На кромке сна

– Когда новое Солнце только назревает, – говорил Денис, – только одним глазком выглядывает из-за горизонта, с нами общаются те, кто пережил его смену.

– Кто они?..

– Они приносят нам учения, духовные практики, – продолжал Денис после нескольких секунд внимательного молчания, – но слишком много из стада они не уводят – Солнцу нужны жертвы. Известно про них даже меньше, чем написано в священных книгах – те сплошь переписаны под нужды нынешних акционеров. Знаю только, что затмения они пережидали в горах, после чего расселялись все ниже и ниже по мере того, как напасть отступала. А иначе почему у армян, живущих под Араратом, куда причалил Ной, были уже университеты, пока мы, дольние, еще по веткам прыгали? Почему все известные мировой литературе сюжеты, сильнейшая медицина, духовные практики зародились на Тибете? Почему, наконец, Моисей поднялся за скрижалями на гору, а греки поклонялись Олимпу как жилищу богов? Я скажу очень простую, но почему-то мало кем мыслимую вещь: Боги, которым мы поклоняемся, – наши создатели в самом прямом смысле – они наши праотцы, наши предки…

– Хорошо, но что делать-то? – Паня сказал это с каким-то взрослым пренебрежительным нетерпением, которое он против воли перенял у тех, кто задавал ему этот же вопрос в ответ на его пространно-горние базары.

– Ты еще спроси, кто виноват… – усмехнулся Денис. – Ничего не делать. Тебе, наверно, кажется, что за этими метаморфозами стоят какие-то люди в пиджаках и черных очках, которые собираются каждый год в Богемской Роще; что отшелушивание целых цивилизаций происходит по чьей-то злой воле. На деле же это полностью обезличенный, стихийный процесс, как приливы и отливы, как опадение листвы осенью. А серьезные люди с портфельчиками вроде нас, совещающиеся за стеклянными стенами о разделе полушарий твоего мозга, – лишь ее посланники. Как жухлые листики или прохладное дуновение августовским вечером. Паня, выйди на улицу и посмотри вокруг – мир стареет: гарь и копоть – его отдышка, а стекло и асфальт – его артрит.

Они подошли к концу коридора. На поперечной стене в величавом одиночестве висела «Сайга», черная и глянцевитая, как нефть, для отжима которой ее и придумали.

– Президент сейчас в центре, на Лубянке – ФСБшников поздравляет, – говорил Денис, снимая карабин с крючков. – Только ты этим ничего не изменишь – он лишь нахлынувшая с волной вода, которая заполняет ямку на песчаном берегу; ну вычерпни ты воду – со следующей волной принесет новую.

В оцепеневшем Пане за одно мгновение промчался целый табун чувств и мыслей.

Сначала он не понимал и даже возмущался: зачем вообще Денис заговорил вдруг про президента, а сейчас протягивает ему громоздкую холодную железяку, как обращаться с которой, он понятия не имеет. Однако это недоумение смылось смущенным осознанием того, что именно за этим он сюда и шел, но только сейчас, с помощью Дениса, это понял. Как во сне, когда какой-то невнятный нарастающий звук вдруг становится будильником, а своды величественных, давно забытых храмов – потолком в спальне. И тут Паню охватило чувство такой безграничной свободы и окрыляющей вседозволенности, такого отчаянного авантюризма, который ощущаешь разве что летней ночью, выйдя из дома в пижаме и в тапках, или во сне, в котором ты, еще не успев проснуться, замечаешь подвох, что следующий вдох дался ему с большим трудом. Паня взял «Сайгу», немного согнулся под ее весом, но тут же упер приклад в плечо, поправил хватку, скользя ладонями по корпусу, и выпрямился.

Помещение лофта напоминает заброшенные заводские цеха, где в лохбабстерах плохие парни держат в заложниках твой мозг. Кирпичные стены с грубыми швами, пегий бетонный пол, железная винтовая лестница и маленький столик на одной ножке посередине. Вокруг все мельтешатся, мигает и ползает по стенам свет, выпучиваются объективы камер. Подошла миловидная девушка и прицепила на воротник микрофон-петличку. Потом ему. В руках он мусолит телефон, на задней крышке – его фамилия. И это не самовлюбленность – просто мерчендайз. Он будет в него подглядывать, когда потребуется дословно воспроизвести грязные следы, оставленные в информационном пространстве – когда надо будет пояснять за свои слова.

До начала съемки он спрашивал только о самом насущном: чай/кофе, удобно ли сидится. Конечно, дальше вопросы будут того же качества, но он, видимо, просто не хочет раньше времени раскрывать собеседника.

Здесь не будет долгих представлений – вся необходимая информация вынесена в название видео и описание. Еще будет плашка внизу экрана после нарезки лучших моментов с краткой характеристикой гостя и потом – ее исковерканный вариант под интервьюером. Для не особо популярных делают еще перечень заслуг на фоне стоп-кадра с гостем. В этом интервью так, скорее всего, и будет.

Вот все отстроено, и звучит команда «мотор». Все, кто в кадре, выходят на сцену, точнее, оказываются на ней со всем вытекающим лицедейством, хотя внешне ничего не поменялось. Без монтажных склеек это выглядит очень смешно.

– Пантелеймон Вымпелов, – говорит он с фирменным драматизмом, как будто речь идет о каких-то очень крупных суммах. – Давай начнем по порядку. Как ты сюда добрался?

– А, да на метро – мне не очень далеко.

– У тебя нет машины?

– У меня нет прав.

– Как такое произошло?

– Ну… я просто не очень хочу быть частью того белого шума, который я затыкаю наушниками каждый раз, когда иду вдоль дорог.

Он смотрит в камеру, переглядываясь со зрителями с ошеломленной улыбкой. Сегодня, судя по всему, это повторится еще не раз.

– Ладно, давай начнем по еще более порядочному порядку. В школе… кстати, напомни, когда ты ее закончил?

– Пять… пять с половиной лет назад.

– У тебя много было друзей?

– Нет, не очень.

– А врагов?

– Не было совсем.

– Как так?

– Просто я держался в стороне и не давал поводов ни для восторгов, ни для ненависти, хотя чаще всего в школьном зверинце все это может вызвать один и тот же поступок. Мне было как-то… брезгливо что ли.

– Объясни.

– Ну, люди вокруг были, как бы это сказать… обляпаны эпохой и их социальным классом. И даже не видели насколько сильно и насколько одинаково…

Эти слова наверняка выскочат закавыченной цитатой на белой полупрозрачной плашке с характерным «пшш».

– Насколько я знаю, институт ты бросил еще на первом курсе.

– Ну, между первым и вторым.

– Твои сверстники сейчас заканчивают вузы. Куда они пойдут дальше, это уже другая история, но лично ты не чувствуешь нехватки в бумажках?

– Да нет, за туалеткой я регулярно хожу.

Он беззвучно засмеялся, после чего с шелестом втянул воздух.

– Музыка! – с задором открывает он новый раздел интервью. – По итогам уходящего года твой дебютный – акустический, – поднимает палец, смотря в камеру, – альбом стал самым продаваемым в России. И это без баттлов, клипов, диссов и инстаграмов, – выдерживает долгую паузу. – Как?

– Понимаете… я бы долго мог затирать вам про всяких Кшиштофов Пендерецких и Карлхайнцев Штогхаузенов, которыми я вдохновлялся, и наверняка эти труднопроизносимые имена добавили бы моей музыке изыска и утонченности в глазах зрителей, но все это не будет правильным ответом на ваш вопрос. Правильным же ответом будет то, что я оказался певчей птичкой, которая прошла естественный отбор, потому что у других оказались не достаточно длинные крылья или недостаточно звонкие голоса. Но их здесь не показывают. Они сидят по комнатам в окраинных районах. И творят для себя и для друзей. Это и есть естественный отбор. Нужно понимать, что на каждый такой «правильный» ключик от сердец миллионов типа меня есть тысячи таких, у которых неправильная всего одна загогулина в бородке, но дверь уже не поддастся. Нет умения, но есть харизма. Есть харизма, но нет умения. Я всегда смотрел на звезду на пиксельном небосклоне как на венец эволюции. И очень, понимаете, тоскливо думать о тех жирафах, которые не вытянули шею достаточно высоко.

– Хорошо, тогда так: чем ты объясняешь успех твоей музыки, которая, скажем так, всегда считалась музыкой «не-для-всех»? Люди устали от пошлости?

– Извините, это такое забавное слово – «пошлость». Что вы под ним имеете в виду? Надеюсь, не голые сиськи.

Он глумливо фыркнул, будто его ниспровергают до объяснения очень простых вещей.

– Ну, я всегда понимал под ним что-то настолько расхожее и затертое до приторного душка, что самому это трогать как-то противно.

– Что ж, в таком случае, я тоже пошлость, а вы – ее штатный обозреватель.

– Пошлость… ну, это всегда какая-то смешная самонадеянность, нелепые попытки плебса что-то из себя изобразить. Я тоже литературой занимался. Тримальхион пошл, двойники Базарова пошлы, Туркины пошляки… Хорошо, а что тогда, по-твоему, пошлость? – сраженный чем-то в лице собеседника, он нагнулся к коленям, положил подбородок на ладони и прищурился.

– На самом деле все намного проще. Пошлость – это все то, что гложет слух и нюх боящегося собственных пуков эстета.

После нескольких секунд тишины он залился каким-то кудахтающим смехом. Цитатная рамочка обеспечена.

– Ух… ну, хорошо, с пошлостью, вроде, разобрались – теперь к вопросу: как думаешь, чем все-таки цепляет твоя музыка?

– Цепляет? Извините, но я никогда не понимал этого слова. Мы что, рыбки в пруду, чтобы нас цеплять на крючок? Или мы цыплята? Все музыкальные гуру, эти доморощенные ютуб-коучеры, учат, что слушателя надо удивить, увлечь, зацепить. Броский имидж, эпатаж, въедающиеся мелодии, хуки – все это навязчиво жужжит и цепляется, пытаясь тебе понравиться. А россыпь рецензентствующих опарышей надрессирована восхищаться этой пенетрацией и советовать ее остальным. И то, что у тебя потом мозг прошит насквозь и кишит ментальными тараканами – это такой же побочный эффект от чьего-то «ничего личного», как закопченные легкие оттого, что кто-то своим джипом заперживает воздух в каждодневной погоне за мечтой. И, естественно, с этого крючка больше не хочется слезать – пустота начинает болеть и мерзнуть. И все из-за безразличия. Это вот действительно самое страшное зло, а не всякие его попсовые суррогаты. Ни один злобный пассионарий типа Гитлера никогда не убьет столько, сколько оно. Он убил… ну, около двадцати миллионов человек. Но сколько каждый год забирают жизней все сорта рака из-за грязного воздуха, отравленной воды, пластиковой курятины из KFC, постоянного шума и нервного напряжения, снимаемого никотином, порнухой, играми и прочими доилками? Табачная индустрия – это самая крупная экономическая манипуляция в человеческой истории. И не только если понимать слово «манипуляция» как кальку с английского, означающую наполнение бассейна деньгами. Это искусственно созданный спрос на смерть. В мировых масштабах. Мне иногда кажется, что города придумали только для того, чтобы было кому продавать сигареты, – и еще цитата в рамочке. – А сколько загибается за мягкими стенами или истекает кровью в теплых ваннах из-за информационного компостирования, из-за крючка в мозгу? Тебе могут очень долго и красочно про него рассказывать. Альбом посвящен таким-то проблемам, фильм-высказывание, такие-то вопросы автор задает. «Куда мы уходим, когда засыпаем?», «Есть ли жизнь на Марсе?», «Мечтают ли андроиды об электроовцах?». Но все это просто профанация, жалко, как бы сказал Лукашенко, перетрахивающая духовный и прочий опыт, который начинается только тогда, когда из ушей вытаскиваются бананы. Все это имеет отношение только к наживке, которая становится с каждым разом все жирнее, чтобы ты ее заглотил. Крючок же всегда остается прежний – это чей-то очередной бизнес-оффер. Понимаете, мы можем делать вид, будто наш разговор – это не такой же крючок, будто мы в нем к чему-то придем, обсуждая мой тернистый путь, заработок или всякие модные проблемы: запреты, распреты, меньшинства, большинства. Но ведь мы ходим кругами, а разговор об этой заслоняющей космический покой суете может длиться вечно. И ведется он даже не для зрителей. Их и вовсе нет – остались только просмотры, обезличенные серые глазки, которые надо насадить на крючок, чтобы обменять на валюту. И когда вы разъезжаете по отдаленным уголкам России и снимаете репортажи, проливая свет на правду, пытаясь докопаться до сути, на метафизическом уровне вы выполняете вполне себе чичиковскую миссию. А сейчас прошу меня извинить – я должен отнести маме котлеты.

Уже за кадром подбегает миловидная девушка и, как обезьяна в тайских джунглях, натасканная на туристов, легким и точным движением срывает с воротника петличку.

Из-за спины доносится его запальчивый голос:

– Экспресс-блиц! Оказавшись перед Путиным, что ты ему скажешь?

Тишина, во время которой он успел пожалеть о своем вопросе.

– Пиф-паф!

Когда они с мамой приехали домой, было что-то около трех часов ночи. Паня разделся и лег в кровать, с особенной сладостью отдаваясь уже долго томившей его сонной тяжести. В комнату, встав на пороге, вошла мама. Она была пьяна и ложиться спать не собиралась, а потому завела свою пьяную шарманку: Пане давно пора переехать к ба-а-бушке (это слово мама протягивала с особенным весельем, практически пропевала), в то время, как сама она переедет к одному из своих иностранных благодетелей в Германию, а лучше – в Англию.

Обычно, когда такое начиналось, Паня без лишних слов выпихивал маму из комнаты и закрывал дверь, кляня первую за ее пьянство, а последнюю – за то, что она стеклянная и без замка. Но в этот раз он вслух подосадовал на то, что здесь нет папы, который преуспел в этом деле настолько, что однажды оно закончилось маминой сломанной рукой и разбитой дверью. И тогда мама рассказала все про Паниного отца.

Он был мерзавец, преступник, развратник и шизофреник. Подростком он совершил с друзьями налет на офис, после чего, чтобы не загреметь в тюрьму, катался по психушкам. Благо, с его наследственностью было за что зацепиться. Друзьям же дали сроки.

По молодости он как-то изнасиловал девушку. Но сделал это не так, как плащеносные обитатели заблеванных подворотен, берущие свое ножом у горла. А так, что с определенного ракурса это могло выглядеть и как грубый секс. Он все-таки был на машине и при деньгах.

Работая таможенным брокером (Паня всегда с гордостью говорил об этом на уроках языка, робко перед тем интересуясь, как перевести это сложное слово) в фирме, где они с мамой и познакомились, он не просто брал взятки – он дурил руководство и клиентов, будучи, так сказать, оператором «сломанного телефона». Когда же «телефон» починили, папа со внесением в трудовую книжку полетел с работы. А когда он снова «нагнул» эту контору по бумагам с липовыми печатями, его подвесили на дыбы, избили и сломали бедро. «У всех есть свои профессиональные травмы, Паня».

Аккурат после Паниного рождения папа пошел налево и до развода возвращался уже только по делам формальным и скандальным. После же он забрал Паню у мамы, буквально выкрав его из детского садика. В судах, на пару со своей матерью, папа очернял бывшую жену всеми правдами и неправдами (в основном, вторым), и перед Фемидой с повязкой на глазах, чуть приспущенной денежной дланью, она предстала алкоголичкой, которой противопоказанно иметь детей.

К маме Паня вернулся – вернее, перешел ей – чуть перед первым классом, когда папа с бабушкой поняли, что «маленькое орудие большой мести», помимо того, что пинать от ворот к воротам на поле с подкупленными арбитрами, нужно еще и в школу водить.

Кое-что Паня замечал и сам, когда виделся с папой по выходным и на каникулах, – во время свиданий, которые при первом же пропуске грозили стать установленными. Банки от «рэд булла» с прожженным дном, глаза, красные от бычьей ярости или травы, его выглядывающее из-за двери потное запыхавшееся лицо, когда он выгонял Паню на целый день из квартиры в Коктебеле, запираясь в ней с очередной «телкой», которая потом, уже при Пане, по этой самой квартире летала под тумаками; аскорбинки, не указанные в чеке из аптечного ларька, и уже купленные там темно-синие квадратики «Contex».

Но сейчас, лежа на кровати в том липком оцепенении, какое бывает только на самом краю сна, Паня чувствовал, как внутри него гаснет что-то такое, что до самого угасания было незаметным, но очень и очень важным. Оно было самым важным. Паня чувствовал, как в померкший простор заползает густая холодная тень, от которой ныло в груди, и он даже мог указать пальцем, где именно, если бы вместо себя мама вдруг решила пожалеть его. «Наверно, это и есть взросление» – подумал Паня перед тем, как навсегда повзрослеть.

Painkiller

– Кладите чехол на ленту. Выступаете? – спросил мужчина в форме с грубым деревенским лицом, на котором изобразилось некое подобие вежливости.

– Нет, я киллер, а в чехле винтовка, – ответил Паня. Но охранник, судя по его скользнувшей к кобуре руке и взгляду, в котором за мгновение промелькнул код чрезвычайной ситуации, шутки не понял. – Извините, я Пантелеймон Вымпелов… меня ждут в фойе… – промямлил Паня.

Охранник, прищурившись, с оскорбительным вниманием вгляделся в рентгеновское изображение акустического Fender'а, всегда напоминавшее Пане древнюю игру «Gravity Defied», после чего процедил:

– Проходите.

Паня не был уязвлен такой подозрительностью – все-таки здесь еще совсем недавно за такие шутки в демографии бывали промежутки. А может, и до сих пор бывают… Но додумать эту мысль Паня не успел – к нему подскочила какая-то женщина.

– Пантелеймон Артамонович, здравствуйте!

– Здравствуйте. Вы, наверно, Светлана?..

– Так точно, – иронично скосила глаза она, будто этикет силовиков был старой туристической уловкой. – Но вы можете звать меня Светой. Пойдемте, я ответу вас в гримерку и покажу, где сцена.

Ее темные волосы сверкали лаком в свете хрустальной люстры под лепным потолком и, нарочито небрежно разбросанные короткими витыми прядками, напоминали морские водоросли. Лицо, густо заштукатуренное косметикой, переливалось перламутром. На ней был костюм с синим, цвета морской глуби, жакетом и брюками на высокой талии в черно-белую полоску.

Лифта не было, поэтому из фойе, сияющего мрамором и гранитом, цокающего каблуками сотен людей и урчащего их речами, они взошли на широкую, устланную красным ковром лестницу с чуть щербатыми гипсовыми перилами.

Несколько пролетов шли молча, после чего Света, немного запинаясь, заговорила:

– Уверена, вас позвали не случайно… То есть, конечно, вас позвали не случайно!.. – нервно усмехнулась она. – Я хочу сказать, ваша музыка… я ваш большой поклонник…

Паня мелко кивал, вжав голову в плечи и чувствуя какое-то неприятное натяжение в шее; его лицо сморщилось в вымученной улыбке – он помнил себя в такие моменты и сейчас рефлекторно пытался переложить часть Светиной неловкости на себя, хотя за годы практики научился осекаться и усилием воли черстветь хотя бы внешне.

– Спасибо большое, очень польщен, что моя музыка… как бы это сказать… вызывает отклик даже наверху.

Светлана декоративно усмехнулась.

– Вот мы и пришли, – сказа она и открыла одну из дверей в самом начале коридора, куда они свернули, поднявшись по последнему лестничному маршу.

Света нажала на выключатель, и под потолком колокольчиками зазвенели пробуждающиеся лампы, мерцая и отбивая у темноты все больше пространства, пока их звон не ускорился до мерного жужжания. Посередине просторной комнаты стоял большой овальный стол, на котором была накрыта типичная корпоративная поляна для заказных гостей: бутылки с минералкой, пакеты сока, вазоны с фруктами, подносы с канапе и бутербродами и большая миска с салатом. Паня внутренне улыбнулся, увидев в ней «Цезарь» – обычно кладут оливье (что тоже неплохо) какой-нибудь витаминный с морковью и капустой, как в садике, или, не дай Бог, винегрет. Высокие кожаные кресла на колесиках откатили от стола и расставили вдоль стены слева от входа. Там же, только ближе к углу, была простая казенная дверь с перекошенной золотистой ручкой. «Хотя позолота эта, – подумал вполголоса Паня, – больше походит на ржавчину от прикосновений потных, сознающих свою лживость рук». «Скорее всего, – заключил он, – это зал для заседаний».

– Вы извините, сами понимаете – гостей у нас не часто принимают, особенно вашего уровня… – Света смущенно улыбнулась. – Но зато какой вид, – она указала на занимавшее всю противоположную стену окно, за которым виднелся весьма обширный актовый зал со светло-коричневыми, цвета взбаламученной в луже воды, кулисами, красными бархатистыми сидениями, сценой, устланной серым, будто волчья шерсть, ковролином и кафедрой с гербом Москвы на лицевой ее стороне.

– Да здесь прямо VIP-ложе, – восхитился Паня, расчехляя гитару и доставая из кармашков чехла гитарные принадлежности.

– Что ж, располагайтесь, а мне пора, – сказала Света, бегло взглянув в звякнувший телефон, – чтобы пройти в зал, один пролет вниз и дверь прям напротив лестницы; не перепутаете – она большая, с двумя створками, – Света уже было закрыла за собой дверь, но вдруг выглянула из-за нее и добавила тоном хозяина дешевого хостела, предупреждающего о клопах или тараканах, – со смущением перед гостем и тихой злобой к хитинистым нелегалам:

– Да-а, и-и… если вы вдруг услышите или увидите что-то… что-то… ну, в общем, странное, не пугайтесь… Вряд ли, конечно, что случится, но не могла не предупредить, сами понимаете – место такое… – Света вздохнула, – вот. Ну, хорошо вам выступить, до встречи.

– До свидания, большое спасибо за помощь. И Свет… поверьте, я справлюсь. В темной комнате же как-то вырос, – подмигнул Паня.

На это Света только улыбнулась, но как-то скорбно, опустив глаза в пол, а затем ушла.

Только дверь закрылась, Паня услышал голос.

– Значит, все-таки клоун и пидарасов… – разочарованно сказал он.

Паня принял бы его за свой, внутренний, если бы он не донесся из-за спины. Он обернулся и увидел Дениса, сидящего в одном из кожаных кресел у стены.

– Ну… – сказал он, согнувшись и уперев руки в колени, – пойдем, на крышу, проветримся.

Денис рывком встал с кресла, словно уже давно ждал здесь Паню и порядком измаялся, а затем уверенно, не оглядываясь, пошел к двери с перекошенной ручкой.

– Хорошо, меня хоть предупредили… – проворчал Паня и пошел следом.

Дверь вела на лестничную клетку, залитую пыльным светом зарешеченных ламп, с зелеными стенами в волдырях и трещинах и ступеньками из бетона со вкраплением камня. Подняться надо было всего на один марш, дальше была еще одна дверь – железная. Она оказалась открытой, и Паня с Денисом очутились на крыше, откуда виднелись очертания далеких домов, точно тени неведомых исполинов, мерцающие сквозь сумрачную мглу новогодними амулетами, толстые раздвоенные жилы, несущие в город белые тельца, а из города – красные, и зубцы Кремля, напоминавшие хребет какого-то древнего змея, притаившегося в лиловом тумане. Небо, казалось, норовило чем-то разразиться – дождем, снегом или градом – но было истощено до бесплодия. Оно, черное и укутанное, как цыганка, уводящая своих чумазых детей по пыльной дороге, бегло озираясь, несло куда-то вдаль клоки замаранных городским светом облаков.

– Здесь, говорят, самое высокое место во всем городе, крыша мира, – говорил Денис.

– Да? А «Москва-Сити» как же?

– Вид там, конечно, хороший и обзор широкий – но отсюда, говорят, глаз видел аж до Магадана – усмехнулся Денис.

– Однако…

Оба стояли с минуту молча, завороженные городским пейзажем, а затем Денис заговорил вполголоса, словно бы отрезвленный его безотрадностью.

– Тебе, наверно, кажется, что все это тебе только снится, что все вокруг – сплошной морок от плохого кино, под которое ты засыпал.

– Иногда я действительно так думаю, – отвечал Паня, потирая от холода плечи. – Но иногда мне кажется, что моя жизнь просто течет между плоским и неуютным настоящим и наоборот – слишком глубоким и навязчивым прошлым. Знаешь, как река, которая на порогах просачивается через мелководье, а потом, уже вдоль широких берегов, глубока и полноводна. В настоящем нет ничего, кроме болезненного отчета в том, что оно стало прошлым.

– Wish we could turn back time to the good old days, – пел нарочито фальшиво Денис. Впрочем, и не нарочито у него бы вышло не лучше. – Знаешь, есть один способ исключить первое. Вот, видишь, там, внизу…

Паня нагнулся над парапетом, пытаясь разглядеть среди мельтешащихся точек прохожих и медленно расхаживающих ДПСников куда показывает Денис.

– Вон, вон, видишь?..

И тут он ощутил непреодолимое притяжение простертого внизу тротуара, словно бы тот, увидев выглянувшего из засады Паню, молниеносно метнул в него холодный зазубренный крюк на цепи, который, вцепившись в Панино сердце и сдавив его, понесся обратно к хозяину. Но продлилось это буквально одно мгновение, потому что Денис, толкнувший Паню в спину, тут же ухватил его за плечи и удержал на месте.

– Что б тебя!.. Ты что творишь?.. – кряхтел Паня не в силах продохнуть.