скачать книгу бесплатно
Ф. В. Каржавин и его альбом «Виды старого Парижа»
Галина Космолинская
«Русский парижанин» Федор Васильевич Каржавин (1745–1812), нелегально вывезенный 7-летним ребенком во Францию, и знаменитый зодчий Василий Иванович Баженов (1737/8–1799) познакомились в Париже, куда осенью 1760 года талантливый пенсионер петербургской Академии художеств прибыл для совершенствования своего мастерства. Возникшую между ними дружбу скрепило совместное плавание летом 1765 года на корабле из Гавра в Санкт-Петербург. С 1769 по 1773 год Каржавин служил в должности архитекторского помощника под началом Баженова, возглавлявшего реконструкцию древнего Московского кремля. «Должность ево и знание не в чертежах и не в рисунке,?– представлял Баженов своего парижского приятеля в Экспедиции Кремлевского строения,?– но, именно, в разсуждениях о математических тягостях, в физике, в переводе с латинского, с французского и еллино-греческого языка авторских сочинений о величавых пропорциях Архитектуры». В этих знаниях крайне нуждалась архитекторская школа, созданная при Модельном доме в Кремле. Альбом «Виды старого Парижа», задуманный Каржавиным как пособие «для изъяснения, откуда произошла красивая Архитектура», много позже стал чем-то вроде дневника наблюдений за событиями в революционном Париже. В книге Галины Космолинской его первую полную публикацию предваряет исследование, в котором автор знакомит читателя с парижской биографией Каржавина, историей создания альбома и анализирует его содержание. Галина Космолинская – историк, старший научный сотрудник ИВИ РАН.
Галина Космолинская
Ф. В. Каржавин и его альбом «Виды старого Парижа»
Институт всеобщей истории Российской академии наук
Научный и издательский центр «Наука» РАН
Научная библиотека Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова
Предисловие
В ряду известных нам печатных и рукописных описаний Парижа, оставленных русскими путешественниками XVIII века, альбом Ф. В. Каржавина занимает совершенно особое место. Само сочетание изобразительного и описательного, достаточно редкое в русской рукописной традиции этого столетия, не может не привлечь к нему внимания.
Ни по форме, ни по содержанию парижский альбом не похож на путевой журнал жадного до всего нового путешественника, а его автор вряд ли ощущал себя таковым в городе, где вырос, получил образование, пропитался западноевропейской культурой, сформировался как личность. Нет в альбоме Каржавина и обычного для описаний путешествующих противопоставления знакомого и чужого: все, что он видел в Париже, воспринималось как «свое», привычное, не вызывающее особого удивления. Да и сравнивать ему, в общем-то, было не с чем. Судя по всему, он плохо помнил родной дом и тем более город, откуда был вывезен семилетним ребенком, и если скучал, то только по своей семье. Когда двадцатилетний образованный «русский парижанин», почти позабывший родной язык, покидал Париж, его жизненный багаж состоял из школьных знаний, полученных в Сорбонне, живых воспоминаний и сердечных привязанностей, оставленных в этом городе. А еще молодого человека окрыляла надежда принести пользу своему отечеству, которого он, в сущности, не знал.
Важно отметить, что описания Парижа в альбоме Каржавина почти лишены присущих «первооткрывателям» впечатлений от увиденного. Их автор явно предпочитал эмоциям книжное знание (парижские легенды – не исключение) и личное свидетельство. Это отнюдь не делает из него равнодушного или недостаточно внимательного наблюдателя окружающей жизни. Помимо собственно парижского альбома Каржавин оставил немало других разрозненных свидетельств, которые позволяют нам лучше понять, как он воспринимал то, что видел в Париже своими глазами или узнавал из книг, как он осмысливал свое положение в мире, в котором оказался волею судеб и который стал ему родным.
Еще одна особенность парижского альбома – его связь с именем архитектора В. И. Баженова, что делает этот памятник особенно ценным документом по истории русской архитектуры. Альбом создавался в бытность Каржавина помощником Баженова на строительстве нового Кремлевского дворца. Здесь помимо прочих обязанностей он преподавал в архитекторской школе при Модельном доме, «изъяснял» будущим русским зодчим, «откуда произошла красивая Архитектура», и знакомил их с выдающимися образцами французского градостроительства. Наиболее плодотворным оказалось его сотрудничество с Баженовым в области теории архитектуры. Каржавин переводил классические архитектурные трактаты, составлял учебные пособия, словари архитектурных терминов – все это подспудно стимулировало формирование и введение в оборот нового для России языка архитектурных понятий. Разумеется, в его трудах по архитектуре не могли не отразиться теоретические взгляды Баженова, и настоящая публикация парижского альбома, несомненно, даст новый импульс исследованиям творчества выдающегося русского архитектора.
Наконец, важно отметить наличие в альбоме разных хронологических срезов, позволяющее проследить эволюцию взглядов Каржавина в историческом контексте. Помимо основного корпуса, который датируется началом 1770?х годов, альбом содержит дополнительные включения, корректирующие описание Парижа в свете событий Французской революции.
Структура настоящего издания определяется стремлением полнее осмыслить публикуемый здесь визуальный источник: с одной стороны, как редкое свидетельство культурной рецепции историко-архитектурного облика французской столицы 1760–1770 и 1790?х годов; с другой – как отражение состояния архитектурной теории в России второй половины XVIII века.
Публикацию альбома «Виды старого Парижа» предваряет исследование, которое знакомит с парижской биографией Каржавина, освещает историю создания альбома, анализирует его содержание. Текст альбома воспроизводится впервые полностью вместе с гравированными видами Парижа. Комментарий публикатора к альбому также снабжен визуальным материалом, это касается тех случаев, когда Каржавин упоминает несохранившиеся (или невидимые на гравюре) архитектурные объекты.
***
Подготовка к изданию велась при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (грант РГНФ № 08-01-00212а; № 11-21-17001). Моя отдельная благодарность Дому наук о человеке (Maison des sciences de l’homme, Paris) за финансовую поддержку, позволившую мне работать в фондах парижских библиотек и, что особенно ценно, иметь возможность воссоздавать в реальности маршруты героя моего исследования по городу и предместьям. Трудно переоценить также возможность личного общения с французскими коллегами – Владимиром Береловичем, Франсуа и Мари Авриль, Жоржем Дюлаком, Ольгой Медведковой и всеми, кто оказывал мне консультативную помощь в разыскании материалов, связанных с парижской биографией Каржавина.
Рукопись книги обсуждалась в Центре по изучению XVIII века Института всеобщей истории РАН. Также чрезвычайно полезным для меня оказался опыт презентации моих разысканий в Секторе XVIII века Пушкинского Дома и в междисциплинарном научном семинаре «Проблемы художественной культуры XVIII века» в Государственном институте искусствознания в Москве. Считаю приятным долгом поблагодарить всех моих коллег и друзей, неизменно поддерживавших меня в работе, особенно тех, кто брал на себя труд читать на разных стадиях готовности рукопись и обсуждать ее со мной, – Надежду Юрьевну Плавинскую, Сергея Яковлевича Карпа, Елену Борисовну Смилянскую. Моя глубокая признательность рецензентам этой книги Анне Сергеевне Корндорф и Юлии Гаврииловне Клименко за их профессиональные советы и ценнейшие замечания.
Разумеется, исследование не могло бы успешно продвигаться без благожелательных, всегда готовых прийти на помощь сотрудников российских архивов, музеев и библиотек – приношу им всем свою сердечную благодарность. Наконец, было бы несправедливо не сказать здесь слова благодарности моим близким, которые неустанно поддерживали меня на всем пути, стойко перенося неудобства и сложности жизни, почти всегда сопутствующие процессу рождения книги.
Г. А. Космолинская
Theodore Karjavine и его парижский альбом
…американский житель;
парижский воспитанник,
петербургский уроженец;
в родине не свой;
в сем мире чужой,
в боге упокоюсь
аминь
Ф. В. Каржавин о себе[1 - Запись на последнем листе венецианского издания трактата Пьетро де Крешенци «Il Libro della agricultura» (Venezia, 1519) – экземпляр РГБ (МК: инв. 2059).]
Вместо историографического введения
Сегодня о петербургском разночинце Федоре Васильевиче Каржавине (1745–1812) известно немало. Он вырос в Париже и получил образование в Сорбонне, был придирчивым читателем Вольтера и прилежным учеником Декарта, хорошо усвоившим, что «первое из удовольствий есть удовольствие знать»[2 - «Le premier des plaisirs c’est celui de connoitre» – строка из поэмы Ж. Делиля «Ep?tre sur les Voyages», подчеркнутая Каржавиным в «Journal encyclopеdique» (1765, t. 7, part. 2, p. 104); здесь же рецензия на два похвальных слова Декарту (р. 51, 60–61) со следами его чтения – экземпляр РГБ (МК: инв. IX–6360–6373), см. также: Полонская И. М. Книги из библиотеки и с автографами Ф. В. Каржавина в собрании Отдела редких книг // Труды ГБЛ. Т. 14: История книги. Работы Отдела редких книг. М., 1978. С. 139.]. Мы знаем его как переводчика, лексикографа, автора новаторского учебника французского языка, научного редактора (как бы сказали сейчас) и многогранного комментатора. Он рано заболел «манией чтения» и начал собирать свою замечательную библиотеку в Париже, будучи еще очень молодым человеком, а позже пробовал себя и в книгоиздательстве. Человек авантюрного склада, он много странствовал по Старому и Новому Свету, но связь c Парижем не порывал никогда.
Фигура Каржавина не перестает привлекать к себе внимание специалистов, занимающихся изучением историко-культурного наследия Просвещения. Документальные свидетельства его жизни, рассеянные по российским и зарубежным библиотекам и архивам, в действительности могли бы обеспечить изучение этой эпохи по самым неожиданным направлениям. Личность и наследие Каржавина влекут к себе не только историков. Его неординарную биографию не раз пытались воплощать в художественных произведениях[3 - Петров П. Н., Клюшников В. Семья вольнодумцев: Историческая повесть времени Екатерины Великой. СПб., 1872; Давыдов Ю. В. Неунывающий Теодор: Повесть о Ф. В. Каржавине. М., 1986; Он же. Волонтер свободы: повести. М., 1988; Демин Д. История странствий Теодора Лами, русского флибустьера // Вокруг света. 1996. № 9. С. 54–61; № 10. С. 71–78; и др. См. также документальный фильм «Жизнь и деяния Федора Каржавина» (Центрнаучфильм, 1984). https://www.youtube.com/watch?v=6qW94cxb80k.], а книжное собрание не оставляет в покое уже несколько поколений библиографов и коллекционеров.
Судьба Каржавина в советской историографии сложилась ожидаемо причудливо: выходец из старообрядческой среды, социально чуждый и потому не подходивший на роль настоящего «революционера», с самого начала оказался под подозрением у историков-марксистов. Игнорировать классовый подход не удавалось даже такому знатоку XVIII века, как Яков Лазаревич Барсков (1863–1938), который рецензировал в 1934 году рукопись монографии о Каржавине только что вернувшегося в Ленинград после первого ареста Б. И. Коплана (речь о нем пойдет ниже). Барсков писал, что следует «отказаться от причисления семьи Каржавиных к „отцам русского либерализма“, „просветителям“, „революционерам“», и добавлял: «Бесспорно впрочем, что это очень интересная и во многом „показательная“ семья для истории русской буржуазии»[4 - РНБ ОР. Ф. 370 Б. И. Коплан – С. А. Коплан-Шахматова. № 55. Л. 5, 11. Я. Л. Барсков сам принадлежал к старообрядцам поморского согласия (беспоповцам); с 1928 г. член Научного общества марксистов. Отказывая Каржавину в религиозном свободомыслии, он писал, что тот «не шел далее деизма и пренебрежительного отношения к церкви, какое было еще у деда его, беспоповца Никиты Тимофеевича, в доме которого и брачующихся венчали, и детей крестили „наставники“, „старцы“, „простые мужики“, но не „рукоположенные попы“» (л. 12).]. Но монография Коплана так и осталась неопубликованной.
Через тридцать лет, когда о Каржавине стали много и охотно писать, проявилась другая крайность – соблазн сделать из него «второго Радищева». Попытки представить его «революционером», «философом-материалистом», «последовательным атеистом», «многогранным ученым» и даже «крупнейшим теоретиком архитектуры XVIII века в России (а пожалуй, и не только в России)»[5 - Рабинович В. И. Революционный просветитель Ф. В. Каржавин. М., 1966. С. 60 и др.; Он же. Вслед Радищеву… Ф. В. Каржавин и его окружение. М., 1986.] не могли не вызывать возражений среди историков и в конце концов вылились в публичную дискуссию об общественно-политических взглядах Ф. В. Каржавина[6 - Вопросы истории. 1987. № 12. С. 159–168.]. К тому времени появились уже публикации, которые опирались на новые источники и содержали более взвешенные трактовки, оценки и выводы; таким образом, тенденция в историографии постепенно начала меняться[7 - Новые тенденции в освещении жизни и деятельности Каржавина отражены в работах: Старцев А. И. Был ли Каржавин другом Радищева? // Вопросы литературы. 1971. № 4. С. 168–173; Болховитинов Н. Н. Был ли Ф. В. Каржавин американским «корреспондентом» Н. И. Новикова? // Вопросы истории. 1986. № 4. С. 170–172; и др.].
Между тем в этой действительно незаурядной биографии остается еще много неясного. Достаточно сказать, что у нас до сих пор нет достоверного изображения Каржавина, притом что его «портрет», пущенный в обиход без какой-либо атрибуции и провенанса автором концепции «Каржавин – второй Радищев»[8 - В. И. Рабинович в своей книге «Вслед Радищеву…» (1986) поместил целых два «портрета» Каржавина (один парный – с женой), но оба без атрибуции.], кочует из публикации в публикацию и украшает статью в Википедии. Принимать его в расчет, как бы этого ни хотелось, мы не можем.
Другое предполагаемое изображение Каржавина – миниатюра из Русского музея «Портрет неизвестного офицера армейской пехоты» (1792) – до сих пор остается неподтвержденной гипотезой. Миниатюра приписывается художнику И. А. Ерменеву, с которым Каржавин близко сошелся в Париже[9 - Существует иная, также неподтвержденная точка зрения, что автором миниатюры мог быть Петр Герасимович Жарков / Жерков / Жаркой (1742–1802), см. Рыбалка А. А. Казус Ерменева: портрет неизвестного (6 января 2016 г.) – блог на платформе Живого журнала: (anrike.livejournal.com).]. Предположение, что на ней изображен Ф. В. Каржавин, в свое время высказал автор монографии о Ерменеве Алексей Николаевич Савинов (1906–1976)[10 - Савинов А. Н. Иван Алексеевич Ерменев. Л., 1982. С. 170.]. Но поскольку Каржавин не был ни «офицером армейской пехоты», ни вообще военным, ученый подчеркивал, что в данной атрибуции «нельзя быть уверенным до обнаружения бесспорного <…> портрета [Каржавина] для сопоставления с миниатюрой 1792 года» (ил. 1)[11 - Там же.]. В то же время отметим тщательно выстроенную аргументацию Савинова – не только с опорой на документальные свидетельства, но и с учетом известной склонности Каржавина к мистификациям подобного рода. Во всяком случае, сегодня гипотеза ленинградского ученого остается единственной аргументированной и продолжает вызывать споры, поскольку есть с чем спорить[12 - См. детально обоснованные возражения Андрея Рыбалки (anrike.livejournal.com); к сожалению, и здесь не обошлось без «портрета» Каржавина, введенного в оборот В. И. Рабиновичем. Позже в своей книге о Сулакадзеве автор поместил в качестве «сугубо предположительного» портрета Каржавина миниатюру из Русского музея (Рыбалка А. XIII класса Сулакадзев: Источниковедческое историческое исследование. М.; Екатеринбург, 2018. С. 89).].
Ил. 1. Портрет неизвестного офицера армейской пехоты (1792) – гипотетический портрет Ф. В. Каржавина
У нас по-прежнему нет «бесспорного портрета для сопоставления». Но исследовательская оптика, настроенная определенным образом с учетом гипотезы Савинова, способна вдруг обнаружить, казалось бы, в уже не раз виденном «смеющемся мужчине» – рисунке Каржавина (ил. 2) из Пушкинского Дома[13 - ИРЛИ РО. Ф. 93 Собр. П. Я. Дашкова. Оп. 2. № 100. Л. 47 об.] – физиогномическое сходство с «неизвестным офицером» из Русского музея. Если принять во внимание это сходство, а также оборотную сторону листка, где между строк крамольной оды Г. Р. Державина «Властителям и судиям»[14 - «Якобинская» по своему пафосу ода Державина, впервые опубликованная в 1787 г. в журнале «Зеркало света» (читателем которого был Каржавин), находилась «под цензурным подозрением», см.: Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. СПб., 1864. Т. 1. С. 111; см. также: Мартынов И. Ф. Русские журналы XVIII века и их читатели // Распространение печати. 1975. № 8. С. 41–42.] вписана лежащая (упавшая?) фигура полуодетой женщины (ил. 3), то невольно возникает мысль о гротескном автопортрете[15 - См.: Космолинская Г. А. К вопросу о портрете Ф. В. Каржавина // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2003–2004 годы. СПб., 2007. С. 140–143 (иллюстрации на вклейке между с. 692–693).].
Ил. 2. Смеющийся мужчина – рисунок Ф. В. Каржавина, не ранее 1787 г.
Но пока мы вынуждены признать: единственным источником, дающим хотя бы какое-то представление о внешности Каржавина, остается паспорт, выданный ему французскими властями для поездки на остров Мартиника. Согласно этому документу, датированному 1776 г., «тридцатидвухлетний уроженец Петербурга» имел «рост около пяти футов и двух с половиной дюймов, волосы и брови темно русые, лицо овальное, полное»[16 - «<…> agе de trent deux ans, taille d’environ cinq pieds deux pouces et demi, cheveux et sourcils ch?tains, visage ovale, plein» – ИРЛИ РО. Ф. 93. Оп. 2. Д. 100. Л. 272.]. Немного для портрета. Сделать образ «русского парижанина» эпохи Просвещения более отчетливым скорее помогут его мысли, облеченные в слова, и дела, воссоздать которые, надеюсь, поможет эта книга.
Ил. 3. Ода Г. Р. Державина Властителям и судиям – автограф Ф. В. Каржавина, не ранее 1787 г.
Настоящее издание – первая публикация альбома Ф. В. Каржавина «Виды старого Парижа», который ныне хранится в рукописном фонде Научной библиотеки Московского государственного университета. Отсутствие исследований, связанных с этой рукописью[17 - Единственная на сегодняшний день статья, посвященная атрибуции рукописи, носит ознакомительный характер: Космолинская Г. А. Неизвестный альбом Ф. В. Каржавина «Виды старого Парижа» // Панорама искусств. М., 1989. № 12. С. 338–352.], позволяет заменить традиционный историографический обзор обширным перечнем литературы о Каржавине, который читатель найдет в конце книги. При этом не могу не сказать, что испытываю глубокую благодарность к моим предшественникам, труды которых всегда оставались для меня ценнейшим подспорьем в работе.
Все же одно исключение, считаю, здесь уместно будет сделать. Я имею в виду первую полноценную биографию Ф. В. Каржавина, так и не увидевшую свет, но долгие годы служившую источником и прочным основанием немалому числу исследователей, к ней обращавшихся. Хочется верить, что напоминанием об этой работе будет восстановлена несправедливо прерванная нить научного поиска и удастся хотя бы отчасти исполнить наш долг по отношению к памяти ученого, разделившего трагическую судьбу миллионов своих соотечественников.
Борис Иванович Коплан (1898–1941/1942?), выпускник историко-филологического факультета Петроградского университета, текстолог, библиограф, автор ряда работ о русских писателях XVIII–XIX веков, более десяти лет своей короткой жизни отдал Рукописному отделу Пушкинского Дома. Благодаря его усилиям и научной компетенции в фонды Отдела поступило свыше тридцати рукописных коллекций и архивов, в том числе автографы Г. Р. Державина, Львовых, А. С. Пушкина, И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого. Стихотворение двадцатипятилетнего Б. И. Коплана «Пушкинскому Дому» передает совершенно особую атмосферу Дома, ставшего ему родным, и отношение к Делу, которому он служил:
В старинных комнатах мы шутим иногда,
Благоговенья к ним исполненные дети.
Нет ничего для нас отраднее на свете,
Как вспоминать минувшие года
Не нашей жизни, нет. – Столетьем отдаленны,
Мы возвращаемся в мечтах, как наяву,
В век Александровский, священный, просвещенный,
Судивший нам и лиру, и сову.
Иных годин настигла нас чреда.
И, современные, мы – что ж – несовременны.
Но ждут нас подвиги. И в мыслях неизменны,
В старинных комнатах мы шутим иногда[18 - Коплан Б. Старинный лад: Собрание стихотворений (1919–1940). М.: Водолей, 2012 (Серия: Серебряный век. Паралипоменон).].
В 1929 году во время академической «чистки» ученого сначала уволили с работы, затем арестовали и в марте 1931?го приговорили к трем годам ссылки в Ульяновск. Там он служил статистиком на крахмальной фабрике, позже был переведен в Мелекесс. Вернувшись в ноябре 1933 года в Ленинград, он пытался продолжать работать: участвовал в различных изданиях, в 1940?м даже стал главным редактором «Древнерусского словаря». Но в 1941 году был вновь арестован и 9 декабря 1941?го (по другим сведениям, в 1942?м) расстрелян; реабилитирован посмертно.
В ульяновской ссылке Коплан сумел завершить прерванную работу над монографией, дав ей пространное название, стилизованное под XVIII век: «Иван Бах российский доктор, или Федор Васильевич Каржавин, русский американец, разных языков публичный учитель, в Кремлевской экспедиции архитекторский помощник, в Иностранной и Морской коллегиях актуариус и переводчик. Его жизнь, путешествия и приключения в Старом и Новом свете. 1745–1812 гг. По опубликованным и архивным документам <…>. Ульяновск (Симбирск) 1932 г.»[19 - РНБ ОР. Ф. 370. № 5.]
Очевидно, судьба Каржавина, ставшего свидетелем мировых потрясений своего века, скитальца, отважно преодолевавшего расстояния и личные невзгоды, находила естественный отклик в душе ссыльного ученого. Работа над его биографией позволяла хотя бы мысленно вернуться в те самые «старинные комнаты», где право «шутить» оставалось неотъемлемым. Свой труд Коплан посвятил жене и помощнице, Софье Алексеевне Коплан-Шахматовой (1901–1942), ненадолго его пережившей[20 - «Посвящаю с любовью и радостью солнечному другу моему Софьюшке, зимою 1931 года вернувшей меня к этому труду, начатому и прерванному в 1929 г. в Ленинграде и оконченному в 1931 году в г. Ульяновске – Симбирске» – Там же. Л. 2.].
В Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (РНБ) в Санкт-Петербурге хранится, помимо рукописной монографии Коплана, ее машинописный вариант под другим, более «академическим» названием: «Из истории литературы и культуры второй пол. XVIII в.: Федор Васильевич Каржавин»[21 - РНБ ОР. Ф. 370. № 6.]. Появлению этого варианта предшествовал уже упоминавшийся отзыв Я. Л. Барскова от 8 мая 1934 года, замечания которого автор постарался учесть. Отзыв маститого ученого, в целом положительный, содержал рекомендации относительно того, как «изменить план книги <…> чтобы устранить перебои, нарушающие общий ход изложения», и пересмотреть оценки, которые Коплан, «став на <…> ложный путь», давал личности Каржавина и его трудам[22 - Там же. № 55. Л. 2–3, 5.]. При всем при том Барсков не мог не отметить главного достоинства рецензируемой работы – собранный в ней «превосходный материал, частью уже известный, но в значительной степени публикуемый впервые». Автор блестяще справился с задачей «дать возможно большее количество интересного материала», резюмировал Барсков и подчеркивал: «не только нельзя пожертвовать ни одним из публикуемых им документов, но желательно увеличить их число, если они имеются в архивах, хорошо автору известных»[23 - Там же. Л. 9. Здесь и далее подчеркивания в тексте принадлежат автору отзыва.].
После первых основательных публикаций материалов из архива Ф. В. Каржавина, предпринятых в 1870?е годы П. П. Пекарским, Н. П. Дуровым, П. И. Бартеневым и другими, ленинградский ученый действительно сумел не только аккумулировать результаты разысканий своих предшественников, но и существенно обогатить их новыми материалами. Недаром в названии его монографии значится: «по опубликованным и архивным документам». Достаточно сказать, что «Записка парижского книгопродавца о Федоре Каржавине» (1760) долгое время была известна исследователям только благодаря неопубликованной монографии Коплана, где она приведена в русском переводе[24 - РНБ ОР. Ф. 370. № 5. Французский подлинник этого документа, обнаруженный в АВПРИ, опубликован: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века: новые данные к биографии Ф. В. Каржавина // Новая и Новейшая история. 2020. Вып. 4. С. 157–178.], а голландский дневник Каржавина «Voiage [sic] d’Hollande en 1773. 16. VII», из которого Н. П. Дуровым в свое время был опубликован лишь небольшой отрывок в русском переводе[25 - Федор Васильевич Каржавин: его жизнь и похождения в старом и новом свете, 1745–1812 гг. / Сообщ. Н. П. Дуров // Русская старина. 1875. Т. 12. № 2. С. 297.], помещен полностью на французском языке параллельно с русским переводом[26 - РНБ ОР. Ф. 370. № 5. Л. 75–100. Оригинал голландского дневника хранится в собрании П. Я. Дашкова (ИРЛИ РО Ф. 93. Оп. 2. № 101).]. Исследователей жизни и творчества Каржавина не перестает интересовать документальный потенциал замечательной монографии Коплана. Отметим также отсутствие в ней идеологических штампов, избежать которых в те времена (да и позже) удавалось немногим.
К сожалению, труд Коплана до сих пор остается незаслуженно забытым. Исследователи, обращавшиеся к нему как к ценнейшему источнику, почти не упоминали имени автора. Обойден молчанием вклад Коплана в изучение парижских писем юного Каржавина к отцу, хранящихся в Дашковском собрании Пушкинского Дома[27 - ИРЛИ РО. Ф. 93. Собр. П. Я. Дашкова. Оп. 2. № 100–101.], из которых восемь были опубликованы полвека спустя в солидном академическом издании[28 - Ф. В. Каржавин. Письма отцу / Публ. и коммент. C. Р. Долговой // Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980. С. 224–241; на с. 239 в единственной ссылке на монографию Коплана номер единицы хранения указан ошибочно «5» (нужно: № 6, л. 35–39).]. Никаких сведений о работе Коплана не найдем мы и в статьях о Ф. В. и Е. Н. Каржавиных в «Словаре русских писателей XVIII века» (СПб., 1999). Редкие вскользь упоминания о его монографии, которая «не могла быть опубликована» якобы «из?за войны» или «по объективным причинам», создавали впечатление, что ее значимость была не слишком велика[29 - Алексеев М. П. Филологические наблюдения Ф. В. Каржавина (Из истории русской филологии в XVIII в.) // Уч. зап. ЛГУ. 1961. № 299. Сер. филолог. наук. Вып. 59. С. 9; Долгова С. Р. Творческий путь Ф. В. Каржавина. Л., 1984. С. 5, зд. же – «глухие» ссылки на рукопись Коплана: с. 36 прим. 13 (номер ед. хр. «5» указан ошибочно, нужно: № 6), прим. 28 (место хранения «ГБЛ» указано ошибочно, нужно: ГПБ), прим. 31; с. 38 прим. 65 (номер ед. хр. «5» указан ошибочно, нужно: № 6); с. 41 прим. 106, и др.]. Здесь уместно будет еще раз напомнить оценку, которую дал монографии Коплана (только что вернувшегося из ссылки!) Барсков, несмотря на ряд критических замечаний признававший: «<…> книга его, несомненно, явится ценным вкладом в историю русской литературы и общественности XVIII в.»[30 - РНБ ОР. Ф. 370. № 55. Л. 9–10.] Также Григорий Александрович Гуковский, отстаивая ценность работы своего коллеги и друга[31 - «Стансы» Коплана, посвященные Гуковскому, начинаются словами: «С тобой, о друг, поем, поем, / Старинной лирою бряцая, / И, Серафимов созерцая, / Творим восторженный псалом <…>».] (незадолго до его второго ареста и гибели) в программной статье к сборнику «XVIII век», писал: «<…> богатый архивный и забытый печатный материал о Федоре Каржавине, давно ждущий своего опубликования и напоминания о себе, составит яркую страницу в истории русской культуры и литературы XVIII века»[32 - Гуковский Г. А. Проблемы изучения русской литературы XVIII века // XVIII век. М.; Л., 1940. Сб. 2. С. 11. Г. А. Гуковский (1902–1950) дважды был арестован: в 1941 г. (отпущен через несколько месяцев) и в июле 1949 г., во время «борьбы с космополитами»; умер от сердечного приступа в московской тюрьме Лефортово.].
Русский парижанин
Сегодня нет необходимости пересказывать все перипетии увлекательной биографии Федора Васильевича Каржавина, которая с разной степенью достоверности не раз была уже изложена и даже экранизирована. Однако для адекватного восприятия публикуемого здесь альбома «Виды старого Парижа» необходимо полнее осветить и по возможности уточнить парижскую составляющую этой биографии.
Обстоятельства своего появления в Париже сам Каржавин описал в официальной автобиографии довольно скупо. Следует учитывать, что мы имеем дело с официальным документом, предназначенным для подачи в Коллегию иностранных дел, и по понятным причинам многое в нем оставалось за скобками[33 - Автобиография датируется сентябрем 1788 г.; Каржавин готовил ее по возвращении из американских странствий, собираясь подать прошение о получении места «при посольских канцеляриях или при Консулских Канторах в чужих краях» (ИРЛИ РО. Ф. 93. Оп. 2. № 100. Л. 10). По мнению С. Р. Долговой, прошение подано не было, поскольку «официального ответа Коллегии иностранных дел разыскать так и не удалось» (Творческий путь Ф. В. Каржавина. С. 32).]:
Родился я в Санктпетербурге, 20?го генваря 1745 г., от купца 1?й гильдии Василия Каржавина, который начал учить меня сам, на 6?м году, российской и латинской грамоте, также географии и вродил мне охоту к наукам, вследствие чего в 1752 году он повез меня с собой через Пруссию и Данциг, а оттуда в Лондон, из которого города переслал меня в Париж, где вступил в университет в 1755 году, определен студентом здешней иностранной колегии в 1760 г. и продолжал учение свое, служа при Российских посольствах до 1765 года; в которое время возвращен в Россию <…>[34 - Вариант автобиографии Каржавина, считающийся утраченным, цит. по публикации Н. П. Дурова (Русская старина. 1875. Т. 12. № 2. С. 273).]
Сообщая, что родился он «от купца 1?й гильдии», Каржавин сознательно допускал неточность. Его отец Василий Никитич Каржавин (?–1786), к тому времени уже покойный, действительно, в 1764 году перешел в купечество, но до того числился в «ямском звании»[35 - Каржавины – ямщики старообрядческой Рогожской ямской слободы, которые наряду с «ямской гоньбой» (доставкой государевой почты) традиционно занимались розничной торговлей, доставляя товары из Москвы в Старый Рогожский ям и обратно.]. Будучи человеком образованным, предприимчивым, с независимыми взглядами, он довольно успешно занимался торговлей, но не имел права выезда за границу. Однако этот запрет ему не раз случалось нарушать, поскольку именно внешнеторговые операции приносили немалый доход. Чтобы легализовать свою деятельность, он дважды на протяжении только 1755 года подавал прошение через своих покровителей о переходе в купеческое звание, но получал отказ[36 - «Челобитная моя и поныне спит, – с горечью писал он брату в Париж 2 декабря 1755 г. – У графа [А. Г. Разумовского] на новоселье был и рюмку венгерскова выпил, а управителю [Игнатию Соловцову] на 100 р. уже подарил, однако узнаваю, что и вторая моя челобитная для резолюции в заходе на рундук положится. Я по своему прошению срок положил и когда в срок удовольствия не получу, более никого утруждать не буду». Цит. по: Известия о братьях Коржавиных (1753–1760 годов) // Сборник ОРЯС. СПб., 1872. Т. 9. С. 419–420; там же см. письмо В. Н. Каржавина от 11 марта 1755 г.]. Добиться желаемого ему удалось, только когда Федору было уже 19 лет[37 - В. Н. Каржавин «был записан в купечество по именному е. и. в. указу 3 марта 1764 г.» – пишет со ссылкой на документы РГИА С. Р. Долгова (Творческий путь Ф. В. Каржавина. С. 35 прим. 8).].
Отправившись в 1752 году в очередной раз нелегально за границу, Василий Никитич вывез с собой семилетнего сына «без всякаго ему позволения и пашпорта», как следует из поступившего на него позже доноса[38 - Донос, поступивший в сыскное ведомство из Лондона 19 января 1756 г., опубликован: Архив князя Воронцова. Бумаги графа Михайла Ларионовича Воронцова / Под ред. П. И. Бартенева. М., 1871. Кн. 3. С. 308–319.]. Проторенным путем через Ригу и балтийский порт Данциг (Гданьск) Каржавины добрались до Лондона, откуда мальчик вместе с приехавшим за ним родным дядей, Ерофеем Никитичем Каржавиным (1719–1772), был отправлен обучаться в Париж. Младший брат отца, также незаконно покинувший Россию семью годами ранее и обучавшийся в парижской Сорбонне, взялся обеспечить племяннику «европейское образование», а предприимчивый «купец» со своей стороны обязался содержать в Париже обоих.
Василий Никитич, отправляя «Федюшу» учиться в Париж, прежде всего, ожидал, что мальчик хорошо освоит иностранные языки, необходимые для коммерции с европейскими странами. Тогда же он попытался развернуть свои торговые интересы в сторону Франции. Мечтая о прямых контактах со знаменитыми лионскими производителями сукна, шелка и галантереи, он делился планами с младшим братом, рассчитывая на его поддержку: «Хочу торговать, а в проценты не отдавать»[39 - Письмо В. Н. Каржавина к брату в Париж от 15 июня 1753 г. // Сборник ОРЯС. 1872. Т. 9. С. 412.]. Но Ерофей Никитич оказался в этом деле плохим помощником – никакого желания становиться коммерческим агентом старшего брата у него не было. Кое-как соглашаясь вести его корреспонденцию, он отказывался ездить по торговым поручениям, не получая на то достаточно средств. Василий Никитич не унимался: «Коррешпондента мне во Франции сыскать добраго и честнаго <…> Хорошо б из такова места [из Лиона] завести коррешпонденцию. Об оном хорошенько справься…» – настаивал он, игнорируя резоны брата[40 - Там же.].
Насколько старший брат был буквально одержим внешней торговлей («Очень меня заморский торг к себе волочет»)[41 - Там же. С. 411.], настолько младший – наукой. Студенту Сорбонны приходилось постоянно доказывать брату, что он не зря ест его хлеб в Париже, что наука откроет ему путь к «высокой фортуне», что, «получивши высокую дражайшую мудрость, фортуну достать при делах государственных уже легко будет»[42 - Копия письма Ерофея Никитича из Парижа содержалась в доносе как доказательство неблагонадежности братьев, см.: Архив князя Воронцова. С. 315.]. Прагматичный Василий Никитич поверить в это никак не мог и, все больше раздражаясь фантазиями брата, поддерживал видимость компромисса исключительно ради «Федюши».
Между тем роль Ерофея Никитича в жизни племянника была, по-видимому, весьма значительной. Его личный архив не сохранился, и о нем самом нам известно немного: воспитанник Сорбонны, лингвист, автор нетривиального сочинения о русском языке (1755), опубликованного много лет спустя его племянником[43 - [Karjavine E. N.] Remarques sur la langue russiеnne et sur son alphabet, avec des pi?ces relatives ? la connoissance de cette langue. Publiеes et augmentеes par Phеodore Karjavine… Saint-Pеtersbourg: [тип. Горного училища], 1791. См. также: Алексеев М. П. Филологические наблюдения Ф. В. Каржавина. С. 26–28; Полонская И. М. Книги из библиотеки и с автографами Ф. В. Каржавина. С. 146; Космолинская Г. А. Парижская библиотека Ф. В. Каржавина: новые находки // Книга. Исследования и материалы. М., 2013. № 99 (3/4). С. 184–187, 188 (3).], талантливый переводчик, первым познакомивший русских читателей с «Путешествиями Гулливера» (СПб., 1772–1773; 2?е изд. – М., 1780)[44 - Долгова С. Р. Каржавин Ерофей Никитич // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2. СПб., 1999. С. 44–46; Она же. Ерофей Каржавин – автор первого перевода «Путешествий Гулливера» на русский язык (опыт биографии) // Русская литература. 1978. № 1. С. 99–103.]. Он вернулся из Парижа в 1760 году архивариусом Коллегии иностранных дел, где в должности переводчика с английского и французского языков дослужился до чина поручика. В переписке со старшим братом характер Ерофея Никитича несколько раскрывается – эмоциональный, непокорный, ранимый[45 - 5 писем В. Н. Каржавина к брату в Париж за 1753–1755 гг. опубл. в Сборнике ОРЯС (1872. Т. 9. С. 411–420); см. также: Космолинская Г. А. «Сей переводчик, уроженец Москвы, замечательная личность»: Ерофей Никитич Каржавин // Книга в информационном обществе. Ч. 2: Чтения им. И. М. Сикорского. Материалы тринадцатой Международной научной конференции по проблемам книговедения. Москва, 28–30 апреля 2014. М., 2014. С. 40–43.].
В начале марта 1753 года он привез малолетнего племянника в Париж, а уже к осени стало ясно, что предварительный расчет их содержания – по 50 рублей в год «на каждую персону на все расходы и с учением» – оказался ошибочным. Василий Никитич, и без того недовольный лишней статьей расхода («парижские расходы у меня всеконечно лишние пошли»), на просьбу брата увеличить сумму содержания до 300 рублей возмутился: «<…> когда ж требовать будет у меня Париж по 300 р. в год, то, друг мой, я не князь Куракин, который кормил в Париже Тредиаковскаго!»[46 - Письмо от 23 ноября 1753 г. – цит. по: Сборник ОРЯС. 1872. Т. 9. С. 412, 413.] На следующий год сумма содержания оставалась прежней – не превысила 50 рублей на каждого, да и та высылалась частями с задержкой. По твердому убеждению Василия Никитича, «большую сумму денег в Париже не для чего держать», тогда как он мог бы отдавать эти деньги в рост: «У тебя 100 руб. год праздны пролежат, а я по крайней мере 20 р. на них получу», – объяснял он младшему брату, называя его «французским мотом»[47 - Письмо от 4 октября 1754 г. // Там же. С. 415, 417.].
Странным образом меркантильные расчеты уживались в этом человеке с неподдельным чувством уважения к знанию. Нещадно критикуя брата за непрактичность, он вдруг с грустью признавался: «Я б к твоему делу [учебе] и сам пристал, да мое время давно далеко от меня ушло»[48 - Там же. С. 414.]. И к образованию сына он относился со всей серьезностью: требовал отчетов о ходе учения в коллеже, вникал в программы, сопоставлял их с «регулами», какими «управляется Академия» в Санкт-Петербурге. Буквально заклинал брата: «над Федюшей в науке крепкое старание имей», но одновременно давал понять, что ни под каким видом не потерпит излишних трат. Убеждая то ли брата, то ли себя самого, что получить образование можно и на родине[49 - Письмо от 23 ноября 1753 г.: «<…> всеми мерами стараются у нас обучать, какова б кто звания ни был, и ежели достоин будет профессорской должности, то от него не отъимут» – Сборник ОРЯС. 1872. Т. 9. С. 412–413.], ссылался на академическую карьеру Ломоносова[50 - См. письмо от 4 октября 1754 г. // Там же. С. 416.], грозился, если Ерофей Никитич не прекратит требовать денег, забрать «парнишка своего» обратно в Петербург «и для науки определить в Академию»[51 - Письмо от 23 ноября 1753 г. // Там же. С. 412.]. Впадавшего в отчаяние младшего брата, не справлявшегося на чужбине со все возраставшими материальными заботами, помышлявшего иной раз даже «на себя руки наложить», Каржавин-старший резко отчитывал за малодушие и беспомощность[52 - Письмо от 4 октября 1754 г. // Там же. С. 415.].
Но вскоре Василий Никитич и сам потерял самообладание. Описывая в письме к брату, как на обратном пути из Лондона испытал на себе «дьявольские русские привязки» и «досады» от Кронштадтской таможни, признавался: «так вкоренился страх, что с места тронуться не могу»[53 - Письмо от 11 марта 1755 г. // Там же. С. 418. Письмо было перлюстрировано, в Тайной канцелярии по нему задавали В. Н. Каржавину вопросы; не имеет окончания (плохая сохранность).]. А через девять месяцев, отговаривая Ерофея Никитича возвращаться в Россию, писал уже открыто: не хочу, «чтоб ты въехавши под… плеть спину ставил, но хочу твое о выезде мнение отбить»[54 - Письмо от 2 декабря 1755 г. // Там же. С. 419. Письмо написано накануне ареста.].
В начале февраля 1756 года Василий Никитич был арестован по анонимному доносу, поступившему в сыскное ведомство из Лондона. Во время следствия выяснилось, что донос написал давний знакомый Каржавиных, беглый московский часовщик Петр Дементьев, через которого шла переписка братьев (одно из писем даже «осело» у него, став уликой). Опасность нависла и над Ерофеем Никитичем, который, по словам доносителя, находясь во Франции, «себя учинил врагом России»[55 - Архив князя Воронцова. С. 316.].
Между тем денежные поступления в Париж прекратились вовсе. Ерофей Никитич с малолетним племянником остались без средств к существованию. По счастью, в их окружении оказались друзья, готовые оказать им поддержку, в том числе материальную[56 - См.: Notice historique sur la vie et les ouvrages de M. Barbeau de La Bruy?re, mort en 1781 // Mercure de France. Samedi 26 janvier 1782. P. 152.]. Королевский географ Филипп Бюаш[57 - Philippe Buache (1700–1773) – выдающийся картограф, ученик и зять знаменитого картографа Гийома Делиля (брата астронома Жозефа-Никола Делиля), чье научное наследие Ф. Бюаш публиковал.] и его коллега Жан-Луи Барбо де ла Брюйер[58 - Jean-Louis Barbeau de la Bruy?re (1710–1781) – географ, картограф, историк, литератор, лингвист, переводчик записок Страленберга о России (1757); его исследование о фонетике русского языка («Memoire d’observations sur quelques lettres russiennes ? rendre exactement en Fran?ois»), представленное на суд Французской академии в 1762 г., было опубликовано в 1791 г. в Санкт-Петербурге Ф. В. Каржавиным вместе с сочинением его дяди «Remarques sur la langue russienne» (1755).], дабы «обеспечить положение во Франции двух молодых русских, которых любовь к знаниям побудила покинуть свою страну»[59 - Notice historique sur la vie et les ouvrages de M. Barbeau de La Bruy?re, mort en 1781. P. 152.], принялись ходатайствовать о принятии их во французское подданство.
В официальной записке, которую в августе 1756 года Барбо де ла Брюйер подал всесильному министру Людовика XV графу д’Аржансону[60 - Марк-Пьер де Вуайе де Польми, граф д’Аржансон (Marc-Pierre de Voyer de Paulmy, comte d’Argenson, 1696–1764) – военный министр и член Королевского совета (1742–1757), самый влиятельный (после отставки в 1749 г. графа Морепа) человек в правительстве Людовика XV; почетный член Академии наук (1726) и Академии надписей (1748), будучи директором королевской Палаты книгопечатания и книготорговли (1738–1740), покровительствовал энциклопедистам, см.: Combeau Y. Le comte d’Argenson, Ministre de Louis XV (1696–1764). Paris, 1999.], сообщалось, что «русский подданный» Ерофей Каржавин, проживающий «около 10-ти лет» на нелегальном положении в Париже и принявший на свое попечение малолетнего племянника, дабы дать ему «основательное познание во всех науках», готов вместе с ним «преклонить колена пред престолом императора [?] французского»[61 - Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 297. Здесь и далее записка Барбо де ла Брюйера цитируется по русскому переводу, опубликованному Н. П. Дуровым; ее черновая французская версия – «Memoire pour le Sieur Karjavine, natif de Moscou» – хранится в ИРЛИ: РО. Ф. 93. Оп. 2. № 100. Л. 251–251 об., 253–253 об, 255–255 об. (на л. 255 подпись Барбо, на л. 255 об. копии двух удостоверений об успехах Ф. Каржавина в коллеже).]. Большую убедительность этому ходатайству должен был придать политический резон «в виду ожидаемого союза между дворами нашим и русским»: россиянин, обладающий большим личным достоинством и обширными познаниями, будет весьма полезен для Франции[62 - Русская старина, 1875. Т. 12. № 2. С. 294.]. Среди заслуг Ерофея Каржавина упоминалось также его сочинение о русском языке, которое ровно год назад, в июне 1755 года, было поднесено графу д’Аржансону через королевского географа Филиппа Бюаша.
Речь идет о рукописи «Essai sur le genie de la langue Russienne» (1755) с сопроводительным письмом Бюаша, аттестующим труд россиянина в самом лучшем свете[63 - «Essai sur le genie de la langue Russienne et sur ses rapports avec la Grecque. Par Ierothеe Nikitine (c’est ? dire fils de Nikita) Karjavine, interpr?te Russien, natif de Moskva (ou Moscou), capitale de Russie et demeurant depuis dix ans en France. A Paris, M.DCC.LV» – Biblioth?que d’Arsenal (Paris), MS 8807.]. Французский ученый не скрывал своей симпатии к автору, «уроженцу Москвы», которого называл «замечательной личностью». В Каржавине, испытавшем на чужбине «столько страданий и невзгод, что трудно и выразить», его особенно трогало, с какой стойкостью тот переносил все свои несчастья – «как христианский философ»[64 - Письмо Бюаша см.: Космолинская Г. А. Парижская библиотека Ф. В. Каржавина. С. 190–191. Приложение II.]. Бюаш подтверждал переход Ерофея Никитича в католичество, о чем сообщал в своем доносе и Петр Дементьев. Но если в глазах француза обращение россиянина «лишь увеличивало в нем его добрые свойства»[65 - Там же. С. 191.], то, по мнению доносителя, его соотечественник «лицемерно присягнул к Римской вере»[66 - Архив князя Воронцова. С. 316.]. Кстати, он был недалек от истины: для новообращенных иностранцев во Франции предусматривался специальный пенсион. Так что дело могло быть вовсе не в религиозной индифферентности Ерофея Никитича – по словам Дементьева, «подлинного атеиста», – а в житейском прагматизме. Подношение сочинения Каржавина о русском языке влиятельному министру и покровителю наук было инициировано как раз с целью помочь бедствовавшему автору «получить пенсион для новообращенных, представив все необходимые к тому аттестации»[67 - Космолинская Г. А. Парижская библиотека Ф. В. Каржавина. С. 191.].
В письме Бюаша (а затем и в записке Барбо де ла Брюйера) обращает на себя внимание упоминание о малолетнем племяннике Theodore, которого Ерофей Каржавин «заботливо воспитывает, несмотря на свои невзгоды»[68 - Там же.]. Оба доброжелателя Каржавиных всячески расхваливали любознательность и необыкновенные способности русского мальчика, которому предстояло вместе с дядей преклонить колена перед французским престолом.
Ходатайства французских ученых удовлетворены не были. Всесильный министр д’Аржансон, на которого возлагались надежды, сам был отправлен в отставку в начале 1757 года, пав жертвой интриг маркизы де Помпадур. Не получив обещанной должности переводчика при Королевской библиотеке, Ерофей Никитич оказался «не в состоянии добывать себе и любимому племяннику необходимое содержание» и вынужден был искать для «Федюши» опекуна[69 - Записка о Федоре Каржавине книготорговца Ж.-Т. Эриссана (1760). Цит. по: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века. С. 167.]. При содействии того же Филиппа Бюаша принять мальчика «на свое попечение и свой счет» согласился парижский книготорговец с улицы Сен-Жак, Жан-Тома Эриссан[70 - Jean-Thomas Hеrissant (1704–1772). См.: Mellot J.-D., Queval Е., avec coll. de Monaque A. Rеpertoire d’imprimeurs / libraires (vers 1500 – vers 1810). Paris, 2004. P. 288; см. также: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века.].
Самому же Ерофею Никитичу ничего не оставалось, как вернуться в Россию, но сделать это, учитывая его статус беглого, было непросто. Пришлось обращаться за помощью к старшему брату и к влиятельному негоцианту Жану Мишелю[71 - Jean Michel (1721–1783), уроженец Петербурга, в 1750?е годы кредитовал значительные суммы графу Воронцову, выполнял его дипломатические и прочие поручения в Париже, будучи с 1755 г. французским дипломатическим агентом. Подробнее см.: Les Fran?ais en Russie au si?cle des Lumi?res. Dictionnaire des Fran?ais, Suisses, Wallons et autres francophones europеens en Russie de Pierre le Grand ? Paul Ier / sous la dir. de A. Mеzin, V. Rjеoutski. Ferney-Voltaire, 2011. Vol. 2. P. 600–602.] – оба пользовались покровительством канцлера Михаила Илларионовича Воронцова и имели возможность просить его о содействии[72 - О связях братьев Каржавиных при дворе упоминалось и в доносе Дементьева: «Да ж они же Василий и Ерофей похвалялись, что у них есть дружество с некоторыми и вельможными персонами, к которым они прислужились, а оные им помоществуют в их трудностях». Архив князя Воронцова. С. 313.].
Канцлер с готовностью взялся за это дело и 28 апреля 1760 года направил князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, фактически исполнявшему обязанности посла в Париже[73 - Д. М. Голицын (1721–1793) находился в Париж при заболевшем М. П. Бестужеве-Рюмине (1688–1760) вплоть до 28 мая 1761 г., когда был назначен послом в Вену.], письмо, которым гарантировал Каржавину безопасное возвращение в Россию[74 - АВПРИ. Парижская миссия. Оп. 94/1. 1760 г. № 7. Л. 2.]. Речь в нем шла не только о судьбе Ерофея, но и о легализации пребывания в Париже пятнадцатилетнего Федора, который также числился беглым. Предполагалось, что юношу можно будет употребить на службе при канцелярии Парижской миссии, но прежде дать ему возможность закончить учебу, положив жалованье «студента миссии» – 300 рублей в год. «Отец сего молодаго человека – писал Воронцов, – крайне о том просит, желая его видеть достойным к службе Ея Императорскаго Величества»[75 - Там же; см. также: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века. С. 163.].
24 августа того же года последовал именной императорский указ, которым Ерофей Каржавин и его племянник Федор «за самовольную отлучку» в Париж всемилостивейше прощались с оговоркой: «хотя справедливо заслуживали бы должное наказание» в назидание другим («дабы упущением им того другим вреднаго примера не подать»). Ерофею Никитичу позволялось вернуться на родину, а Федор был оставлен в Париже на легальных основаниях – в статусе студента Коллегии иностранных дел при Парижской миссии «до окончания начатых наук»[76 - АВПРИ. Внутренние коллежские дела (далее – ВКД). Оп. 2/1. № 2142, 1760–1763 г. Л. 1–1 об. (копия указа).].
Вскоре было прекращено и «дело братьев Каржавиных»: донос Дементьева признали подлежащим сожжению как «пасквильный» на основании указа «О сожигании подметных писем…» от 11 августа 1732 года[77 - ПСЗ. Первое собрание (1649–1825). СПб., 1830. Т. 8. № 6150.]; к тому же самого доносителя уже несколько лет как не было в живых. Василий Никитич был прощен, хотя ему за «увоз сына» и за то, что он «без всякаго ему позволения и пашпорта ездил в Англию», изначально грозило жестокое наказание «по силе Уложения 6?й главы четвертаго пункта»[78 - Пекарский П. П. Известия о братьях Коржавиных (1743–1760 годов) // Сборник ОРЯС. 1872. Т. 9. С. 410–411.].
Ил. 4. Коллеж Лизь? на «плане Тюрго» 1739 г.
Примечательно, что незадолго до указа о прощении беглецов Эриссан, парижский опекун Федора Каржавина, подал Д. М. Голицыну свой «Mеmoire concernant Theodore Karjavine de Saint Petersbourg»[79 - АВПРИ. Ф. 94 Парижская миссия. Оп. 94/1. № 7. 1760 г. Л. 14–16 об.; см. также: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века. С. 164–167.], в котором, обращаясь к русской императрице, выражал желание и далее опекать ее подданного. Он представил подробный отчет об успехах в «школах» своего подопечного, достигнутых исключительно благодаря его, Эриссана, неусыпным заботам. История обучения российского подданного в Париже в изложении его французского опекуна делилась на два этапа: до опекунства и во время опекунства.
До декабря 1756 года мальчик посещал коллеж Лизь? (ил. 4)[80 - Университетский коллеж Лизь? (Lisieux) или Торси (Torcy), основанный Ги д’Аркуром, епископом Лизь? в 1336 г., с XV в. размещался в зданиях коллежа Торси в квартале Сен-Жак на улице Сент-Этьен-де-Гре (совр. rue Cujas), см.: Comp?re M.-M. Les coll?ges fran?ais, 16e–18e si?cles. Rеpertoire 3 – Paris. Paris, 2002. P. 210–218.], куда его определил родной дядя и где он показывал «блестящие успехи» в латинской и французской грамматике, «аттестовался постоянно первым» и был одним из немногих стипендиатов[81 - С 1750 г. из?за финансовых проблем коллеж Лизь? был вынужден максимально сократить число своих стипендиатов.]. Однако Эриссан, строгий приверженец янсенизма[82 - Религиозное учение нидерландского теолога Корнелия Янсения (1585–1638), утверждающее пессимистический взгляд на человеческую природу, изначально испорченную первородным грехом. Постулаты, изложенные в его сочинении «Августин» (посмертное издание в 1640 г.), послужили толчком к оформлению янсенизма как течения.], принял решение изменить ход обучения. Его насторожил интерес мальчика к «экспериментальной физике», который поощряли наставники коллежа, позволяя ему посещать публичные лекции популярного в Париже «аббата Нолле» (ил. 5, 6)[83 - Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века. С. 167–168. Жан-Антуан Нолле (Jean-Antoine Nollet, 1700–1770) – известный французский естествоиспытатель, физик-экспериментатор, изобретатель электроскопа (1747), член парижской Академии наук (1739), профессор Наваррского коллежа (1753), автор популярного учебника по экспериментальной физике «Le?ons de physique expеrimentale» (Paris, 1743–1764, 6 vol.) и многих трудов в области электричества, молекулярной физики, оптики.]. Усмотрев в этом потенциальную угрозу своей образовательной концепции, Эриссан «заблагорассудил приостановить эти занятия», поскольку счел, что «заманчивость и беспредельная обширность физики» могли отклонить учащегося от главного[84 - См.: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века. С. 174–175.].
Ил. 5. Аббат Нолле, физик-экспериментатор. XVIII в.
Ил. 6. Кабинет экспериментальной физики аббата Нолле, 1745 г.
В соответствии с педагогической доктриной янсенизма подопечный Эриссана должен был все свое время посвящать «исключительно словесным наукам, которые ему более другого необходимо было изучить в совершенстве»[85 - Там же. С. 168.]. С этой целью в декабре 1756 года Федор был определен в янсенистский «пансион г-на Савуре на улице Копо» с установленной платой за содержание «до 600 ливров» в год[86 - Там же.].
Жан-Луи Савуре (Jean-Louis Savourе, 1705–1770) – бывший профессор университетского коллежа Святой Варвары (Sainte-Barbe), покинутый им из?за несогласия с системой преподавания иезуитов, победивших в теологическом споре, инициированном кардиналом де Фл?ри с целью изгнания янсенистов из Сорбонны. В 1729 году Савуре основал частное учебное заведение и пансион (Institution Savourе) под идейным патронажем бывшего ректора Сорбонны Шарля Роллена[87 - Lacroix L. Notice historique sur l’Institution Savourе. Paris, 1853. Р. 7–10; Comp?re M.-M. Les pensions ? Paris (1789–1820) // Revue du Nord. Annеe 1996. Р. 823–835.]. Вплоть до 1770?х годов пансион размещался на улице Копо (Copeau, совр. rue Lacеp?de) в здании, имевшем выход через сад прямо к дому Роллена на улице Н?в Сент-Этьен (совр. rue Rollin)[88 - Sacy J. de. La dеmolition de la pension Savourе 25, rue de la Clef ? Paris // Bulletin de la Sociеtе pour la protection des paysages et de l’esthеtique gеnеrale de la France. Paris, 1969. С. 7.]. Пансионеры Савуре ходили обучаться в коллеж Бове (ил. 7) на улице Сен-Жан-де-Бове (совр. rue Jean-de-Beauvais), остававшийся в то время последним оплотом янсенизма в университете[89 - Коллеж Бове или Дорман-Бове (Dormans-Beauvais), основанный в 1370 г. Жаном де Дорманом, епископом Бове, канцлером Франции; в XVIII в. – один из десяти университетских «grands coll?ges», то есть учебных заведений с преподаванием полного цикла «словесных» наук и философии. Многие члены Парижского парламента предпочитали отдавать сюда своих детей, в свое время здесь обучались Сирано де Бержерак, Расин, Буало, Шарль Перро и другие известные люди. В 1764 г. Бове, в числе других университетских коллежей, был поглощен новообразованным иезуитским коллежем Людовика Великого (бывший Клермонский коллеж). См.: Chapotin M.-D. Une page de l’histoire du vieux Paris. Le Coll?ge de Dormans-Beauvais et la Chapelle Saint-Jean-l’Еvangеliste. Paris, 1870; Launay A. L’ancien coll?ge de Beauvais (1545–1791) // Bulletin de la Sociеtе d’еtudes historiques, gеographiques et scientifiques de la rеgion parisienne. 1954. № 82–83 (janvier-juin). P. 1–20; № 84 (juillet-septembre). P. 11–27; Comp?re M.-M. Les coll?ges fran?ais, 16e–18e si?cles. P. 94–105.].
Ил. 7. Коллеж Бове, рисунок 1861 г.
В коллеже Бове Каржавин в течение четырех лет был довольно успешен и дважды даже избирался для соискательства университетской премии, которую Парижский университет ежегодно с большой торжественностью «в присутствии парламента» вручал способнейшим молодым людям из всех коллежей[90 - Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века. С. 169.]. Князь Д. М. Голицын, в 1760?м лично инспектировавший знания Каржавина, доносил в Коллегию иностранных дел, что «из сего молодого человека может быть со временем искусной профессор»[91 - Письмо Д. М. Голицына канцлеру Воронцову, Париж, 10/21 августа 1760 г. // АВПРИ. ВКД. Оп. 2/1. № 2142. 1760–1763 г. Л. 4–4 об.].
В сентябре 1761 года Эриссан, к которому Коллегия отнеслась весьма благосклонно, продлив его опекунские полномочия[92 - См.: Космолинская Г. А. Русский студент в Париже XVIII века. С. 170–171.], поместил своего подопечного в дом профессора греческого языка и литературы Королевского коллежа Жана Вовилье[93 - Jean Vauvilliers (1698–1766); не следует путать с его сыном – известным эллинистом Жаном-Франсуа Вовилье (1737–1801), с которым Каржавин также поддерживал отношения, см.: Космолинская Г. А. Ф. В. Каржавин – хранитель рукописей Королевской библиотеки в Париже: несостоявшаяся карьера // Век Просвещения. М., 2011. Вып. 3. С. 243–244.]. Каржавин вынужден был провести в пансионе Вовилье год и девять месяцев (до мая 1763), находя свое положение там несносным. Пытаясь бунтовать, он убеждал отца, ревностно следившего за его успехами в учебе, в нерадении опекунов к его образованию:
В своих последних письмах я подробно обрисовал вам жалкое положение, в котором нахожусь, каков план моих занятий и как неточно он выполняется <…> Я должен был изучать философию, геометрию, алгебру, математику, географию, историю, рисование, английский, немецкий, итальянский, учиться танцевать, заниматься фехтованием, верховой ездой и т. д. В течение 10 месяцев, что я нахожусь у г-на Вовилье, я еще не начинал ничем заниматься. Изучаю я только философию в коллеже, и это все. <…> В будущем году меня не заставят делать больше, чем в нынешнем, под тем предлогом, что мне надлежит сделаться магистром искусств в октябре 1763 года. Мне надо будет повторить всю философию, а это потребует много времени, хотя и не сделает меня более ученым <…>[94 - Письмо от 15/26 июля 1762 г. // Письма русских писателей XVIII века. № 4. Здесь и далее курсив в цитатах мой. – Г. К.]
«Жалкое положение», в котором русский студент оказался в Париже, отчасти было следствием распоряжения Коллегии (и лично канцлера Воронцова), позволявшего Эриссану единолично распоряжаться жалованьем своего подопечного[95 - «И так, когда он [Каржавин] во власть и смотрение книгопродавца Гериссана отдается, то и признается за нужно, чтоб он в руках своих и <…> жалованье его триста рублев в год имел» – АВПРИ. Ф. 94 Парижская миссия. Оп. 94/1. 1760 г. № 7. Л. 7.]. Разумеется, Каржавин не мог быть этим доволен. К тому же он был уверен, что опекуны (Эриссан и Вовилье) дезинформировали Василия Никитича насчет его поведения и состояния дел в учебе, и всеми силами пытался настроить против них отца. Жаловаться на ущербность учебной программы было единственно правильной тактикой, которую он и выбрал.
Между тем наибольшее возмущение семнадцатилетнего юноши вызывали строгие запреты, окружавшие его в пансионе. Ведь еще ребенком он приохотился посещать с «дядюшкой» парижские театры и парки, осматривать книжные лавки, «публичные библиотеки и кабинеты ученых» – знакомиться со всем, «что было примечательного в Париже»[96 - Письмо к отцу от 15/26 июля 1762 г. // Письма русских писателей XVIII века. № 4.]. И такой образ жизни доставлял ему огромное удовольствие: «Всякой день гулящей [т. е. выходной. – Г. К.] гулять хожу с дядюшкой в поля и в сады королевские, – писал мальчик отцу. – В Париже мне жить весело, да веселее бы мне еще было ежели бы ты, матушка, братец, да сестрицы сдесь со мной были»[97 - Письмо к отцу от 15/26 апреля 1755 г. // ИРЛИ РО. Ф. 93. Оп. 2. № 100. Л. 24 – русский автограф (то же – на латинском и французском языках).].
Порядки в пансионе становились несносными для Каржавина по мере его взросления. Юношу возмущали запреты выходить одному из дома, гулять по городу, посещать друзей и даже богослужения в доме русского посланника графа П. Г. Чернышова. О развлечениях не могло быть и речи. Он жаловался отцу: «<…> г-н Вовилье прогнал бы меня, а г-н Гериссан измучил бы своими глупостями, если бы узнали они, что я хоть единожды побывал в Комедии и на других спектаклях»[98 - Письмо к отцу от 15/26 июля 1762 г. // Письма русских писателей XVIII века. № 4.]. И сокрушался, явно сгущая краски, что по возвращении в Петербург не будет «иметь и понятия о том, что такое Париж, Версаль и французский двор», и станет «настоящим разиней, который, где ни появится, всему дивится»[99 - Там же.].
Недостаток свободы ему отчасти возмещали книги. «Чтение – моя страсть, – не боялся признаваться Федор в книжных тратах, уверенный, что отец его не осудит. – Вы мне поверите, насколько я люблю хорошие французские книги и книги любопытные»[100 - Письмо от 15 / 26 сентября 1761 г. – цит. по рукописи Б. И. Коплана (РНБ ОР. Ф. 370. № 5. Л. 33 об. – 34); о чтении Каржавина см. также: Космолинская Г. А. «Вы мне поверите, насколько я люблю хорошие французские книги…» (русский парижанин Thеodore Karjavine) // Книга: Исследования и материалы. М., 2009. Сб. 90/I–II. С. 193–204.]. Из своих скудных средств он выкраивал деньги на приобретение французских изданий «по философии, физике, ботанике, хирургии, химии» и особенно гордился, что сумел заполучить вышедший пятью годами ранее «труд барона Страленберга о Российской империи[101 - Description historique de l’empire russien, traduite de l’ouvrage allemand de M. le baron de Strahlenberg… / [trad. par Barbeau de La Bruy?re]. Amsterdam; Paris: Desaint & Saillant, 1757. 2 vol.], переведенный на французский язык с немецкого г-ном Барбо, близким другом дядюшки и моим также»[102 - Письмо к отцу от 15 / 26 июля 1762 г. // Письма русских писателей XVIII века. № 4.].
В некрологе Барбо де ла Брюйера (1781) действительно сообщалось, что к работе над переводом Страленберга переводчик привлек двух «молодых русских, находившихся под его опекой»[103 - Notice historique sur la vie et les ouvrages de M. Barbeau de La Bruy?re, mort en 1781. P. 152.], – это были Ерофей Каржавин и его совсем еще юный племянник. Так мы узнаем об опеке, которая при явно недостаточной поддержке из России стала еще одним источником существования Каржавиных в Париже, по-видимому, немаловажным:
Около 1756 года он [Барбо де ла Брюйер] бесчисленное количество раз хлопотал, чтобы упрочить положение во Франции двух молодых русских, которые покинули свою страну, движимые любовью к знаниям; и хоть сам он не был обеспеченным человеком, пожертвовал им свою ренту в 400 ливров – единственное богатство, доставшееся ему от отца <…>[104 - «Vers 1756, il fit des d?marches sans nombre pour procurer un еtat en France ? deux jeunes Russes que l’amour des Lettres avoit engagеs ? sortir de leur pays; &, quoiqu’il n’ait jamais eu d’aisance, il sacrifia pour eux un contrat de 400 liv. de rente, seul bien qu’il e?t recueilli de la fortune de son p?re <…>» (Ibid).]
Мы не знаем, была ли эта выплата разовой или неоднократной, передавалась ли сумма в руки подопечным (что маловероятно) или была израсходована на их содержание, жилье, стол, одежду, обучение. Но в контексте наметившегося после 1755 года сближения между Россией и Францией сотрудничество с носителем русского языка при подготовке издания «труда Страленберга о Российской империи», очевидно, представлялось достаточно важным – требующим вознаграждения.
Примечательно, насколько велика была в это время государственная надобность в людях типа Ерофея Каржавина и как непросто было найти их в Париже: «<…> ибо не находится такой россиянин, который владел бы нашим языком и был бы расположен обосноваться во Франции», – писал в том же 1755 году другой благодетель Каржавиных, Филипп Бюаш, прощупывая возможность улучшить положение своих русских друзей во Франции[105 - Космолинская Г. А. Парижская библиотека Ф. В. Каржавина. С. 191. Ф. Бюаш первым высказал в 1755 г. мысль о возможном переходе Каржавина на службу к французскому королю, что подтверждает в своей записке Барбо де ла Брюйер: «<…> одному из друзей его [Ерофея Каржавина] пришло на мысль представить королю и его министрам, что было бы весьма полезно ученому миру (и может быть даже министерству) воспользоваться трудами г-на Каржавина, если его величество, по примеру своих славных предшественников, удостоит принять его под свое покровительство <…>» (Русская старина. 1875. Т. 12. № 2. С. 294).]. При этом он подчеркивал, что для государства были бы весьма полезны переводы Ерофея Каржавина, касающиеся истории и географии России, которые «позволят лучше узнать нацию, выдающуюся сегодня в Европе»[106 - Космолинская Г. А. Парижская библиотека Ф. В. Каржавина. С. 191.].
Важно подчеркнуть, что в то же самое время возобновились попытки янсенистов (к которым принадлежал Барбо де ла Брюйер) возвратить в общественное поле дискуссию об объединении церквей. К жизни был вызван старый «Проект объединения русской православной и католической Церквей, представленный в 1717 г. Петру I докторами Сорбонны»[107 - Подробнее об этом проекте см.: Успенский Б. А., Шишкин А. Б. Тредиаковский и янсенисты // Успенский Б. А. Вокруг Тредиаковского. Труды по истории русского языка и русской литературы. М., 2008. С. 319–456.], который Барбо де ла Брюйер поместил в приложении к переводу Страленберга; содержание документа он наверняка обсуждал со своими русскими помощниками.
Очень важно, что еще ребенком Федор получил возможность общаться с известными французскими учеными, осматривать их библиотеки и коллекции, наблюдать за опытами в лабораториях, наконец, он приобрел их поддержку, которая пригодилась ему в будущем. Когда в августе 1763 года юноша освободился от опеки Эриссана и Вовилье, на некоторое время он нашел приют в доме астронома Жозефа-Никола Делиля (1688–1768)[108 - В России Делиль прожил с 1725 по 1747 г.; приглашенный академик петербургской Академии наук возглавлял астрономические работы, необходимые для картографирования территории.], который не только открыл для него двери своей библиотеки, но и одарил своими «бумагами», в том числе – двумя редкими метеорологическими таблицами, пригодившимися позже в работе над русским переводом Витрувия[109 - Каржавин поместил таблицы в примечаниях к переводу, пояснив, что нашел их, «будучи в Париже <…> между бумагами, доставшимися мне от господина Делиля, перваго королевскаго астронома в 1763м году» – Марка Витрувия Поллиона Об архитектуре, книга первая и вторая… С примечаниями… г. Перо… [перевод Ф. В. Каржавина]. СПб.: при имп. Акад. наук, 1790 [1785]. С. 127.]. Не приходится сомневаться, что новая обсерватория, основанная Делилем в 1747 году, сразу после его возвращения из России, также была доступна Каржавину. Там в башне особняка Клюни трудились знаменитые в будущем астрономы – Жозеф-Жером Лефрансуа де Лаланд (1732–1807), автор капитальной, переведенной на многие европейские языки «Астрономии» (Paris, 1764), Шарль Мессье (1730–1817), прозванный «охотником за кометами», и другие.
