Дневник, 1917-1921

Следуют подписи.

Кажется, за все время царской власти не было курьеза нелепее этого. Поневоле приходит на память вопрос пророка: «Кто есть отпустивый осла дивия свободна, кто узы его разреши?»

3 мая

В Киеве переворот: 28 апреля в Киеве собрался съезд «хлеборобов-собственников», т. е. мелких землевладельцев (в союзе, конечно, с помещиками), отслужили молебен и провозгласили «гетманом» генер‹ала› Скоропадского44. Параллельно и, по-видимому, в связи с этим немецкий отряд явился в заседание Центральной рады и разогнал ее, арестовав некоторых членов и грубо произведя обыски у многих (в том числе и у предс‹едателя› Грушевского). Провозглашено новое правительство. Скоропадский в «вiдозвах» объявляет, что взял на себя спасение «piднoО Укра§ни», и назначает министров. Многие отказываются, как некоторые из Полтавы: Ю. Ю. Соколовский45, которому предложен пост мин‹истра› продовольствия, и, кажется, Лизогуб46 (земледелия). Видное участие в перевороте принимает, по-видимому, Гриневич – крупный помещик и откровенный черносотенец. Неизвестно еще, вступит ли Ник‹олай› Прок‹офьевич› Василенко…47 «Законы», принятые Радой относительно земли, отменены – сельские комитеты упразднены, земельная собственность объявлена неприкосновенной, хотя крупная якобы выкупается для наделения неимущих.

Вчера говорили, что будто Скоропадский уже убит «сечевиками»48, которые стоят за Раду… Возможно, но мне все-таки чувствуется, что если это так, то это случайность. Дурацкая «социализация земли» должна привести к реакции. Вопрос лишь в том, где эта реакция остановится. Декоративная «гетманщина» может подкупить интеллигенцию, а хлеборобы-собственники – в крестьянстве имеют значение: это казаки и зажиточные крестьяне, которых затеснили, собрания их разгоняли (как в Миргороде) и участников убивали (как председателя Коваленка в Константинограде). Теперь они внесут свою ненависть к «революции» и свои справедливые и несправедливые к ней претензии.

Соколовский, по-видимому, сначала согласился принять министерство продов‹ольствия› и для этого отказался принять должность полтавского гор‹одского› головы. Но потом отказался. Соколовский – умный, очень деловитый и порядочный человек. Лизогуб – октябрист, готовый на очень большие и лукавые компромиссы. Василенко – безусловно дельный и порядочный, был министром просвещения. Ушел, не соглашаясь с украинским воинствующим национализмом и шовинизмом. Едва ли и теперь пойдет[11]. Состав, вероятно, определится Гриневичем, т. е. – слепая реакция!

Самое плохое в этом – поддержка переворота немцами, без которых он, очевидно, совершиться не мог, а значит – может ли и устоять? Немцы в глазах большинства народа остаются врагами… Нашу внутреннюю болезнь – большевизм всякого рода, в том числе и земельный, – нам надо и пережить внутренне. Иначе – он только будет вогнан внутрь плохими средствами.

Как обыкновенно во все тревожные периоды, губ‹ернский› комиссар Левицкий из Полтавы «по неожиданной надобности» – уехал.

Председателем Совета министров называют Устимовича, – полтавец, кажется, Хорольского уезда, говорят, не умный человек, с запорожскими усами и «люлькой»; далее – Капнист, человек будто бы неглупый, но приспособляющийся…

Только на днях в своей последней речи Ленин с грустью заметил:

– Наша власть не железо. Наша власть кисель, а на киселе социализма не построишь[12].

20 мая

Третьего дня я отдал в «Вольную мысль» статью «Что это?»49, в которой говорил о требовании местного начальства (Иваненко, «губерниальный староста» нового гетманского правительства и его помощника Ноги), чтобы газета представлялась им на предварительную цензуру в сверстанном виде к 8 час. вечера! Нога – человек наглый и грубый, Иваненко (Сергей Сергеевич) бесхарактерный и слабый. В результате предварительная цензура превращается в карикатуру прежних порядков, и вдобавок Нога сначала «не принимает» для объяснений, потом кричит на представителей редакции: «Убирайтесь вон!» Я называю это реставрацией прежних губернаторских порядков… Статья, конечно, пошла на цензуру к тому же Иваненку, какому-то Козлову и Ноге. Произвела впечатление бомбы. В конце концов – половину пропустили, половину выбросили… После пробела осталась фраза: «Этим сказано многое» – т. е….именно цензурными пробелами?

Все это неумело, нагло и глупо. Хорошие люди из кадет ждут чего-то от гетманщины… Но силою вещей за переворотом ринулись щедринские ташкентцы, недоросли из дворян и какие-то Ноги (говорят – был чиновник у Кривошеина50) и поворачивают все по-своему… между прочим, – против «Вольной мысли», как газеты социалистич‹еского› направления, открыт форменный поход, и завтра моя Софья (ответственный редактор) приглашается к суд‹ебному› следователю (обв‹иняется› по 1034 ст.)51.

26 июня

Пропустил так много интересного, что не надеюсь восстановить хоть сколько-нибудь систематично. Принимаюсь продолжать с чего попало.

Террор опять носится в воздухе. Сегодня в газ‹ете› «Наша жизнь» сообщают сразу о террористических актах на двух полюсах русской жизни.

«(От наш‹его› кор‹респондента›)

ХАРЬКОВ, 25 июня. Из Москвы сообщают, что Николай II убит в поезде».

Эта мерзость есть вместе и огромная глупость: из слабого, безвольного, неумного человека, погубившего Романовых, делают трогательную фигуру мученика. Это очень на руку русской реставрации. Даже приверженцы монархии не стояли за Николая. Он, в сущности, был помехой для российского «роялизма». Его все-таки пришлось бы устранить. Это сделали какие-то глупые злодеи.

Второе известие:

«УБИЙСТВО ВОЛОДАРСКОГО».

(От наш‹его› корреспондента)

ХАРЬКОВ, 25 июня. В Петрограде из-за угла убит председатель Совета Рабочих Депутатов Володарский.

О Володарском отзывы очень плохие: говорят – демагог в худшем смысле, интриган и человек жестокий. Тем меньше оснований создавать в его лице жертву. Террор изжил сам себя давно, еще при прежнем строе. Если первое время можно было говорить о «деморализации», вносимой в ряды правительства отдельными террористич‹ескими› актами, то и это уже давно прошло. Среди многих убийств, подлых и жестоких, явился еще один вид: «из-за угла». И только.

4 июля

Известие об уб‹ийстве› царя опровергается. Известие о Володарском оказалось верно. Большевики считают, что это террористич‹еский› заговор, причем… даже, оказывается (совсем по-старому), «англичанин гадит»… О Володарском говорят, что он был нехороший человек и демагог в худшем значении слова… Но если это действительно террор, то лекарства не лучше болезни…

Носятся глухие слухи вообще… Идут «карательные экспедиции», а за ними обычные толки и предположения… Чего доброго, – выскочит опять кто-нибудь, как в филоновском деле…53 Как и тогда – это было бы нехорошо и глупо… Вместо разумного сопротивления и борьбы действительных сил – пошли убийства из-за угла и дикие репрессии… Никого этим запугать нельзя, а для интеллигенции – роль самая неподходящая: прислужничество перед массами, которые как раз не хотят признать лучшего, что может внести интеллигенция›, – так прислужничество худшим: убийствами из-за угла. И без того массы к этому склонны. Потакать этой склонности – не значит достойно служить народу…

Пишут, будто Мих‹аил› Алекс‹андрович› скрылся. В газете глухо говорят и о местопребывании царя…

20 июля

События бегут. В Москве с 6 июля восстание, организованное против большевиков левыми с.-р. Началось оно с убийства Мирбаха54. С.-р. не забыли старого приема и мало чему научились. Приезжие из Украины рассказали им, и, конечно, в преувеличенном виде, о настроении укр‹аинской› деревни против немцев. Есть это, конечно, и в других местах, но слабо для настоящего сопротивления немцам. А так как большевики теперь (по необходимости) пляшут под дудочку немцев, то умные левые с.-р. решили – убить посла Мирбаха, что и выполнили как по писаному: явились двое «по делу», для чего воспользовались офиц‹иальным› положением в «совете», частию подделав еще документы, и, убив Мирбаха выстрелом из револьвера, – выскочили в окно, бросив бомбу. Центр‹альный› комитет выпустил воззвание, в котором сообщает, что Мирбах убит по распоряжению комитета, и зовет к восстанию. Очевидно, комитет полагает, что если ко всему, что теперь совершается, прибавить еще два-три убийства «из-за угла», при помощи своего официального положения в большевистском правительстве, то это много поможет несчастной России.

Теперь восстание ликвидировано и началась, конечно, расправа. Александров, привезший известия с Украины, – уже расстрелян, наверное – и многие другие…

А моя Софья как раз к этому времени попала в Москву…

23 июля

Отмечаю интересную мелочь из недавних дней. 30 мая я получил анонимную ругательную открытку: «Ты либо большой плут, старина, либо неисправимый социальный дурак! Tertium non datur[13]. Было бы большой и несомненной пользой, если бы таких, как ты, одержимых, просто-напросто вешали, без утопических рассуждений».

Киевский штемпель 21 мая, полтавский 30 мая. Этот аноним наводит на след‹ующие› любопытные соображения. 19 мая в газету «Вольная мысль» (социалистического направления) я отдал статью «Что это?», направленную против преследования этой газеты со стороны местной администрации. У К. И. Ляховича было столкновение по этому поводу с «пом‹ощником› старосты» Ногой, который предъявил ни с чем не сообразные цензурные требования. Костя вел себя с деж‹урным› чиновником довольно несдержанно в приемной, когда Нога в один день совсем не принял членов редакции для объяснений, а другой день заставил очень долго дожидаться в приемной. Стрелка подходила к 1 ч., когда прием кончается, а чиновник на вопрос, когда же их примут, ответил: «когда позовут». Ляхович, к сожалению, вспылил и стукнул кулаком по столу. С Ногой он уже держал себя корректно, а тот, наоборот, очень грубо: несмотря на присутствие дамы (моей Софьи, в качестве ответ‹ственного› редактора) – кричал: убирайтесь вон и т. д. Все это я описал в статье «Что это?» и отдал в «Вольную жизнь». Произошел некоторый цензурный переполох. Понесли к Иваненку, и тот вторую половину зачеркнул, где говорилось о действиях местной власти; по цензурному недосмотру осталась, однако, после большого пробела последняя фраза: «Этим сказано многое».

Статья затем была напечатана целиком в «Киевской мысли» уже позже, но в ней приводится фраза из этой статьи, которая в полтавской газете была исключена и попала только в «Киевскую мысль»: «Tertium non datur». Таким образом, по-видимому, ругат‹ельная› открытка происхождения полтавского и только послана из Киева, причем автор ее был со статьей знаком еще по цензурному оттиску (в «Киевской мысли» еще не появилось, в полтавской не было напечатано вовсе). Отсюда любопытная черта: чиновники изливают свои чувства ругательными анонимами! Это показывает, какие чувства они питают к независимой и особенно социалистической печати и как они готовы свести свои счеты, раз у них будет власть.

24 июля

Перед вечером (часов около 7-ми) явились полицейские: начальник варты нашего участка Мишин, прежний (старого режима) околот‹очный› и несколько полицейских, и арестовали Костю. Ордера не предъявили. На категорическое требование Кости, повторенное мною, Мишин показал бумажку по-немецки, но прочитать ее не дал. Костю увели сначала в участок, где составили какой-то протокол. При этом Мишин убеждал его выдать членов «редакц‹ионной› коллегии» газеты и автора заметки (воззвание центр‹ального› забастов‹очного› комитета железнодорожников, перепечатанное, как оказалось, из «Голоса Юга» от 20-го). Это черта новая: к таким «мерам убеждения» прежняя полиция не прибегала. Потом Костю водили в головную варту (прежнее полиц‹ейское› управление), а затем – в тюрьму.

При этом маленькая Соня обнаружила неуважение к власти. Я сидел в кабинете Кости с Мишиным, а Костя был в другой комнате. Вдруг дверь отворяется и Сонька является на пороге в воинств‹енной› позе с каким-то свертком в руках и, насупив брови, начинает размахивать свертком, прицеливаясь в полицейского. Оказывается, услыхала, что пришли нехорошие дяди и хотят взять папу…

25 июля

Ходил с Наташей и Анной Леоп‹ольдовной› Кривинской55 к немецкому коменданту. Фон Гёрц сменен. Вместо него теперь принял другой. Сначала сказал, что это к нему не относится, что Ляховича они не знают и арест произведен гражд‹анской› властью. Спросите у Herr Noha. Когда я сказал, что видел немецкую бумажку и что заметка имеет информац‹ионный› характер и является перепечаткой, он утвердился на той позиции, что и перепечатки наказуемы. Для меня очевидно, однако, что тут действительно в игре Herr Noha… В Харькове никто к сообщению не придрался. Да и в самом деле – неужто местный стачечный комитет только из газетной перепечатки узнает о распоряжении центр‹ального› комитета. Костя был против забастовки, как член партии, и не скрывал своего мнения от рабочих. Но считал, что газета должна информировать читателей. Свидание нам немец разрешил, и Наташа пошла в тюрьму, а я прошел еще к Иваненку. На дороге встретил Семенченка, гор‹одского› голову, который шел объясниться тоже по пов‹оду› ареста гласных.

С Иваненком я имел долгий разговор. Он начал (как когда-то в 1905 г. Урусов56) с выражения претензии: я написал неверно, что условия цензуры невозможные. Он со своей стороны их смягчил и часть материала разрешил печатать без цензуры. Он болезнен и меланхоличен. По секрету сообщил мне, что ему была прислана для подписи бумага, в которой говорилось, что Ляхович арестуется по соглашению укр‹аинских› и германских властей. Он не подписал и сказал, что он согласия не давал.

Я ответил, что мне жаль, если в мою статью вкралась неточность, но в ней сделано примечание, что условия несколько смягчены. Но я писал о требованиях Ноги, которые были явно невыполнимы. Иваненко говорил, что собирается уходить. Да, по-видимому, бедняга и без того все равно как бы отсутствует… С ним сговориться было бы возможно, но он, по-видимому, бесхарактерен и болезнен. Недавно я обращался к нему по делу некоего Когана, с.-р., которого арестовали в уезде с единств‹енным› экземпляром прокламации, призывающей к восстанию, и которому грозили чуть не расстрелом, как якобы большевику. Я и Сияльский57 поручились, что он не большевик, Иваненко ходатайствовал перед властями, и Коган освобожден. Об этом при встрече на улице Иваненко сообщил мне лично.

30 июля

В ночь грабители убили нашего соседа Семко-Савойского, который вышел около 4 ч. утра на лай собак. И в ту же ночь на дороге с южного вокзала убили б‹ывшего› министра просвещения Стешенко, шедшего пешком с сыном. По-видимому, тоже грабили, но ограбить не успели, так как сын поднял тревогу…

2 августа

Пришли вчера залежи петерб‹ургской› и моск‹овской› почты от декабря прошлого и января нынешнего года, а сегодня уже и письмо от Сони из Москвы от 23 июля… Почтовые сношения между Российской и Украинской державой восстановлены. Только нельзя пересылать печатных произведений в бандеролях и газет… Укр‹аинская› держава ограждается от «русской культуры»…

6 августа

Я был с Нат‹ашей› и с Анной Леоп‹ольдовной›, в качестве переводчицы, в 33 ландверной бригаде для разрешения свидания с Костей. Его уже допрашивал нем‹ецкий› следователь, и в нем‹ецко›-в‹оенном› суде сказали, что теперь его дело передано в бригаду. Оказывается, следователь предъявил ему обвинение… в участии в стачечном комитете! Это совершенная ложь. Было еще обвинение в напечатании письма русского военнопленного в Австрии об ужасном положении наших пленных. Украина и Россия уже отпустили всех пленных. Австрийцы удержали наших, как рабочий скот, который загоняют до смерти без соответствующего кормления.

Костя ответил на это просто, что он тогда газету не редактировал. Очевидно, Нога подыскивает всевозможные предлоги. Следователь выходил очень возбужденный в другую комнату и что-то горячо говорил там… Потом остановился только на стачечном комитете… У нас, дескать, есть несомненные доказательства. Таковыми могут быть только ложные доносы услужливых агентов Ноги.

Косте предложили подписать протокол допроса, но он без перевода подписать его отказался.

На меня этот следователь произвел очень хорошее впечатление. По-видимому, немецкие судьи остаются судьями при всяких обстоятельствах и с ними фальсификации трудны. Зато в «бригаде» (33 Landwehr-Brigade) я наткнулся на необыкновенно типичный образец немецкого «юнкера», в чине лейтенанта, грубого, нахально-самоуверенного, решительного. Он, по-видимому, отражает настроение нем‹ецкой› военной массы. Говорил об убийстве Мирбаха и Эйхгорна так, как будто перед ним участники этих убийств, не пригласил сесть, а когда Наташа сама села, он повернулся к ней и сказал, что у него нет времени… Я с трудом сдерживался, а Анна Леопольдовна, когда он повысил голос, сказала:

– Я прошу вас не кричать в присутствии господина Короленка.

Нахал ничего не ответил даже на вопросы и на требование свидания…58

В тот же день – странное посещение: пришел молодой человек в форме укр‹аинского› офицера. Говорит на галиц‹ийском› жаргоне, производит впечатление полуинтеллигента, заявляет, что он был членом Центральной рады.

– Вы были членом Центральной рады? – переспрашиваю с некоторым удивлением. Отвечает утвердительно, но мне это кажется совершенно невероятным.

– Что же вам нужно?

Пришел к Ляховичу и ко мне, чтобы узнать о местопребывании и о «родыне» Швиденка. Швиденко – странная, несколько загадочная личность, всплывшая во время смутного времени. Появился в Полтаве еще при Раде, производил аресты и вымогательства, был уличен, пойман с поличным (меченые деньги) и арестован комендантом Самойленко, но затем почему-то отпущен и опять принялся за то же. Продолжал и после свержения Рады, называя себя «уполномоченным секретаря гетмана». Тут же орудовал некто Собоцкий (или Сопоцкий), называвший себя начальником контрразведки и почему-то скрывавший свою фамилию. Ляхович заговорил с ним о деятельности Швиденка (разговор происходил в здании губ‹ернской› з‹емской› управы). Собоцкий прикинулся удивленным, тут же объявил Швиденку, что он арестован и будет отправлен в Киев, а затем Швиденко опять появился. Я написал заметку, но мы решили с Костей собрать еще сведения, а пока сообщили о странной компании кое-кому в Киеве, в том числе Василенку. Старицкий говорил о том же Иваненку. В то же время говорили о появлении в Полтаве борца и атлета Дунайского (убившего несчастного Ластовченко), который ютится тут же, с Швиденком и Собоцким, около «особого отдела при гетмане». Иваненко (кажется) распорядился арестовать Швиденка. Он был задержан, но от стражи при довольно подозрительных обстоятельствах убежал и скрылся. Говорили, что впоследствии все-таки где-то был задержан с поддельными бланками и полномочиями и уже будто бы расстрелян.

Слух сомнительный. О таких расстрелах что-то пока вообще не слышно…

И вот теперь является сомнительный «бывший член Центральной рады», фигура вульгарная, с галицийским жаргоном, и пытается что-то разузнавать у Ляховича и у меня о Швиденке.

– Зачем вам?

– Бачте… Той Швиденко менi таке зробыв, таке зробыв, що як бы менi его знайти, то або вiн, або я живiй не заостався б…

И он рассказывает, будто Швиденко отнял у него 1500 карбованцiв его собственных денег. Мотивировка для страстной ненависти явно недостаточная, и вообще молодой человек производит самое сомнительное впечатление. Мне приходит даже в голову, что он может быть разведчиком совсем другой стороны: хочет узнать, что нам известно о Швиденке, который, возможно, подвизается еще где-нибудь.

Интересно, однако, что сей юноша причисляет к той же швиденковской компании также и… Ногу! Как будто невероятно. А впрочем… чего не бывает. Все вместе говорит о просторе в наше время для темных подпольных махинаций уже далеко не политического характера. Какая-то шайка истязает в Виленском училище и убивает на улицах. Швиденка арестуют и отпускают разные правительства, и, несмотря на поличное, несмотря на поддельные бланки гетмана, он все-таки выныривает опять и опять… Около «особого отдела» ютятся не только Собоцкие (говорят, фигура совершенно уголовная, из польских беженцев), но и мелькает в мрачной полутени Дунайский, рабочий-атлет, бретер и полусумасшедший убийца… Теперь эта пошловатая фигура самозваного «члена Центр‹альной› рады», что-то старающаяся разведать и вынюхать в связи с Швиденком. Вспоминается мне еще тоже, по-видимому, самозваный «член академии» Макаренко, которому Шаповал делал «донесения» (задним числом) обо мне и который выступал в защиту махинаций Виленского училища…

1 июля59

Нужно что-ниб‹удь› предпринимать против гнусных махинаций. Я решил написать «Письмо из Полтавы» в «К‹иевскую› мысль»60, в котором изложить всю эту историю в связи с общим положением: около немцев хлопочут местные «администраторы», выдвигая их, как ловкий режиссер статую командора в «Дон Жуане». Делаю таким образом попытку сказать, что думаю о действиях Ноги – открыто и гласно. Но так как цензура может и не пропустить (почти наверное), то я посылаю копию этой статьи Ник. Прокоф. Василенку, моему доброму знакомому, прекрасному человеку, а ныне (вероятно, ненадолго) министру нар‹одного› просвещения Украинской державы. «То, что я Вам пишу, – пытаюсь сказать открыто и гласно… Перед такой ситуацией исчезают различия политических взглядов. Для согласия по таким предметам достаточно элементарнейших общих правовых представлений»… «Когда заметного обществ‹енного› деятеля, пользующегося признанием всех представителей самоуправления, гонят по городу меж двух солдат и держат в тюрьме, то, думаю, уже и это может служить предметом интереса для члена данного правительства, хотя бы и не по ведомству»…

Пишу еще об арестах и угрозах смертной казнью рабочим забастовщикам, об общем положении, создаваемом махинациями около немцев, и предоставляю письмо в полное распоряжение Василенка.

Получилась телеграмма: «Сегодня сделал распоряжение освобождении Ляховича ввиду вашего ходатайства перед министром народного просвещения № 206. МВС Кистяковский»61.

МВС – значит «министр внутренних справ».

11 августа

Несмотря на телеграмму Кистяковского, Ляховича не освобождают. Выясняется, что, по-видимому, Нога даже не сообщил ничего немцам, но отписывается, что немцы противятся освобождению. Между тем Наташа была у Гессельбергера, прося свидания, и он сказал, что они ничего не знают о распоряжении министра. Опять те же махинации. Я отправил Кистяковскому следующую срочную телеграмму:

«Игорю Александровичу Кистяковскому министру вн. дел. Кузнечная, 14, Киев. Глубоко признателен за ответ, но распоряжение Ваше не исполнено. Ляхович в тюрьме. Короленко».

Сияльской ходил к Ноге, с которым знаком, но переговорить с ним не удалось. У него в это время, как сказала жена, был Кистяковский… Какой именно – неизвестно.

26 ноября

Вечером в сумерки Костя Ляхович вернулся из немецкого плена. Его освободила только германская революция. Ни очень определенные и самоуверенные заявления Иг. Ал. Кистяковского, ни еще более определенные обещания германских офицеров (из осведомительного бюро и даже из немецкого суда в Полтаве, говоривших прямо: послано распоряжение об освобождении Ляховича) ни на волос не изменили его положения в брестских казематах. Лживые обещания и уверения – это, очевидно, система немецкого управления. Костя говорит, что для самих пленных это стало совершенно ясно: были случаи, что мать или жену уверяли в близком освобождении арестованного и отказывались на этом основании принять деньги и вещи на дорогу и в ту же самую минуту человека увозили без теплого платья, без вещей и денег!..

27 и 28 ноября

Новая перемена. Несколько дней уже до Полтавы доносилась канонада со стороны Божкова. Жители ходили на гору смотреть, как в туманной пелене вспыхивали белые дымки. В газетах по временам появлялись сообщения от штаба, что наступление петлюровцев отбито, что они отодвинуты и т. д. И вдруг к вечеру 26-й артиллерийский отряд оказался обойденным и, отступив, оставил в руках петлюровцев 2 пушки, а офицеры были собраны по приказу Слюсаренко в некоторых пунктах города и все чего-то ждали. Приходили известия, что от Киевского вокзала двигаются повстанцы. Говорили об этом по телефону, но получался ответ, что все это пустяки, пока наконец их не накрыли, как в ловушке. После короткой перестрелки они сдались при посредничестве немцев и их отпустили. Это просто что-то непонятное и удивительное: люди оказались точно в нарочито устроенной ловушке. Их отпустили «на подписку». Были убитые и раненые, но особенных эксцессов мести не было. Вообще все произошло как-то неожиданно и как будто вяло. Полтава занята повстанческими бандами, партизанами, которых тотчас же выпустили; объявления об организации новой революц‹инной› власти чисто большевистского типа с указанием на то, что она будет применять и большевистские формы борьбы. Но уже сегодня к вечеру обнаружилось двоевластие. Отряд регулярного войска полк‹овника› Балбачана (под командой Маресевича) разоружил повстанцев и объявил новое «революц‹ионное› правительство» самочинным. Восстановляется гор‹одская› дума, и завтра назначается заседание. Демократическое земство тоже восстановлено, а большевики, по-видимому, остались ни при чем.