за восемь лет, что Каржавин провел на родине в первый свой приезд (1765–1773), ему удалось сделать немало. Преподавание французского языка – весомый, но отнюдь не единственный его вклад в российское просвещение. Наиболее заметный след был им оставлен в истории русской архитектуры. На этой стезе он оказался почти случайно, во многом благодаря произошедшему в Париже знакомству с архитектором Василием Ивановичем Баженовым (1737/38–1799), которое переросло в дружбу, а позднее в сотрудничество. Их совместная деятельность по реализации проекта нового кремлевского дворца в Москве имеет непосредственное отношение к публикуемому здесь парижскому альбому и заслуживает особого внимания (речь об этом пойдет ниже).
Опять Париж (1773–1776)
В 1773 году Каржавин вновь покинул Россию. Ему представилась возможность сопровождать внука известного московского богача и мецената Прокофия Акинфиевича Демидова, Кирилла Станиславского, отправленного в Лейден слушать лекции профессора Алламана[149 - Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 275. Жан-Никола-Себастьян Алламан (Jean-Nicolas-Sеbastien Allamand, 1713–1787) – философ-натуралист, член Лондонского королевского общества (1747), профессор Лейденского университета, где преподавал математику, физику, химию и натуральную историю, а также основал из своих средств Кабинет натуральной истории и Кабинет природных редкостей; он описал несколько физических опытов и дал первое объяснение электрического конденсатора, так называемой Лейденской банки.]. Заодно Каржавин обязался доставить в резиденцию штатгальтера (статхаудера) в Гааге партию холста для принца Оранского[150 - Там же. С. 275. Вильгельм V принц Оранский (1748–1806) – последний штатгальтер (1751–1795) Республики Соединенных провинций (Нидерландов).] и для его кунсткамеры – «натуральную» коллекцию Демидова, состоявшую из «российских и сибирских редкостей»[151 - Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 274.]. Преодолев немало препятствий на своем пути к выезду за пределы России[152 - Подробности отъезда Каржавина описаны в его дневнике «Voiage d’Hollande en 1773 г. 16. VII» – ИРЛИ РО. Ф. 93. Оп. 2. № 101; см. также в примечаниях Н. П. Дурова к опубликованной им автобиографии Каржавина // Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 279, прим. 6.], он в июле 1773?го отплыл из Кронштадта в Амстердам. Через три месяца, когда все поручения были исполнены, получив «награждение г-на Демидова через купца Иовия», Каржавин отправился «сухим путем через Голландию и Фландрию» в Париж[153 - Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 275.]; вся дорога заняла десять дней.
В Париже довольно быстро возобновились старые знакомства, связи и привязанности. Через год у Каржавина родился сын «Теодор Августин Для Ланд» (де Лаланд / Делаланд?). Мать ребенка, его давнишняя приятельница Франсуаза («Франциска Дорофея») Карбонье, в тот момент была замужем за господином «Дляландом»[154 - «<…> сентября в 24й день [1774] родился младенец Теодор Августин Для Ланд, от отца Дляланда и от матери Франциски Дорофеи Карбонье его жены, и протч…» – СПбИИ. Ф. 238. Коллекция Н. П. Лихачева. Оп. 2. № 146/8. Л. 4 об. (многозначительное двойное многоточие принадлежит Каржавину); ранее в тех же дневниковых записях читаем: «[17]65. 1го мая поехал из Парижа в Россию от первой любовницы Карбонье» (л. 4).]. Ребенка крестили в «церкви Николая подле Мартинова монастыря» (Saint-Nicolas-des-Champs); Каржавин выступил крестным отцом, записавшись под именем «Теодора Лями» (Lamy)[155 - Псевдоним, происходящий от французского «l’amy», в данном случае – «друг» или даже «друг сердечный».]. Приписка к этой дневниковой записи поясняет: «Отец родной и крестный» (то же по-французски)[156 - СПбИИ. Ф. 238. Оп. 2. № 146/8. Л. 4 об. Свидетельств перехода Каржавина в католичество у нас нет.]. Ранее, 30 января 1774-го, «в приходе святаго Сюлпиция принял крещение другой младенец – Магдалена-Феодора ле Гран», и опять «восприемником» был Теодор Лами. Дневниковая запись свидетельствует: «отец [младенца] мясник Легран, мать Генофева Ледюк, его мясника жена, а моя первая в школе полюбовница»[157 - СПбИИ. Ф. 238. Оп. 2. № 146/8. Л. 3.]. Об отцовстве Каржавина в данном случае речь идти не может (ребенок родился через три месяца после его появления в Париже), но теплые отношения между «кумом» и «мадам Legrand» сохранялись довольно долго, как и его привязанность к ребенку. Даже двенадцать лет спустя, вернувшись в Париж после скитаний по Новому Свету, Каржавин не забыл проведать подружку своих «школьных лет» и справлялся о своей крестнице, записав для памяти, что четырнадцатилетняя Теодора уже три года живет в услужении у мадмуазель Анри («Hanry»?) в доме ювелира на площади Дофина[158 - Там же. № 146/11–12. Л. 1.].
В феврале 1774 (или 1776) года Каржавин женился на бедной девушке, сироте-белошвейке Шарлотте Маргарите Рамбур, с которой также был знаком с юности[159 - Согласно официальной автобиографии (1788), женитьба произошла «в начале 1774 года», но в начале 1788 г. (сразу после возвращения из Америки), разыскивая в Париже свою жену, Каржавин поместил объявление в газету, где указал год женитьбы 1776 (Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 274, 279–280).]. Факт венчания по католическому обряду он старался впоследствии скрывать, для чего на всякий случай приходилось инструктировать остававшуюся в Париже жену: «Помни же день нашей свадьбы – 15?е февраля 1774 г. – отец Симеон благословил наш брак у нас на квартире перед двумя свидетелями, один из них умер, другой или не знаком тебе, или уехал из Парижа»[160 - Там же. С. 288; «отец Симеон» – Симеон Матиев, священник посольской церкви в Париже в 1770?е годы; Каржавин, находясь в Америке, вел через него свою переписку с семьей.].
По всей видимости, «суровость жребия своего умягчить женитьбою» Каржавину не удалось – отношения между супругами с самого начала не складывались[161 - Там же. С. 288–290. На непростые отношения между супругами отчасти проливает свет их переписка; см. также монографию Б. И. Коплана – РНБ ОР. Ф. 370. № 5. Л. 130–133.], зато возросшие расходы на содержание семьи становились непосильными. Все его попытки получить место ни к чему не приводили, несмотря на протекцию старых друзей дяди. Позже он объяснял в автобиографии: «законы тогдашние во угождение уроженцам, пресекали мне, иностранному человеку, живущему в ведомстве российскаго министра, получение доходов по гражданской линии»[162 - Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 274; см. также: Космолинская Г. А. Ф. В. Каржавин – хранитель рукописей. С. 228–245.]. Не найдя иного способа изменить ситуацию, Каржавин принял решение покинуть Францию[163 - Первый биограф Каржавина Н. П. Дуров был уверен, что «настоящей причиной выезда его из Парижа была размолвка с женою» (Русская старина. 1875. Т. 12. № 2. С. 280, прим. 11).].
За океаном в это время шла война, отзвуки которой будоражили всю Европу. В Париже с огромным энтузиазмом обсуждали принятую тридцатью штатами Северной Америки «Декларацию независимости» (1774), провозгласившую людей равными независимо от их происхождения и обладающими неотъемлемыми правами на жизнь, свободу и стремление к счастью. Заокеанские известия у многих вызывали сочувствие, подталкивая к разного рода активности. В поисках лучшей доли на другой конец света отправился и Каржавин, получив в сентябре 1776 года французский паспорт для поездки на Мартинику[164 - Об американских странствиях Каржавина немало написано, см., например: Старцев А. И. Ф. В. Каржавин и его американское путешествие // История СССР. 1960. № 3. С. 132–139; Герчук Ю. Я. Жизнь и странствия Федора Каржавина // Прометей. 1967. Т. 2. С. 92–106; Болховитинов Н. Н. Россия и война США за независимость. М., 1976; Он же. Россия открывает Америку. 1732–1799. М., 1991.].
Его отсутствие затянется надолго, и Василий Никитич Каржавин, умерший в 1786 году, так и не успеет примириться с сыном. Наследование немалого состояния купца первой гильдии потребует возвращения Федора на родину. В январе 1788 года он вновь увидит Париж и свою жену, чтобы через шесть месяцев их покинуть. На его попечении, когда он отправится на корабле из Гавра в Санкт-Петербург, будет находиться талантливый русский художник, стипендиат великого князя Павла Петровича, сыгравший в судьбе Каржавина немалую роль, – Иван Алексеевич Ерменев[165 - И. А. Ерменев (1746/1749–1797?), находившийся в Париже с 1775 по 1788 г., обучался в Королевской академии живописи и скульптуры у Ж. Дюплесси. Не имея сил преодолевать материальные трудности и жизненные невзгоды, он в конце концов впал в пьянство и был отправлен на родину. Об этом см.: Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 279; Савинов А. Н. Указ. соч.].
На родине (1788–1812)
Прибыв в Санкт-Петербург для получения своей доли наследства, Каржавин долго задерживаться на родине не собирался. В Париже оставалась его жена, ожидавшая ребенка[166 - Весной 1789 г. Шарлотта сообщила Каржавину о рождении их ребенка; отсутствие иных сведений о нем позволили Б. И. Коплану предположить, что ребенок умер до ее отъезда в Россию (РНБ ОР. Ф. 370. № 5. Л. 193).], а также дорогая его сердцу библиотека. Он надеялся, что, возобновив службу в Коллегии иностранных дел, сможет выхлопотать себе место «при посольских канцеляриях или при Консулских Канторах в чужих краях»[167 - Черновик прошения Каржавина в Коллегию иностранных дел с датой: «дня 9бря [сентября?] 1788 года» – ИРЛИ РО. Ф. 93. Оп. 2. № 100. Л. 10.]. Но его прошение о продолжении службы удовлетворено не было или (скорее всего) не было подано[168 - См.: Полонская И. М. Издательская деятельность Ф. В. Каржавина // Проблемы рукописной и печатной книги. М., 1976. С. 170.]. Между тем тяжба вокруг отцовского наследства затянулась. Младший брат, Матвей Васильевич Каржавин, не был расположен делиться ни со своим долго отсутствовавшим и практически незнакомым старшим братом, ни тем более с сестрами. Он умело манипулировал престарелой полуграмотной матерью, уже не способной принимать решения. Вольно или невольно в этом ему подыгрывал Иван Ерменев, затаивший обиду на Федора, которого считал виновным в утрате благосклонности своего патрона, цесаревича Павла Петровича. В конце концов, Каржавин, изгнанный матерью из родного дома, вынужден был искать приюта в семье художника Гавриила Игнатьевича Козлова[169 - Г. И. Козлов (1738–1791) – исторический и портретный живописец, академик (1765) и адъюнкт-ректор Академии художеств (1779), директор императорской шпалерной мануфактуры.], мужа своей старшей сестры Евдокии.
На протяжении 1789–1790 годов Каржавин дважды пытался выехать за границу, но обе попытки, как доказывает И. М. Полонская с опорой на его переписку с женой, оказались неудачными[170 - Подробнее об этом см.: Полонская И. М. Издательская деятельность Ф. В. Каржавина. С. 170–174, также 162–163.]. В свою очередь С. Р. Долгова, исходя из того, что о местонахождении Каржавина (как и Ерменева) в летние месяцы 1789 года ничего не известно, пишет: «вряд ли можно считать версию о присутствии Каржавина и Ерменева во время взятия Бастилии в Париже окончательно опровергнутой»[171 - Долгова С. Р. Творческий путь Ф. В. Каржавина. С. 51, 61 прим. 28.]. Однако до сих пор эта версия так и остается неподтвержденной.
Петербургская жизнь Каржавина первой половины 1790?х годов (без должности, без определенных доходов, без собственного угла) еще больше осложнилась после смерти Козлова, часто выступавшего его защитником. И опять он нашел приют в доме своего старого друга В. И. Баженова. Но присущий ему оптимизм начал явно его покидать. В одном из писем к жене в Париж 46-летний Федор Васильевич написал о себе в третьем лице: «Он живет один, как медведь, никого не видит, или видит очень редко, ничего не имеет, кроме книг и чернил <…>»[172 - Письмо Ф. В. Каржавина к жене в Париж от 13 марта 1791 г. – цит. по: Полонская И. М. Книги из библиотеки и с автографами Ф. В. Каржавина. С. 150.].
Шарлотта (Каролина Петровна) Каржавина-Рамбур прибыла в Петербург 31 июля 1791 года. С ее приездом жизнь Каржавина не стала менее одинокой, к тому же за неимением средств супругам пришлось жить сначала в разных домах, а затем и в разных городах[173 - В июле 1795 г. Каролина Петровна Каржавина переехала в Москву, где пользовалась гостеприимством купеческой семьи Москвиных, чьих детей Каржавин в 1770?е гг. учил французскому языку. Известно, что она служила гувернанткой в семье Ивана Петровича Архарова, московского военного губернатора (1796–1797), а с 1801 г. жила в Курской губернии, где нашла место гувернантки.]. Все же одна положительная перемена произошла: Шарлотта привезла с собой библиотеку мужа, которую заботливо сохраняла в Париже и, как следует из их переписки, даже пополняла[174 - В октябре 1789 г. Шарлотта сообщала мужу, что хранит для него газеты и особенно подшивку Rеvolutions de Paris, выражая надежду, что тем самым доставит ему удовольствие (см.: Полонская И. М. Книги из библиотеки и с автографами Ф. В. Каржавина. С. 150). Речь идет об одноименном ежедневном издании Луи-Мари Прюдома, выходившем с июля 1789 г. и имевшем немалый успех. Об этом издании см.: Zizek J. «Plume de fer»: Louis-Marie Prudhomme Writes the French Revolution // French Historical studies. 2003. Vol. 26 (4). P. 619–660.].
Почти 17 лет Каролина Петровна прожила в России, служа гувернанткой в разных домах. Умерла она в Курске 21 марта 1808 года[175 - СПбИИ. Ф. 238. Оп. 2. № 146/23.]. Через три года после смерти жены Каржавин заключил новый брак – с Надеждой Никитичной Барановой. По словам Н. П. Дурова, об этом браке мало что известно, мы знаем лишь то, что отец жены служил в дирекции императорских театров[176 - Русская старина. 1875. Т. 12. № 2. С. 283.].
В 1797 году, после воцарения Павла Петровича, Каржавин был «по высочайшему повелению» принят в Адмиралтейств-коллегию на должность «англо-американского» переводчика в чине коллежского асессора. Участие в его устройстве (по просьбе В. И. Баженова) принимал вице-адмирал Г. Г. Кушелев, пользовавшийся расположением Павла I и назначенный им 1 ноября 1798 года вице-президентом Коллегии[177 - Прошение Каржавина сохранилось в бумагах канцелярии Кушелева (РГА ВМФ), см.: Долгова С. Р. Творческий путь Ф. В. Каржавина. С. 34, 42.]. Лишь к концу жизни Каржавин получил чин надворного советника, оставаясь при этом в должности скромного чиновника. Умер Федор Васильевич скоропостижно – в Петербурге 28 марта 1812 года. Смерть его странным образом совпала с делом о «подметном письме» Александру I, которое было написано против М. М. Сперанского якобы от лица московского градоначальника Ф. В. Ростопчина и «москвитян»[178 - Письмо гр. Ф. Ростопчина к императору Александру. Москва 5 апреля 1812 / [опубл. А. И. Герценом] // Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне. London, 1859. Кн. 1. С. 42–45.]. В ходе полицейского расследования Каржавин был заподозрен в его распространении, но допросить подозреваемого не успели «по причине внезапной смерти»[179 - Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 2. Ч. 3. С. 10.]. Авторство этого охранительного по содержанию документа до сих пор не установлено[180 - Историю вопроса см.: Мещерякова А. О. Ф. В. Ростопчин: у основания консерватизма и национализма в России. Воронеж, 2007. С. 211–215.].
Выросший в Париже и почти забывший родной язык Каржавин во Франции формально оставался «чужим» – чужестранцем с вытекающими отсюда последствиями. Но и у себя на родине, где он мечтал «услугу показать отечеству науками, коими он столько лет обучался»[181 - Прошение Ф. В. Каржавина в Коллегию иностранных дел, сентябрь 1766 г. / Опубл. С. О. Желтиковой, С. Л. Туриловой // Россия и Франция XVIII–XX века. Вып. 3. М., 2000. С. 87.], стать «своим» ему тоже не удалось. Реалии русской жизни ему волей-неволей приходилось сравнивать с аналогичными явлениями во французской столице (провинции он, по-видимому, не знал), которые представлялись ему образцовыми. Он не упускал случая знакомить своих соотечественников с жизнеустройством первого европейского города, в котором курсировал общественный транспорт, имелось уличное освещение, а сами улицы были оборудованы тротуарами; где функционировали театры, кафе, публичные библиотеки и выставки, были доступны для публики прекрасные сады и парки; где одни площади украшались величественными монументами королей, а на других производились «всякия смертныя казни»… Культурные параллели просматриваются в отрывочных, порой слишком эмоциональных замечаниях Каржавина, разбросанных на полях прочитанных книг и журналов, в его комментариях к своим и чужим сочинениям, наконец, в альбоме «Виды старого Парижа».
«Виды старого Парижа»
Каржавин почти всегда подписывал книги своей библиотеки, часто на французский манер: «Theodore Karjavine». Наряду с автографом встречается также штамп с той же подписью в двух вариантах – черной и красной мастикой, который появляется не ранее 1788 года[182 - Полонская И. М. Книги из библиотеки и с автографами Ф. В. Каржавина. С. 138.]. Многие книги хранят его записи о месте и времени их приобретения, цене, содержании, библиографической ценности, а также многочисленные пометы в тексте и маргиналии. Благодаря столь выразительной владельческой маркировке и сегодня удается обнаруживать следы этого любопытного книжного собрания, рассеянного после смерти владельца и частично утраченного[183 - О судьбе библиотеки Каржавина см.: Березин-Ширяев Я. Ф. Николай Павлович Дуров (Из воспоминаний библиофила) // Библиограф. 1887. № 1. С. 3; Долгова С. Р. Судьба библиотеки Федора Каржавина // Альманах библиофила. 1975. Вып. 2. С. 168–172; Рукописные собрания ГБЛ. Указатель. М., 1983. Т. 1. Вып. 1 (1862–1917). С. 194–198; Рыбалка А. Указ. соч. С. 88 и далее.].
Альбом «Виды старого Парижа», ныне хранящийся в Отделе редких книг и рукописей Библиотеки Московского университета[184 - НБ МГУ ОРКиР. Рук. № 472.], не имеет никаких владельческих признаков, к тому же в нем отсутствует титульный лист. В фонд библиотеки альбом поступил в 1947 году «от неизвестного лица» и долгое время числился анонимной рукописью второй половины XVIII века[185 - Инвентарная книга Научной библиотеки им. А. М. Горького МГУ. № 1, 1947 г. Сведений о последнем владельце альбома найти не удалось, но следует принять во внимание слова ростовского краеведа и коллекционера А. А. Титова о «некоторых рукописях по архитектуре» Ф. В. Каржавина, виденных им «в одной частной библиотеке» (Титов А. А. Редкая книга // Русская старина. 1906. Кн. 1. С. 175).], информация о которой практически не выходила за пределы узкого круга хранителей. Начавшееся в начале 1980?х годов изучение этой рукописи неожиданно оборвалось[186 - Причиной стала трагическая гибель Наталии Гансовны Сапрыкиной (1952–1983), первой взявшейся за изучение этой рукописи, к сожалению, так и оставшейся для нее анонимной.] и возобновилось лишь после того, как удалось установить авторство Ф. В. Каржавина[187 - См.: Космолинская Г. А. Неизвестный альбом Ф. В. Каржавина. С. 338–352.].
Альбом представляет собой рукописную книгу формата in folio объемом в 23 вертикальных листа (34 ? 22 см), в обычном картонном переплете, обклеенном тонированной бумагой «под мрамор», с кожаными углами и корешком, декорированным золотым тиснением. Бумага припереплетных листов имеет филигрань с датой «1831»[188 - Подробнее см. Археографическое предисловие в разделе Приложение.]. На корешке – кожаная наклейка зеленого тона с названием «Виды стараго Парижа», которое альбом получил при переплете. Тем же названием, но в современной орфографии, будем пользоваться и мы.
На каждом альбомном листе приклеено по одной французской гравюре XVII – первой половины XVIII веков с видами Парижа. Открывает альбом изометрический план города «с птичьего полета» Леонара Готье (1607). Остальные гравюры, считающиеся анонимными, воспроизводят наиболее известные парижские достопримечательности и имеют общие типологические признаки (формат, гравированные подписи на французском языке), указывающие на единый источник происхождения. Все 23 вида Парижа в альбоме снабжены рукописными комментариями на русском языке объемом от трех строк до полного листа убористым почерком, принадлежащими Каржавину.
Листы, пронумерованные Каржавиным последовательно с «№ 1» по «№ 22», составляют основной корпус альбома, в то время как открывающий его лист с общим видом Парижа помечен «№ 8» и является «дублетным». Случай двойной пагинации указывает на наличие в альбоме двух «парижских текстов», созданных Каржавиным, как увидим далее, в разное время. Поскольку первый лист с авторским № 8 представляет собой фрагмент неизвестной рукописи, мы вправе предположить существование, по крайней мере, еще семи листов каржавинского текста о Париже, которые до нас не дошли. В альбоме лист этого извода оказался по воле нового владельца не ранее 1831 года.
Ил. 12. Павловский дворец. Архитектор Ч. Камерон, 1780?е годы
Еще одно неожиданное включение в парижский альбом – лист с видом Павловского дворца (ил. 12), построенного архитектором Чарльзом Камероном в 1780?е годы. Незаконченный рисунок (карандаш, тушь, перо) размером 23 ? 15,5 см[189 - См. также Археографическое предисловие в разделе Приложение.] является довольно редким, как считают специалисты, изображением дворца до его реконструкции в конце 1790?х годов Винченцо Бренной[190 - Приношу глубокую благодарность за консультации Татьяне Александровне Дудиной (Музей архитектуры им. А. В. Щусева) и Ольге Ивановне Ламеко (Павловский дворец).]. Вопрос об авторстве рисунка, как и о его связи с Каржавиным, пока не прояснен. Остается гадать, на каком основании новый владелец каржавинских материалов включил этот изящный рисунок в альбом «Виды старого Парижа». Возможно, когда-нибудь мы об этом узнаем.
Основной круг коллекционеров, в руки которых после неожиданной смерти Каржавина попали его книги и рукописи, сегодня более или менее известен, хотя дальнейшая распродажа библиотеки производилась в книжных лавках, зачастую в розницу и даже на вес[191 - Березин-Ширяев Я. Ф. Николай Павлович Дуров: (Из воспоминаний библиофила). СПб., 1887 (отт. из журн. Библиограф. 1887. № 1, 3).]. Значительную часть этого собрания (в основном рукописную) приобрел в 1813 году известный петербургский библиофил Александр Иванович Сулакадзев (1771–1829), близко знакомый с Каржавиным[192 - Подробнее о нем см.: Рыбалка А. Указ. соч. С. 88–127, см. там же Приложения I и II.]. Согласно реконструированным А. А. Рыбалкой описям библиотеки Сулакадзева, в нее попало не менее двух каржавинских альбомов (неуточненного содержания), а также некоторое количество отдельных листов с разными изображениями[193 - Там же. С. 92 и далее.]. Но достались ли ему «парижские» листы, позже составившие альбом «Виды старого Парижа», мы не знаем.
Между тем Сулакадзев, никогда во Франции не бывавший, определенно проявлял интерес к парижской тематике. Сохранился довольно ветхий фрагмент его описи 1828 года под названием «В моей библиотеке о Франции»[194 - РНБ ОР. Ф. 517. Собр. А. Н. Неустроева. № 12.], где перечислены разного рода описания французской столицы. Упомянутые здесь материалы с большой долей вероятности могли находиться и в собрании Каржавина[195 - Например, сочинение Э. Р. Рота «Достопамятное в Европе» (М., 1782), к которому Каржавин обращался в работе над своим путеводителем по Сен-Дени (Там же. № 9); или журнал пребывания Петра I в Париже «1717. 26 апреля» (М., 1786), а также «Демидовский журнал путешествия» (с пометой Сулакадзева: «Париж»). Особо отметим позицию: «О Париже. Персид.[ские] письма Монтескио. Рознотовского» (СПб., 1792) – предположительно Каржавин участвовал в этом издании как комментатор. См.: Светлов Л. Б. Писатель-вольнодумец Ф. В. Каржавин // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1964. Т. 23. Вып. 6. С. 524; Долгова С. Р. Творческий путь Ф. В. Каржавина. С. 114–116.]. Сулакадзев, как известно, старался избегать упоминания имени Каржавина в связи со своей коллекцией и даже вымарывал владельческие записи на приобретенных книгах и рукописях из его библиотеки.
Прежде чем перейти к содержанию альбома «Виды старого Парижа», следует подробнее осветить вопрос двойной датировки. Разные хронологические слои обнаруживаются уже на уровне материальной основы рукописи: бумага основного блока (листы № 1 – № 22) с водяными знаками Ярославской мануфактуры Саввы Яковлева датируется 1765 годом; первый альбомный лист (№ 8) имеет филигрань с датой «1791»[196 - Подробнее см. Археографическое предисловие в разделе Приложение.]. Таким образом, при первом рассмотрении мы получаем две датировки: не ранее 1765 года и не ранее 1791-го. Уточнить их позволяют палеографические особенности рукописи, ее содержание и факты парижской биографии Каржавина.
Надежное основание для более точной датировки основного блока рукописи содержится в комментарии Каржавина к изображению Лувра, где дается отсылка к русскому переводу статьи Луи де Жокура «Париж» из XI тома Энциклопедии Дидро и Д’Аламбера (1765) и даже указываются выходные данные издания: «Статья <…> печатана в С. П. бурге 1770?го года» (№ 3)[197 - Здесь и далее ссылки на авторский номер альбомного листа даются в тексте.]. Следовательно, нижнюю границу датировки – не ранее 1765 – мы можем уверенно передвинуть на пять лет: не ранее 1770, но не позднее 8 июня 1773 года, когда Каржавин покинул Москву, чтобы вновь отправиться за границу. Этот трехлетний период также можно сократить, обратившись к документу, в создании которого Каржавин принимал непосредственное участие. Имеется в виду «Краткое разсуждение о Кремлевском строении», теоретическое обоснование реконструкции Московского кремля, составленное В. И. Баженовым и его помощником для Екатерины II.
Документ, написанный рукой Каржавина, дошел до нас только в черновом варианте – без даты и с правкой, принадлежащей обоим авторам[198 - РГИА. Ф. 789. Академия художеств. Оп. 1. № 397. Л. 1–16, 46. Текст публиковался неоднократно, далее ссылки на изд.: Василий Иванович Баженов: Письма. Пояснения к проектам. Свидетельства современников. Биографические документы / Сост., коммент. и вступит. статья Ю. Я. Герчука. М., 2001. № 68.]. Принятая сегодня в литературе его условная датировка – начало 1770?х годов – основана на документальном свидетельстве о пребывании Каржавина в должности архитекторского помощника с декабря 1769 по апрель 1773 года («по-видимому, ближе к началу этого периода», – уточняет Ю. Я. Герчук)[199 - Василий Иванович Баженов. № 68. С. 244.] и не противоречит истории кремлевского строительства.
Действительно, наиболее подходящим временем появления «Краткого разсуждения» представляется весна – лето 1771 года, когда из?за эпидемии чумы в Москве в строительстве наступил вынужденный перерыв[200 - В сентябре в городе вспыхнул чумной бунт, быстро перекинувшийся на Кремль, где прямо под окнами Модельного дома происходили трагические события (Там же. С. 19–20; см. также: Долгова С. Р. Записки очевидца о чумном бунте в Москве в 1771 // Сов. архивы. 1976. № 6. С. 66–70).]. Указом Екатерины все работы в Кремле были приостановлены, ассигнования, и без того уменьшенные под предлогом войны с турками, существенно сокращены. В этих непростых обстоятельствах, естественно, возрастала потребность в обращении к императрице; к тому же назрела необходимость представить ей теоретическое обоснование Кремлевского проекта, для написания которого наконец высвободилось и время. Когда же весной 1772 года строительство в Кремле возобновилось, вопросы, которые затрагивались в «Кратком разсуждении» (об архитекторской команде и «ученом переводчике», строительных материалах, книгах по архитектуре из «казенных книгохранительниц», печатании переводов, «касающихся до Художеств» и проч.), уже утратили отчасти свою актуальность.
Между тем замысел парижского альбома очевидным образом связан с началом профессиональной деятельности «архитекторского помощника», которому, помимо прочего, вменялось в обязанности преподавать в архитекторской школе при Модельном доме в Кремле. В частности, Каржавин должен был изъяснять будущим архитекторам, «откуда произошла красивая Архитектура»[201 - Представление Баженова в Экспедицию кремлевского строения, [Москва] 27 ноября 1769 г. // Василий Иванович Баженов. С. 186. № 231.]. Потребность собрать и прокомментировать лучшие образцы французской архитектуры была вызвана отсутствием наглядных пособий, в которых остро нуждалась школа; озабоченность по этому поводу не раз выражали и Баженов, и Каржавин. Сопоставление текстов подтверждает, что идея альбома была реализована прежде появления «Краткого разсуждения», в котором отразились альбомные описания. Исходя из этого, основной корпус альбома следует датировать в интервале: не ранее 1770 – не позднее лета 1771-го, когда, как предполагается, Баженов готовился обратиться к императрице.
Уточнить датировку первого листа с авторской маркировкой № 8 и водяным знаком с датой «1791» оказалось гораздо проще. Упоминание казни французского короля Людовика XVI в тексте Каржавина позволяет утверждать, что лист создавался не ранее 21 января 1793 года.
Кроме того, в начале 1790?х в альбоме были сделаны дополнения к прежним комментариям (листы № 1–22). А в некоторых случаях, когда лист по каким-то причинам оставался незаполненным, написаны новые. Например, в описании площади Побед речь идет о событиях августа 1792 года. Комментарий к изображению древней церкви Св. Женевьевы также создавался во время революции, в нем Каржавин сообщает о новом храме, превращенном в Пантеон: «ныне другая церковь ей выстроена», где «хоронятся все славные и великие мужи француские» (№ 15). Но назван им только один Декарт. Решение Конвента о переносе праха Декарта в Пантеон, как известно, было принято 2 октября 1793-го, из чего следует, что комментарий мог быть написан, учитывая скорость распространения информации, в конце этого года.
Визуальный ряд парижского альбома
Как удалось установить, 22 гравюры с видами Парижа, составляющие основной корпус альбома Каржавина, происходят из одного и того же источника. Изначально они составляли декоративное обрамление «Нового плана Парижа и его окрестностей», изданного парижским печатником и картографом Жаном Жанвье в 1748 году (ил. 13)[202 - Nouveau Plan de la ville et faubourgs de Paris par еlеvation. Paris: Jean-Denis Janvier, 1748. 1 f. gravеe, 132 ? 115 cm. См. также: Les Plans de Paris des origines (1493) ? la fin du XVIIIe si?cle: еtude, carto-bibliographie et catalogue collectif / Par J. Boutier avec la coll. de J. Y. Sarazin et de M. Sibille. Paris: BNF, 2002. № 217, 217B. Издание 1748 г. здесь (№ 217) названо вторым, повторяющим издание 1738 г., видимо, не сохранившееся.]. Впоследствии он неоднократно переиздавал свой «План» совместно с Лоншаном (Longchamps), по крайней мере – в 1753, 1763 и 1765 годах.
Ил. 13. Новый план Парижа Ж. Жанвье (Paris, 1748)
В основу издания Жанвье был положен план Парижа 1648 года Жана Буассо[203 - Plan general de la ville cite Universitе isles et faubourgs de Paris / dediе a Messieurs les Gouverneur Prevost des Marchands et Еschevins de la dite Ville / Par leur tr?shumble et tr?saffectionne serviteur Jean Boisseau, enlumineur du Roy pour les cartes geographiques. 1648; см.: Les Plans de Paris des origines (1493) ? la fin du XVIIIe si?cle. № 76; план (с гербами без видов) воспроизведен на с. 140.], многократно и в разных вариантах воспроизводившийся на протяжении XVII и XVIII столетий. Изначально план Буассо был декорирован по бокам родовыми, сословными и корпоративными гербами, к которым позже добавились видовые гравюры. Сохранились экземпляры издания, украшенного с двух сторон парижскими видами, восходящими к «Французской топографии» Клода Шатийона (1648). Слева – Нотр-Дам, Венсенский замок, Лувр, Люксембургский дворец, Кардинальский дворец (Пале-Руаяль); справа – Сорбонна, Парижская ратуша, Королевская площадь, старый королевский замок на острове Сите, дворец Тюильри[204 - Les Plans de Paris des origines (1493) ? la fin du XVIII
si?cle. № 76. Р. 140.].
В дальнейшем парижские издатели плана Буассо все чаще прибегали к гравюрам с видами Парижа в качестве декора. Так, в 1688 году Франсуа Жоллан наряду с гербами поместил с трех сторон плана шестнадцать видов; четыре из них (по нижнему полю) принадлежали его мастерской или ему лично[205 - Plan general de la ville cite Universite isles et faubourgs de Paris… Paris: F[ran?ois] Jollain, 1686–1687; см.: Les Plans de Paris des origines (1493) ? la fin du XVIIIe si?cle. № 126; план (экземпляр BHVP: A 136) воспроизведен на с. 177.]. Одиннадцать парижских достопримечательностей из набора Жоллана были воспроизведены с незначительными расхождениями в «Новом плане Парижа» Жанвье (1748), который добавил к ним еще столько же изображений, в большинстве своем циркулировавших в полиграфии с конца XVII века. Лишь два из них выделялись своей новой стилистикой – ансамбль королевского Дома Инвалидов с собором, увенчанным знаменитым куполом Ардуэн-Мансара (1706), и ранний вариант фасада церкви Сен-Сюльпис архитектора Сервандони (1732).
Ближе к концу XVIII столетия набор видов Парижа, находившийся в распоряжении столичных печатников-картографов, существенно расширился за счет новых или обновленных сюжетов. Учитывая интерес парижан к современным архитектурным проектам, издатели спешили предложить им, наряду с хорошо известными достопримечательностями, изображения еще не завершенных церквей Мадлен, Сен-Сюльпис, Сент-Женевьев (будущий Пантеон), новой площади Людовика XV с конной статуей короля в центре и других городских объектов. Уже около тридцати парижских видов, выполненных в цвете и увеличенном масштабе, украшали многократно переиздававшуюся «дорожную карту» Парижа топографа Пишона (1783)[206 - Nouveau Plan routier de la ville et faubourgs de Paris avec ses principaux edifices / Par M. Pichon ingеnieur gеographe. Gravе par C. B. Glot, E. C. Voysard. A Paris: chеs J. Esnauts et M. Rapilly, 1783; переиздания – 1789, 1792, 1793, 1794.]. Добавленные сюда же указатели улиц, площадей, церквей, аббатств, монастырей, приходов, коллежей и госпиталей придавали этому изданию характер полноценного иллюстрированного путеводителя.
Надо заметить, что виды Парижа предназначались не только для оформления картографической или иной печатной продукции, но имели также самостоятельное хождение и, очевидно, немалый спрос. Гравюры многократно возобновлялись, поэтому со временем изображения все больше и больше различались в деталях[207 - Изображение старой церкви аббатства Св. Женевьевы (№ 15) до сих пор печатается в виде открытки. Образцы такого рода популярной полиграфической продукции XVII–XVIII вв., в основном анонимные, хранятся в Отделе эстампов и фотографий Национальной библиотеки Франции (BNF); сведения о них были любезно предоставлены мне в свое время госпожой Лаурой Бомон-Майе.]. Счастливые обладатели парижских видов не отказывали себе в удовольствии их раскрасить. Отдельные гравюры в альбоме Каржавина также носят следы раскраски, местами довольно грубой, можно предположить, сделанной рукой ребенка (ил. 14)[208 - В Приложении гравюры, испорченные раскраской, отчасти восстановлены.].
Установить, какое именно издание «Нового плана Парижа» Жанвье – Лоншана находилось в руках Каржавина, пока не представляется возможным. Нельзя исключить, что виды Парижа могли достаться ему уже вырезанными кем-то другим – такое в то время практиковалось[209 - Экземпляр «Нового плана Парижа» (Paris, 1765) с частично вырезанными гравюрами, например, см. в Исторической библиотеке города Парижа – BHVP: A 228.]. Во всяком случае, Каржавин не стал сохранять в альбоме порядок размещения гравюр, принятый во всех известных нам изданиях «Нового плана», а распределил их по своему ранжиру. Дворцы – старый королевский замок на острове Сите (№ 1); Пале-Руаяль (№ 2); Лувр (№ 3); Тюильри (№ 4); Люксембургский дворец (№ 5). Общественные здания – Ратуша на Гревской площади (№ 6); Дом Инвалидов (№ 7). Площади – Вандомская (№ 8); Побед (№ 9); Королевская (№ 10). Культовые здания – собор Нотр-Дам (№ 11); капелла Сорбонны (№ 12); фасад церкви Сен-Сюльпис, рисунок архитектора Сервандони (№ 13); иезуитская церковь Св. Людовика (№ 14); старая церковь Св. Женевьевы (№ 15); монастырь Валь-де-Грас (№ 16); церковь Сен-Жермен-де-Пре (№ 17). Наконец, завершают альбом городские ворота и арки: Сен-Бернар (№ 18), Сент-Антуан (№ 19), Триумфальная арка на площади Трона (№ 20), Сен-Мартен (№ 21), Сен-Дени (№ 22).
Ил. 14. Королевская площадь – гравюра из альбома Ф. В. Каржавина, раскрашенная от руки
Последовательность изображений в альбоме воспроизводит классическую схему описания города – от центра к периферии (от острова Сите к городским воротам), но отнюдь не отражает историческую смену стилей во французской архитектуре, как это можно было бы ожидать. Скорее мы имеем дело не с эстетическим выбором, а с представлением Каржавина о социальном теле западноевропейского города XVIII века.
Гравюра с общим видом Парижа – «LVTETIA URBS PARISIORUM», которая открывает альбом (ил. 15), имеет иное происхождение. Каржавин атрибутировал ее сам: «С птичьего полета, старинное изображение Парижа». А по правому краю сделал приписку: «Сей план резан в 1627?м г. Лудовиком Готйером или Готье».
Имеется в виду Леонар Готье (Leonard Gaultier, ок. 1561 – ок. 1635), ошибочно названный «Лудовиком», который был чрезвычайно плодовитым парижским художником-гравером, автором большого числа книжных иллюстраций и портретов современников. Подпись художника на гравюре «1607. L. Gaultier Sculp.» читается недостаточно отчетливо, поскольку расположена на самом изображении: по линии рва Сен-Бернар на левом берегу Сены, вдоль крепостной стены Филиппа-Августа. Возможно, это и стало причиной ошибочного прочтения даты Каржавиным.
Вид Парижа с птичьего полета не является в строгом смысле картой или планом. Однако изометрическое изображение города, впервые выполненное в проекции с юга, а не с запада или севера, как это делалось прежде, довольно узнаваемо с точки зрения топографии и даже архитектурных форм. Созданная в 1607 году гравюра предлагала зрителю новый образ города, ставший впоследствии классическим: явно обозначенные крепостные стены, многочисленные церкви, отдельные здания и мосты, в том числе современные – Новый мост (1606) или Большая галерея Лувра, завершенная окончательно только в 1608 году[210 - Lvtetia urbs Parisiorum / L[еonard] Gaultier sculp [sit]. – [Paris], 1607. 13 ? 17 cm; см.: Les Plans de Paris des origines (1493) ? la fin du XVIIIe si?cle. № 38, 56, 59, 62.].
Ил. 15. Первый лист альбома «Виды старого Парижа», автограф Ф. В. Каржавина, 1790?е годы
Не удивительно, что именно этот план Парижа имел столь большой успех у столичных книгоиздателей, поспешивших сделать его чем-то вроде визитной карточки своей продукции. Уже на следующий год после появления гравюры Готье она украшала титульный лист одного из изданий Клода Мореля, и в дальнейшем прибегавшего к этому эффектному приему[211 - Ioannis Passeratii… Commentarii in C. Val. Catullum, Albium Tibullum, et Sex. Aur. Propertium… Paris: C. Morel, 1608; см. также: Les Plans de Paris des origines (1493) ? la fin du XVIIIe si?cle. № 38.].
На протяжении первой половины XVII столетия парижская панорама Готье обновлялась вместе с городом: появлялись новые здания, мосты, монументы (например, конная статуя Генриха IV на Новом мосту), а также фигурки людей на улицах, лодки на реке. Изменения коснулись также важных элементов оформления: с верхней части гравюры исчез картуш с названием «LVTETIA URBS PARISIORUM», королевский и парижский гербы, расположенные от него справа и слева, и наконец – подпись художника (ил. 16)[212 - Ср. гравюру с видом Парижа в издании Thе?tre gеographique du royaume de France (Paris, 1619) или в Topographie fran?oise (Paris, 1641, 1648) К. Шатийона. Об особенностях гравюры Готье в изданиях Шатийона см.: Ravaux J.?P. Claude Chastillon (vers 1560–1616) et sa Topographie fran?aise ? l’aide de renseignements inеdits: Catalogue de l’exposition «Ch?teaux et fortifications dans l’Cuvre de Claude Chastillon». Ch?lons-en-Champagne, 1998. P. 155.].
Найти источник происхождения столь популярной гравюры, оказавшейся в альбоме Каржавина, – задача не из легких, даже если ограничиться только теми изданиями, где план Парижа воспроизведен в авторской редакции (с картушем, гербами и подписью художника). К счастью, в нашем случае поиск удалось локализовать.
Ил. 16. Титульный лист Topographie fran?oise (Paris, 1641)
На обороте гравюры на просвет листа можно увидеть печатный текст, поддающийся прочтению. В нем перечисляются названия малых трактатов блаженного Августина в последовательности, принятой каноническим собранием его сочинений (Opera omnia), которое в XVI веке было подготовлено учеными Лувенского университета под руководством теолога Иоанна Молануса или Яна ван дер Мелена. Как известно, малые трактаты в лувенской редакции печатались в Прибавлении (Appendix) к девятому тому десятитомного издания творений Августина, впервые изданному в Антверпене у Христофора Плантена в 1576–1577 годах. На протяжении нескольких столетий творения Августина в этой редакции переиздавались бесконечное число раз в разных городах и странах.
Библиографические разыскания привели нас к парижскому изданию 1613–1614 годов, также воспроизводившему тексты Августина в канонической редакции лувенских богословов[213 - S. Aurelii Augustini Hipponensis episcopi et doctoris pr?cipui Opera, tomis decem comprehensa: per theologos Lovanienses ex manuscriptis codicibus multo labore emendata, & ab innumeris erroribus vindicata… Paris, 1613–1614. 10 t. en 6 vol.]. Но главное – подписная гравюра Л. Готье «LVTETIA URBS PARISIORUM» украшает титульные листы всех десяти томов этого издания. В девятом томе, включающем в себя прибавления, на обороте титула напечатан список (Index Appendicis) из 24 малых трактатов Августина, названия которых с XII по XXIV как раз попадают на нижнее поле – место расположения титульной гравюры; именно эти названия прочитываются на просвет листа в альбоме Каржавина (ил. 17).
Ил. 17. Титульный лист собрания сочинений Августина (Paris, 1614)
Итак, гравюра Готье, которой открывается альбом «Виды старого Парижа», изначально украшала девятый том парижского издания творений блаженного Августина 1613–1614 годов. Остается добавить, что в библиотеке Каржавина находились и другие издания Августина, необыкновенно почитаемого в Сорбонне; по меньшей мере, три из них сохранились[214 - См.: Савельева Е. А. Пометы Ф. В. Каржавина на книгах Библиотеки Российской Академии наук // Книга: Исследования и материалы. Сб. 93/I–II. М., 2010. С. 135–136. № 1, 3, 4.].
Наклеенная на альбомный лист гравюра Готье буквально испещрена латинскими литерами (от А до S), которыми Каржавин отметил более двадцати парижских объектов, снабдив их своим комментарием[215 - Ссылки на комментарий Каржавина к гравюре Готье будут обозначаться теми же литерами в скобках и даваться в тексте.]. Напомню, что лист создавался в начале 1790?х, в разгар Французской революции. За событиями в Париже он следил из Петербурга, и нас не может не заинтересовать, какие объекты на старинном плане Парижа вольно или невольно попадали в поле его зрения.
Наряду с важнейшими достопримечательностями острова Сите (Нотр-Дам, Сент-Шапель, Парижский парламент), Каржавин отметил разрушенные во время революции древние церкви Св. Варфоломея и Св. Ландри, а также монастырь Ордена Барнабитов; подчеркнул, что на Новом мосту еще нет конной статуи Генриха IV (на самом деле, ее уже не было, когда он это писал), и не забыл про общественную купальню на восточной оконечности острова (AB). В поле его зрения попали также острова Сен-Луи (С) и Лувье (D), ров Сен-Бернар, позже засыпанный, и одноименные ворота, также снесенные (Е); не прошел он мимо и сохранившейся только на плане Бастилии (F), а также замка Тампль (G), ставшего тюрьмой для королевской семьи. Наиболее значимыми для него оказались городские ворота Сен-Мартен (H) и Сен-Дени (I) с предместьями: здесь им отмечены монастырь Сен-Дени (K) и холмы Монмартр (L), Монфокон (М), Менильмонтан (N). Не остались без внимания и древние крепости – Малый и Большой Шатле (О, P), Гревская площадь (Q), а также дворец Карла IX (R) и Ворота Конференции (S), оба уже несуществующие. Объектов, отмеченных на плане Парижа, вероятно, было бы больше, не имей Каржавин под рукой уже ранее созданных листов с видами Парижа.
Дневник, путеводитель, архитектурное пособие?
Альбом «Виды старого Парижа» не является ни путевым дневником, ни путеводителем, как это могло бы показаться на первый взгляд. Работа над рукописью протекала в два этапа (в начале 1770?х и начале 1790?х годов) и каждый раз – по возвращении Каржавина на родину, что можно принять за проявление ностальгии по городу, где прошла его юность, оставались друзья, сердечные привязанности… Однако если мы обратим внимание на событийный контекст, в котором идея парижского альбома зародилась, была реализована и получила свое продолжение, то картина окажется намного сложнее.
Как уже говорилось, Каржавин создавал свой альбом в период службы в Экспедиции Кремлевского строения (1769–1773), где исполнял должность архитекторского помощника при Василии Ивановиче Баженове. Связать появление парижского альбома с его профессиональной деятельностью в кремлевской команде архитектора, на наш взгляд, было бы логично.
Их знакомство произошло в Париже, куда Баженов прибыл осенью 1760 года в числе первых пенсионеров петербургской Академии художеств для завершения своего образования. К сожалению, о контактах молодых россиян в Париже нам известно пока немного. В январе 1762 года в Парижской миссии студент Каржавин и академический пенсионер Баженов приносили присягу императору Петру Федоровичу. Одновременно с ними присягали «Григорий Соболевский медицины студент» и «Санктпетербургской академии живописец Антон Павлов сын Лосенков»; к присяге молодых людей приводил «находящийся в Париже при посолстве иеромонах Кирилл Флоринский[216 - АВПРИ. ВКД. Оп. 2/6. Д. 5529. Л. 171 об. – 172, 83 об.]», о котором речь пойдет ниже. Летом 1765 года Каржавин и Баженов возвращались на одном корабле на родину; средств, чтобы «ехать сухим путем», не было ни у того, ни у другого[217 - Василий Иванович Баженов. № 32, см. также № 29. О бедственном положении Каржавина в Париже см.: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже.]. Непростой опыт парижской жизни, безусловно ценнейший для обоих, скреплял их отношения, переросшие в крепкую дружбу.
Баженову для реализации своего грандиозного проекта реконструкции древнего Московского кремля трудно было бы найти лучшего помощника, чем его парижский приятель. Недаром архитектор был обеспокоен, «чтобы не упустить ево куды в другую команду»[218 - Представление В. И. Баженова в Экспедицию кремлевского строения, [Москва] 27 ноября 1769 г. – Василий Иванович Баженов. № 231.]. Европейски образованный, свободно владеющий несколькими языками, воочию знакомый с французской архитектурой, как средневековой, так и современной, Каржавин знал себе цену. К тому же он положительно имел вкус к классицизму, что гарантировало успешное сотрудничество единомышленников. Представление, поданное в Экспедицию кремлевского строения для зачисления Каржавина в команду, содержало блестящую аттестацию кандидата на должность «архитекторского помощника». По замыслу Баженова, на него среди прочего возлагалась важнейшая обязанность – переводить «с латинского, с французского и еллино-греческого» языков жизненно необходимые в России трактаты «о величавых пропорциях Архитектуры» и другие пособия, «касающиеся до художеств»[219 - Василий Иванович Баженов. № 231.].
Менее чем за четыре года пребывания в команде Баженова Каржавин перевел целый ряд классических и новых архитектурных трактатов – Витрувия, Себастьяна Леклерка, Ролана Фреара де Шамбре, Клода Перро и др., но лишь немногие из его переводов были напечатаны[220 - Марка Витрувия Поллиона Об архитектуре, книга первая и вторая… СПб.: при имп. Акад. наук, 1790 [1785]; Перро К. Сокращенный Витрувий, или Совершенный архитектор. Перевод архитектуры-помощника Федора Каржавина. М.: Унив. тип., у Н. Новикова, 1789 [не ранее 1791]; Леклерк С. О пяти чинах архитектурных по правилам Виньоловым; с прибавлением французского чина. Перевод с французскаго языка [Ф. В. Каржавина]. СПб.: На иждивении Т. П[олежаева]: печ. у И. К. Шнора, 1790 (2?е изд. – 1795).]. Одновременно он трудился над словарем архитектурных терминов, которому предстояло увидеть свет через двадцать лет[221 - «Словарь, в котором, по возможности моей, изъяснены иноязычныя обретающияся в архитектонических сочинениях речи, из которых многия переняты нашими зодчими без нужды от иноземельных мастеров: собранный в 1772 году при Модельном доме в Кремле, и поправленный для пользы общества в 1789 году в С. П. Б. архит. помощником Ф[едором] К[аржавиным] // Перро К. Сокращенный Витрувий. С. 171–228. Словарь напечатан с отдельным титульным листом в тип. Типогр. компании.]. Осталась в рукописи составленная им «в пользу обучающегося Архитектуре юношества» записка о переводах и переложениях Витрувия[222 - «Мнение о разных писателях, которых сочинения о Архитектуре у нас ежедневно в руках бывают» (1770) – РГИА. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 1. 1757–1820. № 397. Л. 42–45 об.]. Сохранились подготовительные материалы к задуманному словарю «славнейших Архитекторов, появившихся от Возрождения художеств», в котором было отведено место и для статьи о В. И. Баженове[223 - «Сокращенное сведение о славнейших Архитекторах, появившихся от Возрождения художеств» – Там же. Л. 24 об. – 25 (в статье о Ф. В. Каржавине в «Словаре русских писателей XVIII века» (1999) место хранения этого документа ошибочно указано «РГАДА»).]. Свой перевод трактата Фреара де Шамбре «Сравнение архитектуры древней с новою»[224 - «Сравнение архитектуры древней с новою и собрание десяти главных авторов, которые писали о пяти чинах архитектурных… С французскаго языка перевел [вставка: «при Экспедиции строения в Москве новаго Кремлевскаго дворца, Архитекторской помощник»] Федор Каржавин. 1770» – РГБ ОР. Ф. 178 Музейное собрание. № 2803. Оригинал: [Frеart de Chambray R.] Parall?le de l’architecture antique et de la moderne… Paris: E. Martin, 1650.] Каржавин не смог напечатать «за трудностию вырезать все находящиеся в подлиннике доски»[225 - РГИА. Ф. 789. Оп. 1. Ч. 1. 1757–1820. № 397. Л. 43 об.]. Известно, что Баженов не раз обращался в Экспедицию Кремлевского строения и даже к самой императрице с просьбой, чтобы «из казенных книгохранительниц» беспрепятственно присылались бы к нему архитектурные трактаты для «надобностей по кремлевскому строению», а «переводы, касающиеся до Художеств и зделанные при кремлевской Архитекторской каманде, дозволить издавать в печать»[226 - Василий Иванович Баженов. № 68. С. 78–79; № 77.]. Насколько можно судить по документам, эти просьбы не приводили к желаемому результату.
Отсутствие нужных пособий в архитекторской школе, разумеется, мешало полноценному преподаванию, и парижский альбом на первых порах наверняка сыграл свою положительную роль. Вряд ли Каржавин предполагал отдавать его в печать. Иначе как объяснить достаточно свободный стиль, который он позволял себе, комментируя знакомые парижские виды? К тому же иллюстрированные книги в России имели мало шансов быть изданными, что ему было хорошо известно. В то же время его альбом, отвечая на потребности архитекторской школы, вполне соответствовал образовательной цели – знакомству будущих архитекторов с лучшими достижениями французской архитектуры, не только древней, но и современной. Именно эту цель следует учитывать прежде всего, когда мы задаемся вопросом, для чего или для кого он был создан.
Помимо преподавания, подготовки переводов и учебных пособий, Каржавин вел служебную переписку с Экспедицией кремлевского строения, занимался вместе с Баженовым вопросами теории и практики архитектуры, готовил документы, обосновывающие строительство нового Кремлевского дворца. Вне данного контекста и, учитывая причастность «архитекторского помощника» к созданию одного из важнейших текстов по истории русской архитектуры XVIII века – «Краткого разсуждения о Кремлевском строении», – невозможно рассматривать альбом «Виды старого Парижа».
«Краткое разсуждение о Кремлевском строении» и парижский альбом Каржавина
Для теоретического обоснования кремлевского проекта Баженову и Каржавину потребовалось обратиться к лучшим образцам западноевропейской архитектуры. Вводная часть «Краткого разсуждения о Кремлевском строении» содержит перечень из 22 общепризнанных архитектурных шедевров разных эпох и различных национальных школ. Является ли случайным совпадением то, что в альбоме Каржавина содержится ровно такое же количество гравюр с видами знаменитых памятников Парижа?
Перечень «Краткого разсуждения» делится на две равные части. В первой части перечислены одиннадцать архитектурных памятников Рима, Флоренции, Венеции, Милана, Мадрида, Лондона и Берлина. Заметное преобладание в этом ряду шедевров итальянской архитектуры выдает эстетические симпатии Баженова, который совершенствовал свое мастерство в Италии[227 - Баженов стажировался в Риме, где стал членом Академии св. Луки, посетил многие города Центральной и Северной Италии; вступил в члены Академии рисунка и Клементинской академии в Болонье.]. Эта часть перечня предельно лаконична. Единственная встречающаяся здесь характеристика – приписка, сделанная рукой Баженова, относящаяся к Миланскому собору: «белого мрамора». Во второй части перечисляются исключительно архитектурные памятники Парижа, также числом одиннадцать; в ряде случаев их сопровождают краткие характеристики:
«дом и церковь Инвалидов»; «площадь Лудовика пятого надесять» с конной статуей этого короля в центре; Вандомская площадь; «дворец Тюлериской» (Тюильри); «Старой Лувр с его перистилем»; «Пале Руаяль»; «Люксамбур» (Люксембургский дворец); Валь-де-Грас, «великолепнейшее строение какое было построено во Франции в последнем веке»; «ныне строющаясь церковь святыя Женьвиевы по прожектам и под смотрением Королевского Архитектора и Кавалера Суфлота» (Сент-Женевьев); «великолепная церковь святого Роха» (Сен-Рок) и проект нового фасада церкви «святого Сульпиция ныне достроевающаясь [так] по рисункам господина Сервандони» (Сен-Сюльпис)[228 - Василий Иванович Баженов. № 68. С. 74.].
Насколько мы можем судить, отбор архитектурных памятников на звание шедевров производился Баженовым, в то время как Каржавин был «ответственен» за литературную часть. Из перечисленных в «Кратком разсуждении» парижских объектов только два отсутствуют в альбоме Каржавина – площадь Людовика XV (совр. площадь Согласия), названная в перечне одной из первых, сразу после Дома Инвалидов, и «великолепная», в стиле Людовика XIII церковь Св. Рока (Роха). Остальные девять памятников Парижа представлены в альбоме визуально и прокомментированы Каржавиным, а при сопоставлении их характеристик в обеих рукописях легко обнаруживается текстуальная близость. Более того, удалось выявить как минимум два общих источника этих характеристик.
Прежде всего, речь идет об упомянутой ранее статье Жокура «Париж» из французской «Энциклопедии». Ее русский перевод, инициированный «Собранием, старающимся о переводе иностранных книг», вышел в 1770 году без имени переводчика, которое до сих пор остается неизвестным[229 - Жокур Л. де. Париж. Статья из Енциклопедии. СПб.: При Имп. Акад. Наук, 1770. В архиве «Собрания» расписки переводчиков в получении гонорара за 1770 год – а именно они являются самым достоверным источником для установления авторства – не сохранились. См. также: Семенников В. П. Собрание, старающееся о переводе иностранных книг, учрежденное Екатериной II. 1768–1783. СПб., 1913.]. В своем альбоме Каржавин дважды ссылается на перевод этой статьи, рекомендуя ее (очевидно, ученикам архитекторской школы) к прочтению: «Зри пространнее в статье Енциклопедической», называемой «Париж», которая «переведена с францускаго на русской язык» (№ 3, 4). Не забыты при этом выходные данные издания, а также номера страниц. Каржавин не раз заимствовал сведения из этой статьи для своих комментариев в альбоме и, как показывают приведенные ниже примеры, прибегал к тому же источнику, составляя перечень шедевров парижской архитектуры в «Кратком разсуждении»:
Лувр
<…> король Франциск I положил основание сданию, названному старый Лувр, <…> сын его Генрих II употребил славнейших архитекторов тогдашняго времени к распоряжению и украшению сего сдания (статья Жокура «Париж», с. 31).
<…> Старой Лувр с его перистилем; сему зданию еще Франциск первой основание положил, а сын его Генрих второй употребил славнейших Архитекторов тогдашнего времени к распоряжению и украшению сего здания» («Краткое разсуждение»).
Вандомская площадь
В ней длиннику 86 сажен, а поперешнику 78 (статья Жокура «Париж», с. 38).
<…> сия последняя не больше имеет длиннику как 86 сажень, а поперешнику только 78 сажень («Краткое разсуждение»).
