Элохим

– Эл-Иафаф, ты-то хоть знаешь, почему Богу нужно жертвоприношение?

– Ему приятен запах сжигаемого тука, – ответил Эл-Иафаф.

– Кому он не приятен? Всем нравится, как пахнет жареное мясо. Но неужели этого достаточно, чтобы отлучать ягнят от матерей?

– Для Бога, видимо, этого вполне достаточно, – сказал Эл-Иафаф и сменил разговор. – А как дела в городе? Люди утихомирились?

– Да. Теперь все спокойно, – ответил Элохим. – Ирод казнил всех зачинщиков. Он еще казнил Эл-Иада. Черного Евнуха.

– Бедный Эл-Иад. А его за что?

Элохиму через Дворцового Шута были известны все подробности казни Черного Евнуха.

– Ни за что. Возможно по той же причине, по какой Богу угодно жертвоприношение. Еще вот что. Вскоре Ирод поднимет налоги на мясо, шерсть, масло, сыр.

– Элохим, он явно хочет тебя разорить, – воскликнул Эл-Иафаф.

– Знаю.

– Нам срочно надо искать другие рынки сбыта. За пределами Иудеи.

– Наверно, – как-то вяло ответил Элохим. – А покамест я бы попросил тебя и дальше без меня пригонять сюда стадо.

Так три дня подряд Эл-Иафаф каждое утро поставлял новые партии овец с ягнятами, а по вечерам отгонял их обратно без ягнят.

Наконец, 14-го числа наступил день Пасхи. Город пришел в движение. Со всех его концов люди потянулись к Храму. Из долины Кедрон паломники вереницей поднимались к Храму. На площади Офел знакомые и незнакомые люди при встрече приветствовали друг друга, обнимались, целовались, как братья и сестры. Во время Пасхи Израиль превращался как бы в одну большую семью. Все ощущали себя детьми одного единого отца, детьми Авраама. Однако ныне отсутствовало обычное для Пасхи веселое, праздничное настроение. Предпасхальные события наложили свой отпечаток на празднество. Люди шли спокойно. На их лицах можно было видеть скорее тихую просветленную радость, нежели беззаботную праздничную веселость.

К полудню площадь Офел, все дворы Храма были заполнены людьми. Левиты трижды протрубили в шофары, возвестив народ о начале пасхальных жертвоприношений.

Элохим, неся пасхального ягненка на плечах, вместе с Иосифом подошел к тому месту в Храме, где совершались жертвоприношения. Он осторожно снял ягненка с плеч и положил его на землю. Иосиф связал веревкой передние и задние ноги животного вместе. Один из левитов, следящих за соблюдением законов жертвоприношения, ногтем большого пальца проверил лезвие халлафа (hallaf), острого ножа и, убедившись, что оно без единой зазубрины, передал его с благословением Элохиму.

При жертвоприношении строго требовалось соблюдение пяти правил шекитаха[52]. Прежде всего не допускалась чрезмерная медлительность. Потом нельзя было давить на нож, протыкать им горло жертве или скользить по нему. Наконец, запрещалось раздирать пищевод и глотку. Любое из этих нарушений делало жертвенное животное ритуально непригодным для употребления в пищу.

Элохим опустился на одно колено, в то время как Иосиф крепко держал ноги ягненка. Он схватил жертву за голову и выпрямил ее шею. Ягненок уставился тревожным взглядом на него. Под рукой Элохим ощутил трепетную дрожь его тела. Нельзя было медлить. Он приставил нож к горлу ягненка между пищеводом и глоткой. Элохим без промедления перерезал ему горло, проводя ножом плавно вперед и назад. Кровь струей хлынула из перерезанного горла в подставленный Иосифом медный саф[53].

Элохим вернул халлаф левиту. Тот сначала еще раз обследовал нож, затем нагнулся и внимательно рассмотрел перерезанное горло, чтобы убедиться в соблюдении иккура, последнего пятого правила шехитаха. Горло ягненка было перерезано аккуратно. Пищевод и глотка не были разодраны. Левит благословил жертвоприношение и отошел.

Элохим взял саф с кровью и направился в Эсрат Когеним. Тем временем Иосиф повесил тушу на крюк и начал потрошить внутренности. В Эсрат Когениме Элохим перелил кровь в мизру ближайшего от него священнослужителя и вернулся к Иосифу.

– Теперь пора домой.

– Брат, – сказал Иосиф, – дай мне нести тушу.

Элохим снял тушу с крюка и взвалил ее на плечи Иосифа.

Во Внешнем дворе они неожиданно наткнулись на свиту царя.

– А, Элохим!

Плотное кольцо вооруженных галлов разомкнулось. И Элохим увидел перед собой царя Ирода и Ферораса.

– Chag Sameach Pesach![54] – поздравил царь Элохима. – А что, уже уходим?

– Да, пора.

– Прими, Элохим, мои искренние соболезнования. Жаль, что рабби не дожил до того дня, когда начнется обновление Храма. Очень жаль. Я его уважал, как родного отца. Великая потеря. Но на все воля Всевышнего.

Царь лицемерно поднял глаза к небу. Элохим внешне был спокоен. Но все нутро кипело от негодования. На лице царя появилась едва уловимая ухмылка. Элохим понял, что царь его провоцирует на опрометчивый шаг. Но с юношеских лет он приучил себя никогда не поддаваться на провокации. «Настоящий мужчина, – помнил он слова отца, – дерется редко и только насмерть». Элохим сдержал себя и, не попрощавшись, прошел мимо царя. Иосиф последовал за ним.

– Передай мои соболезнования своей милой жене, – бросил царь ему вдогонку.

Элохима словно ударило молнией. Он застыл на месте. Слово «милая» как нож вошло ему в спину. Для посторонних в царских словах не было ничего оскорбительного. Наоборот, они прозвучали как искреннее пожелание. Но Элохим знал, что Ирод хотел задеть его за живое и унизить. И это ему удалось. Слово «милая» несло в себе едва уловимое оскорбление.

Страшно захотелось броситься на царя голыми руками. При нем не было даже обыкновенного кинжала. Он резко повернулся и чуть ли не столкнулся с Иосифом.

– Брат, не место и не время. Ты лишь погубишь себя.

Плотное кольцо галлов уже сомкнулось за медленно удаляющимся царем. Элохим поймал лишь высокомерный взгляд Ферораса.

– Ты прав, Иосиф, пойдем домой.

77

Дома Элохим окропил жертвенной кровью притолоку и боковые стойки наружной двери. Потом, пока Иосиф снимал шкуру с туши ягненка, он приготовил кизиловые прутья для мяса и развел костер в северо-западном углу двора. Пасхальное мясо не должно было соприкасаться с железом и ни с чем, кроме огня и прутьев.

Солнце село, наступили сумерки. Элохим, Анна и Иосиф сели за стол. Молча втроем помолились.

Ужин получился простой, как и требовалось пасхальным седером: яйца (betzah) и жареное мясо (zeroah), горькая зелень (maror), летус (chazeret), петрушка (karpas), сладкий яблочный салат с корицей (charoset). На отдельной тарелке лежали три лепешки мацы (matzah), покрытые платком. Тут же рядом была поставлена чаша с соленой водой. Иудифь принесла кувшин вина и четыре чаши. Четвертая чаша предназначалась для Илии.

После того как все отведали горькой травы, помакав ее в соленой воде, Элохим достал среднюю лепешку мацы, разломил ее пополам, большую половину положил обратно на тарелку, а меньшую разделил на три доли. Передав Анне и Иосифу их доли мацы, он следом налил каждому по чаше вина.

Анна ела молча, опустив глаза. Было видно, что она не расположена к разговору. Она по-прежнему носила траурный наряд. И Элохим все еще не терял надежду, что время излечит ее душевные раны.

Анна теперь общалась лишь при крайней необходимости. Любая шероховатость, любая мелочь могли вывести ее из себя. Она стала раздражительной, позволяла себе грубить Иудифь и была холодна с Элохимом. Только к Иосифу не изменилось ее отношение.

Иосиф тактично соблюдал тишину, бросая время от времени робкие взгляды то на брата, то на невестку. За столом царила гнетущая тишина. Всем троим хотелось поскорее покончить с ужином.

После второй чаши вина Элохим нарушил тишину.

– Завтра утром уезжаю обратно к стаду. Не ждите меня до Шавиота. Работы много. Скоро начнется обновление Храма.

– Брат, помнишь, я говорил тебе, что хотел бы работать там плотником?

– Помню, помню. Благородное намерение. Я тоже постараюсь внести свою лепту. Обязанность обеспечивать строителей мясом, маслом и сыром лежит на мне. Скорее всего, до осени придется оставаться со стадом. По крайней мере, пока не налажу бесперебойные поставки.

Элохим в последний раз наполнил чаши вином. По древнему обычаю после третьей чаши вина полагалось настежь открыть наружную дверь, чтобы дух Илии, предвестника Мессии, мог беспрепятственно проникнуть в дом.

Элохим встал из-за стола и поднял свою чашу. Иосиф также встал. Анна продолжала сидеть с опущенными глазами. Элохим поздравил брата и жену с Пасхой и выпил свою чашу. Сначала он, а потом Иосиф подошли к Анне и поцеловали ее в обе щеки. Настало время открыть дверь для Илии. Элохим направился к двери.

– Уже уходишь? – внезапно спросила Анна.

– Нет, я только хотел открыть дверь.

– Убегаешь от меня! На все лето! Да!? Ну, ну! Убегай, убегай! От меня можно убежать. Но от себя не убежишь!

78

Утром, спозаранку Элохим выехал из дома. Анна все еще спала. Только Иосиф встал проводить его.

– Береги Анну. Если что, то пришли человека за мной, и я тут же приеду.

– Хорошо, брат. Не беспокойся.

Всю дорогу было тяжело на душе. В ушах время от времени звучали последние слова Анны. Он по-прежнему любил ее сильно и не сомневался, что она также любит его. Но больше не было прежнего взаимопонимания. Оно куда-то безвозвратно исчезло. Жизнь с ней стала невыносимой мукой. Страдали оба, в одиночку и глубоко.

В других семьях размолвки между мужем и женой – дело привычное. Они обычно как возникают, так и исчезают. Чем горче размолвка, тем слаще примирение. Размолвки и примирения вносят некоторое разнообразие в скучное течение семейной жизни.

«Чем еще остается развлекаться изнывающим от беспросветной скуки людям?» – говорила Анна, когда Элохим, приводя в пример чужие семьи, в шутку предлагал ей найти какой-нибудь повод для семейной склоки. «И не надейся!», – смеясь, отвечала Анна. Им вдвоем никогда не было скучно. И Элохим не мог себе представить, что когда-нибудь произойдет нечто подобное тому, что происходило теперь между ними.

К нему с новой силой вернулось ощущение неотвратимости. Ему показалось, что ни он, ни Анна не виноваты в произошедшей размолвке, что ее в их жизнь внесла какая-то неведомая сила. Но на этот раз, в отличие от дней Хануки, он воспринимал неотвратность судьбы с каким-то безучастным смирением, отсутствием какого-либо интереса к жизни. Не было той боевитости духа, с каким он вернулся тогда в Иерусалим после долгих дней одиночества, проведенных на горе Соблазна.

Удивительно, Ирод, его злейший враг, и Анна, его любимая жена, быть может, сами того не ведая, одинаково опустошительно действовали на него. Он ощущал в себе какую-то вялость, словно его руки, ноги стали ватными. И ему казалось, что теперь остается лишь смириться со своей участью и надеяться на то, что сама жизнь как-то поставит все на свои места.

79

Все лето Элохим провел за Масличной горой. И приезжал в город на короткое время лишь однажды, на Шавиот. Он неузнаваемо изменился. Похудел, как-то осунулся.

На первых порах Элохим вроде бы с каким-то удвоенным энтузиазмом приступил к налаживанию поставок мяса, сыра, масла к Храму. Но как только дело пошло, перепоручил его Эл-Иафафу, а сам погрузился в полное безделье. По крайней мере, так думали пастухи, видя, как Элохим слоняется по пастбищу, бродит по опушке леса или же спит на траве под дубом. Он стал нелюдим, почти перестал общаться с пастухами.

Однажды Эл-Иав заметил, как Элохим разговаривает с растениями.

– Абба, абба, похоже, дядя Элохим тронулся умом, – взволнованно сообщил он Эл-Иафафу. – Он разговаривает с самим собой.

– С самим собой?

– Ну да, а может быть, с деревом.

– Будь осторожен. Не суди о том, чего не понимаешь. С ним ничего не стряслось. Запомни, не каждому дано общаться с растениями. На это редко кто способен. Лишь чистые и сильные души. И то в минуты великой тоски.

Восстановление Храма началось в первых числах месяца Сивана. Под предлогом покрытия огромных расходов царь повысил налоги на мясо, масло, сыр, шерсть. Одно время Элохиму пришлось продавать мясо себе в убыток, а затем и вовсе прекратить поставки на иерусалимский рынок. Поставки Храму продолжались, но они не приносили никакого дохода.

Днем 6-го Элула пришла из дома весть о том, что Анну посетила повивальная бабка, и что роды ожидаются очень скоро. Впервые за последние месяцы Элохим воспрянул духом, почувствовав неведомую ранее радость отцовства. Появилась надежда, что с материнством Анна изменится, станет как прежде спокойной, уравновешенной, более терпимой, менее раздражительной. «Ведь женщина одна до материнства и другая после» – думал Элохим. Он поспешно собрался и успел вернуться в Иерусалим в тот же день до сумерек.

У ворот своего дома он застал заметное скопление людей. Он сначала испугался. Сразу подумал об Анне. И буквально влетел в дом. Но Иосиф успокоил его. С Анной ничего не случилось, жива и здорова, правда, сильно страдает. Недавно начались первые схватки.

– Брат, не волнуйся. Повивальная бабка и Иудифь почти не отходят от нее, разве что по какой надобности.

В это время Иудифь вышла от Анны за кипяченой водой. Ничего не говоря, она прошмыгнула мимо и через несколько минут также молча вернулась обратно к Анне, окинув мимоходом укоризненным взглядом Элохима и Иосифа. Мол, смотрите, как нам женщинам по вашей вине приходится страдать, а вам-то что, «сделал свое дело, теперь жди результата».

– А что с ней, – спросил Элохим, указав на скрывшуюся за дверь Иудифь, – почему такая злая?

– Не знаю, брат. Трудно понять женщин в такие минуты. Но раз молчит, значит, пока все идет как надо.

Элохим перевел дыхание и опустился на стул.

– А зачем народ собрался за воротами?

– Брат, они ждут рождения Мешиаха. Весть о родах Анны мгновенно облетела город.

– Как? Кто сообщил?

– Не знаю. Только двое выходили сегодня из этого дома. Повивальная бабка и мать Иудифь.

Элохим полагал, что люди давно позабыли зимние толки и страсти о Мессии. Затяжная болезнь и смерть рабби Иссаххара тогда настолько занимали людей, что разговоры о Мессии отошли на задний план. После смерти рабби они поутихли, а потом и вовсе прекратились. Неудачная попытка убить царя, казнь заговорщиков, Пасха и строительство Храма – все это отвлекло людей и, казалось, никто уже не помнил, что осенью ожидается рождение Мессии.

Но Элохим ошибся. У толпы память действует по своим законам. Услышав о схватках Анны, многие устремились в Вифезду. Другие, прервав свои дела, поспешили домой, чтобы оказаться вместе с семьей в момент великого события. Городские рынки закрылись раньше времени. Раньше времени остановились и строительные работы в Храме. К вечеру жизнь в городе выбилась из своего обычного течения.

По всему городу люди собирались на улицах у ворот домов. В ожидании Атид Лаво[55] все были проникнуты трепетным благоговением перед непосредственным божественным вторжением в их повседневную жизнь. Многие ожидали какого-то невероятного чуда. Одни шепотом говорили, что в тот момент, когда родится Мессия, царя Ирода ударит молнией, где бы он ни находился. Другие утверждали, что весь царский Дворец провалится под землю. А третьи верили, что в долину Кедрон упадет яркая звезда, и Шушанские ворота сами по себе распахнутся настежь.

С наступлением ночи женщины и дети разошлись по домам. Но мужчины все еще оставались на улицах. Внезапно, как приведение, появилась Дура-Делла. Вся в белом. Она ходила по улицам молча, не обращая внимания ни на кого и вглядываясь время от времени на звездное небо. «На что она там смотрит? Что ищет?», – спрашивали друг друга горожане.

Нигде на улицах не было видно ни идумейских, ни римских воинов. Словно царская и римская власть испарилась. Город принадлежал самим иудеям.

Между тем во Дворце никто не спал. Свет горел во всех окнах Августова дома. Царь Ирод также ждал.

С башен крепости Антония римские легионеры с любопытством наблюдали за всем происходящим в городе, охваченном мерцающими огоньками зажженных свечей.

– Эти иудеи чокнутые, – сказал один из легионеров, – как дети верят в чудо. Как рождение одного ребенка может за ночь перевернуть жизнь вверх тормашками? Понять не могу.

Тем временем в Храме Синедрион оживленно обсуждал, как удержать события под контролем. Мнения, как всегда, разошлись, и не было видно конца спорам. Кто-то напомнил, что ребенок может родиться в любую минуту и что надо кого-то срочно послать к толпе, собравшейся перед домом Элохима. Было решено отправить Йешуа бен Сия, а самим продолжать обсуждение, сколько бы оно не продлилось, хоть до утра.

К полуночи вся улица от дома Элохима до Овечьего рынка была заполнена толпой. Йешуа бен Сий ровно в полночь произнес перед толпой Тиккум Матзот (Tikkum Matzot), ночную молитву.

Люди благоговейно внимали каждому слову молитвы, после которой он попросил их разойдись по домам. Но лишь немногие последовали его просьбе. Большинство хотело дождаться чудного мгновения, стать свидетелем исторического события.

Но время шло, а Анна никак не могла разродиться. Схватки то начинались, то прекращались. Ребенок словно не хотел появляться на свет.

Иудифь все также часто выбегала за новой водой. При каждом ее появлении Элохим невольно вскакивал со стула. Но она стремительно проносилась мимо, не произнося ни единого слова.

Так прошла вся ночь. И всю ночь люди простояли на улице с зажженными свечами.

Утром перед самым рассветом схватки у Анны участились. Ее стоны превратились в прерывистые душераздирающие крики. Люди на улице, затаив дыхание, ждали. Внезапно крики прекратились. И через считанные секунды послышался громкий жалобный плач новорожденного.

Элохим и Иосиф одновременно вскочили на ноги, посмотрели друг на друга и уставились на дверь комнаты Анны. Элохиму показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Иудифь вышла оттуда. Не спеша, она подошла к Элохиму и сказала одно слово:

– Девочка.

– Как Анна? – нетерпеливо спросил Элохим.

– Госпожа очень утомилась. Но, кажется, вы не расслышали. У вас родилась дочь.

– Слава Богу!

Иудифь еще раз повторила:

– Госпожа родила девочку, а не мальчика.

– Девочку!? – переспросил Элохим непонимающе.

– Да, девочку, дочку.

Элохим никак не мог соотнести непривычное слово с собой. У него родилась дочь. Но ему сразу было трудно осознать перемену в своей жизни. Он виновато улыбнулся.

– Могу я зайти к ним?

– Нет. Они только, что уснули.

Вдруг Элохима охватило сильное волнение. Он понял, что бесконечно рад рождению дочери. Он даже забыл, что все ждали сына.

– Иосиф, – радостно воскликнул он, – надо готовиться к Симхат Бат![56]

– Брат, люди ждут за воротами. Простояли всю ночь…

Иосифа прервал стук в дверь. Это был Йешуа бен Сий. Он вошел, и стоило ему только взглянуть на Иудифь, чтобы сразу понять, что родилась девочка.

– Девочка? – все же спросил Йешуа бен Сий.

– Да, – подтвердил Иосиф.

Йешуа бен Сий подошел к Элохиму, обнял его и вышел из дома.

Вмиг весть волной прокатилась по толпе. Наступила гнетущая тишина. Люди не хотели верить своим ушам.

– Девочка!? – переспрашивали они друг друга. – Не может быть!

– Значит, зря проторчали тут всю ночь! – разочарованно сетовали некоторые.

Разочарование вскоре сменилось горечью. Поднялся какой-то непонятный гул. Йешуа бен Сий понял, что нельзя терять ни минуты. Он быстро забрался на забор и громко воззвал:

– Benei Yisrael!

Гул в толпе мгновенно затих. У многих навернулись слезы на глаза. Слезы горечи.

– Benei Yisrael! – повторил проникновенно Йешуа бен Сий. – Мы ждали Мешиаха две тысячи лет. Мы простояли всю ночь. Но Господь Бог не послал нам Спасителя. Он сегодня отвернулся от нас. Грехи наши перед Ним безмерны. Но Он милостив и терпелив. Мы сошли с праведного пути. Но мы подождем еще две тысячи лет. Барух Атах ХаШем!

– Baruch Hu![57] – откликнулась толпа.

Голос Йешуа бен Сия на миг осекся. Слезы заблестели в его глазах. Он поднял руки к небу и во весь голос крикнул:

– HAL-EL-LU-YAH!

– HAL-EL-LU-YAH! – отозвалась в один голос толпа.

80

Горькая весть быстро разошлась по городу, привнося глубокое разочарование в каждый дом. Только во Дворце она была встречена с радостью. Ирод буквально ликовал.

– Я был прав. Говорил же, что у него родится девочка. Элохим не из тех, кто способен произвести на свет сына. Мешиах! Помазанник! Царь Иудеев! Вот вам и Царь! Девочка! Получите!

Когда же Ахиабус сообщил, что люди простояли всю ночь перед домом Элохима, царя охватил неудержимый хохот.

– Всю ночь!? – переспросил царь, хохоча и содрогаясь в конвульсиях.

– С зажженными свечами в руках!

– С зажженными свечами!? – Ирод схватился за свой большой живот, – ха, ха, ха!!!

Ахиабус также захохотал, подобострастно, неуклюже, чем еще больше распалил царя и вызвал у Сарамаллы ухмылку. Ферорас присоединился к брату. Братья хохотали одинаково, как близнецы. Указывая пальцем на Ахиабуса, они вскоре перешли на высокие нотки «лошадиного ржания». Так они смеялись долго. Только Николай сохранял серьезное выражение лица. Наконец, Ирод утомился, вытер слезы и рухнул на тахту.

– Зато родилась дочь Давида. Вот она и родит мне сына, – внезапно заявил царь.

– Моро, придется долго ждать, – сказал Ферорас, – двенадцать лет, по меньшей мере.

– Ничего, подождем. Двенадцать лет пролетят в один миг. Я проживу сто лет. Переживу всех. Вот увидишь.

– Дай Бог Великому царю тысячи лет жизни, – брякнул неуместно Ахиабус.

– Ну ты загнул не туда. Даже Малеле-Эл не прожил столько. Или это не тот долгожитель? А, Николай? Как там его звали?

– Маф…маф…маф… Мафуса-Эл, Ваш…ваш…ваш…

– Величество! – досказал за Николая царь. – И сколько он прожил?

– 969 лет.

– Вот видишь, не дотянул до тысячи. Никому не дано жить столько. Поэтому говори реальные вещи.

– Я высказал свое искреннее пожелание, Ваше Величество.

– Ну не зли меня, идиот. За кого ты меня принимаешь? А!? Откуда знаешь, сколько лет я хочу прожить. И зачем ты ставишь мне предел. Почему тысяча? Может, я хочу прожить больше? А!?

– Виноват, Ваше Величество.

– Идиот! Сказал бы, живите столько, сколько хотите. И все. Просто и ясно. А то тысяча лет, искреннее пожелание. Идиот!

– Простите, Ваше Величество. Слово сорвалось с языка. Невзначай. Не подумал, как следует.

– Хорошо, хорошо. Не оправдывайся. А то опять не то ляпнешь. Ахо, можешь идти.

Ахиабус низко поклонился и, пятясь, вышел за дверь. Царь указал Николаю сесть ближе.

– Ну, как тебе пишется?

– Не плохо, Ваш…

– Оставь ты величать меня, – прервал его царь. – Все равно не можешь выговорить.

– Хорошо, Ваш… – Николай осекся и тут же поправил себя, – хорошо, царь.

– Ты лучше-ка скажи мне. Все еще веришь в Мешиаха?

– Да. Мидийские маги, а я им верю, сказали, что Мешиах родится через четырнадцать лет.

– А почему ты мне раньше не сказал? И почему маги ушли, Феро, не повидавшись со мной?

– Моро, ты тогда не хотел никого видеть.

– Ах да. Соломпсио. Эх, Сосо, Сосо, что ты натворила?

Царь на какое-то время ушел в себя. Потом встрепенулся и продолжил.

– А ты знаешь, Николай, маги правы. Я тоже думаю, что Мешиах родится через четырнадцать лет. По годам это точно совпадает с тем, что я наметил. К тому времени дочь Элохима достаточно созреет, чтобы зачать сына. И знаешь от кого?

– Нет.

– Ну, конечно от меня. От кого же еще? Я дам иудеям настоящего царя, настоящего Помазанника.

– Но, царь, – напомнил Николай, – Мешиах может появиться лишь среди потомков Давида.

– А ты не волнуйся. Так и будет. Он будет и моим и Давида потомком. Ты лучше запиши мои слова в своей книге. Не забудь упомянуть, что еще зимой я предвидел, что у Элохима будет дочь, а не сын.

– Не забуду, царь, я веду записи ежедневно.

– Отлично. Еще вот, запиши за сегодняшним числом: «Сегодня, 7-го числа месяца Элула, в день рождения дочери Элохима, царь Ирод мне, Николаю, сообщил, что у него очень скоро родится сын». Запомнишь?

– Постараюсь. Но, царь, вы не упомянули имя матери.

– Разве!? Запиши, от моей царицы Лоло.

– А мы не знали, Ваше Величество, – сказал Сарамалла. – Хорошая новость.

– Но, Моро, Лоло еще не царица! – возразил Ферорас.

– Это не важно. Она царица моей души. Навечно. А сын станет принцем.

– По какому закону, Моро?

– По моему закону, Феро. Я и есть закон. Понятно тебе!? А теперь оставьте меня одного.

У самых дверей царь внезапно остановил Сарамаллу.

– Задержись, Сарамалла, на минуточку.

Сарамалла вернулся к царю.

– Слушаю, Родо.

– Знаешь, нельзя девочку оставить без отца. Я решил проявить к Элохиму милосердие.

– Нет базара. Не будем его больше разорять.