Дневник, 1917-1921

Вместе с Раковским приехали к нам еще Берзин30, Егоров31 (последний главноком‹андующий› южн‹ым› фронтом, но это уже не тот Егоров, который был здесь ранее), затем еще Коцюбинский32, сын украинского даровитого писателя, и еще два-три товарища, державшиеся скромно в тени. Раковский настроен оптимистически. Когда я указал на чрезвычайную непопулярность в деревне коммунистов, он сказал, что это уже изменилось. Между тем, если есть что-нибудь несомненное в нынешнем положении, – то это прямая ненависть деревни (всей) к коммунистам33. Затем он как-то радостно уверен, что в Германии уже почти торжествуют большевики-спартаковцы. Я сказал, что уже держал пари, что в Германии большевизм не восторжествует и что немецкие рабочие останутся при своем социализме и не перейдут к socialismus asiaticus (что и случилось, – примечание сделано в 1921 г.)[56].

Зашел разговор о Крыме. Раковский, ссылаясь на Егорова, заявил, что Крым скоро будет взят, и Егоров (довольно добродушный полный человек, по-видимому, не глупый), – подтвердил, что «к 15 мая ваша дочь будет уже у вас»34. На опасение А‹вдотьи› С‹еменовны›, что при этом есть опасения насчет разных эксцессов, – и Раковский и Егоров сказали, что теперь этого не бывает, даже добров‹ольческих› офицеров не расстреливают… По-видимому, в некоторых по крайней мере случаях, это правда. У меня был Александр Георг. Замионко, бывший ссыльный, теперь ярый коммунист, человек интеллигентный и не приверженец кр‹асного› террора, – тот тоже с сочувствием говорил о занятии Екатеринодара, когда большевики вошли так внезапно, что не ожидавшие ничего офицеры-добровольцы не успели снять погонов. Солдаты-большевики только требовали снять погоны, может быть, иногда срывали. Раковский тоже рассказал случай, когда генерала-добровольца ворвавшийся на балкон солдат-большевик привел в недоумение требованием снять погоны, и тот не сразу разобрал, в чем дело. По-видимому, некоторое смягчение все-таки заметно. У нас деникинцы перед уходом рассказывали ужасы о зверствах большевиков при их возврате, и этим склонили многих уехать вместе с ними. Многие, даже не имевшие особых оснований, уехали и теперь бедствуют. То и дело приходят вести о смертях от тифа. Умер мой приятель Сияльский, умер Корецкий Дм. Ал., который, собств‹енно›, не бежал, а поехал в Крым к семье (мальчик лечился), умер Кияницин, о котором жалеют даже многие большевики; он был член земской управы, человек очень дельный и честный. Где-то бедствует семья Старицких (Георгий Егор. был во время деникинцев губернатором в Полтаве) и Семенченко (был городским головой). А между тем никаких особых свирепостей большевики в этот раз не проявили.

В тот день, когда Рак‹овский› был у меня, приходили ко мне с просьбой члены семьи некоего Герштейна, которого арестовали за спекуляцию. Пришел сначала студент, зять Герштейна. В очень подробном его изложении я понял, что предстоял изрядный гешефт с кожей, и Герштейн (владелец красильного завода) соблазнился. При обыске нашли, кажется, 9 тюков кожи. Теперь вопрос – чья это кожа? Одна сторона валит на другую и т. д. Дело чисто спекулянтское и неприятное. Они желали бы, чтобы я написал, что кожа принадлежала другим, взявшим под залог ее деньги у Герштейна. Те говорят, что кожа Герштейна. Я наотрез отказался. «Подумайте, – сказал я студенту, – раньше вас могли прийти другие, и просили бы, чтобы я удостоверил, что кожа именно Герштейна»… Студент конфузится, извиняется и… опять просит. Есть что-то очень противное в этих спекулянтских делах, но есть что-то глупое в приемах борьбы со спекуляцией чрезвычайки. В конце концов я написал записку: «Дела не знаю, по существу ничего сказать не могу. Но, если дело идет о том, чтобы дело было разобрано не в административном порядке чрезвычайной комиссией, а в судебном – трибуналом, то я всю жизнь стоял за судебный порядок против административного и на этот раз пытаюсь облегчить переход от админ‹истративного› порядка к судебному, почему и пишу Вам». Это было, конечно, не то, чего они желали бы, но пришлось ограничиться этим. По их словам, их совершенно ограбили. Насколько это верно, – не знаю. Но – возможно.

Я говорил об этом деле с Рак‹овским› именно в этом смысле: не по существу, а лишь против «приговоров» чрезвычайки. Мою записку он передал Коцюбинскому. Один приговор Ч.К. (к смертной казни трех спекулянтов!) в исполнение не приведен. Не знаю, имело ли тут влияние мое письмо или харьк‹овская› чрезвычайка, во главе которой стоит… (?)[57] – как говорят, противник красного террора, – сама не захотела казни, – не знаю. Всеукр‹аинская› Ч.К. теперь находится не в Киеве, а в Харькове; она утверждает приговоры губернских Ч.К. и тоже, говорят, действует на этот раз много умереннее…

Как всегда, я при этом свидании высказывал откровенно свое отрицат‹ельное› отношение к большевизму, и, как всегда, Раковский был уверен и высказывал оптимистические надежды… Разговоры были бессистемны. Они приехали ко мне после митинга, на котором Раковский произнес речь, и уехали на вокзал. У моей квартиры стояли два автомобиля, и это породило много толков, в том числе и тревожных: к Короленку зачем-то приехали вооруженные…

3/22 апр‹еля› 1920

Приехал А. М. Моргун. Больной, он ехал в Полтаву в период эвакуации деникинцев. Из Полтавы один командир требует немедленной эвакуации всех поуездных учреждений, другой из Кременчуга требует, наоборот, чтобы все оставались на местах. Это был какой-то вихрь паники: неизвестно, кто преследует и откуда, все, в том числе войска, бегут сломя голову. В Знаменке все запружено беженцами, больными, запуганными, несчастными, тифозными. В телефонной будке застали умершего от тифа человека. Не было воды не только для паровозов, – нечего было дать напиться детям. Настроение, по впечатлению М‹оргуна› – всюду антибольшевистское, благоприятное скорее Петлюре. Кое-где хотят «демократического царя», говорят об учредит‹ельном› собрании. Деникинцы во многих местах вели себя как разбойники: расстреливали без суда и следствия и – бежали, бежали… Большевики утешаются своими успехами: в Николаеве, где огромное большинство рабочие, коммунисты всюду остались в рабочих собраниях в меньшинстве. Выборы аннулированы. Еще яснее – в «буржуазной» Одессе. Победили меньшевики и с.-р. Коммунисты, жалкое меньшинство, – составили фракционное собрание, после которого вышли и объявили, что меньшевики и с.-р. как контрреволюционеры, – прямо изгоняются и – опять… торжество коммунистической партии!

И такими игрушками закрывают перед самими собой истинное положение вещей, то, что у коммунизма нет никакой опоры в населении, у которого, с другой стороны, нет мужественной твердости, чтобы постоять за свое право. Близится катастрофа. Моргун, м‹ежду› проч‹им›, прочитал в кременчугских газетах о том, что Раковский был у писателя Короленка.

После отъезда Раковского в местной газете («Радянська Влада») напечатана его речь к рабочим Полтавы. Оратор он, несмотря на некоторый болгарский акцент (который многие принимают за еврейский), – недурной. Но его представления о настроении местного населения, особенно деревни – совершенно фантастические. Разбои, по его мнению, – дело кулацкого элемента, т. е. того элемента, который именно от разбоев и страдает больше всего. Проклятие всякой власти, опирающейся на насилие, в том, что она начинает мыслить установленными шаблонами. Таков был шаблон о незыблемости самодержавия и о преданности русского народа царям до степени самоотверженного подчинения диктатуре помещиков по приказу царей. Теперь – такой же шаблон – якобы диктатура рабочего класса и крестьян, которая сводится на диктатуру штыка. И большев‹истское› правительство уверено, что под этим шаблоном можно проделывать над народом все, вплоть до прямого захвата плодов кровного труда. Теперь, по общим отзывам, – две трети земли останется незасеянной. Мужики сеют лишь для себя, чтобы самим быть сытыми.

14/27 апр‹еля› 1920

Сегодня пришли прямо из трибунала сообщить о том, что трое приговорены к смертной казни и один (скрывшийся) объявлен «вне закона». Приговор этот постиг Мстислава Засенко, Александра Баштанника и Дм. Калюжного по делу о петлюровском заговоре. Все дело, кажется, пустяковое. В центре, по-видимому, Засенко, о котором идет спор, был ли он совершеннолетний, когда совершил «преступление». Защищал, м‹ежду› проч‹им›, Беренштам35, который отдает справедливость трибуналу, что дело велось «корректно», но приговор все-таки удивил свирепостью. Про Засенка говорят, что это мальчишка, склонный к приключениям и авантюрам. Беренштам подает кассационную жалобу. После суда пришли ко мне Беренштам, Немировский, Бирнбаум и еще кое-кто просить, чтобы я присоединился к заступничеству. О том же просит отец Засенка и его сестры, сестра Баштанника, а также Воробьева, в гимназии которой учился Засенко, и др‹угие›. Кассационная жалоба уже подана. Я присоединил телеграмму Раковскому[58]. Кроме того, Немировский добился у Патрикеева возможности для меня переговорить с Рак‹овским› по прямому проводу. Я говорил по аппарату Юза (разговор происходит печатными буквами). От имени Раковского у аппарата был Миронов. Ответили, что три телеграммы (защиты, Кр‹асного› Креста от Праск‹овьи› Сем‹еновны› и моя) уже получены, – об этом, очевидно, постарались на телеграфе. Вечером произойдет заседание. «Будет сделано все, что возможно».

18 апр‹еля› / 1 мая

Кассац‹ионная› жалоба принята, исполнение отсрочено, и, по мнению Беренштама, несомненно казни не будет. На след‹ующий› день после разговора по прямому проводу я послал еще письмо Раковскому, в котором привожу выдержки из письма ко мне Засенка. Все трое приговоренных прислали мне письма. Засенко пишет, м‹ежду› проч‹им›, что он в то время, «начитавшись романов»… и т. д., вообразил себя предназначенным к великим делам и со своим 11-летним братишкой составил полк, состряпал печати и т. д. Когда началось дело, он очень испугался, но когда ему обещали прощение, – во всем сознался и указал, где хранились печати и т. д. И вот теперь ему грозит смерть. По общим отзывам – Засенко авантюрист, Хлестаков и выдумщик, и его преступление так же несерьезно, как несерьезно и отношение суда… Между проч‹им›, рассказывают об одном из «судей», который допрашивал на суде брата Засенка:

– Ну-с, милый Колинька, скажите нам…

И затем следовали вопросы, которые должны были погубить брата «милого Колиньки». Весь тон этого допроса возмутил не только публику, но и председателя, который, говорят, объявил, что он откажется от председательства, если этот судья останется в составе суда… В обществе, даже среди многих большевиков, царит недовольство и возмущение.

19 апр‹еля› (2 мая)

15-го (28 апр‹еля›) в «Радянськой Владе» помещен «приговор по делу о Петлюровском заговоре». 26 апр‹еля› в 3 ч. дня Полт. Губ. Рев. трибунал в составе членов Евгениева, Колупаева и председателя Рубана вынес след‹ующий› приговор: граждан М. И. Засенко, А. И. Баштанника, Д. И. Калюжного расстрелять. Владимира Вовка, как скрывшегося от суда, объявить вне закона, причем каждый гражданин Советской Респ‹ублики› при первой встрече обязан его расстрелять на месте.

Ст. Белоконя подвергнуть заключению в исправит‹ельный› рабочий дом на 6 месяцев. В. З. Животкова подвергнуть заключению в исправит‹ельный› рабочий дом на 2 года. К. И. Буко, С. В. Сидорука, Д. И. Боровика заключить в концентрац‹ионный› лагерь до окончания гражд‹анской› войны.

Приговор в отнош‹ении› Засенка, Калюжного и Баштанника привести в исполнение в течение 48 часов.

Негрилло, Колесник, Д. Шилов, Любич-Терещенко, И. Гикало, А. Животков, В. Коневец оправданы.

Подсудимые и защитники имеют право подать кассац‹ионную› жалобу в течение 48 часов для приговоренных к расстрелу и в течение недели для остальных. (Рад. Вл. 94/109).

* * *

Третьего дня Полтава объявлена в осадном положении: на ст. Водяной, между Харьковом и Полтавой, восстание. Опять разрушен мост, опять портятся пути и захватываются поезда… Говорили, будто повстанцы захватили ехавших в Харьков Дробниса, Козюру, Коцюбинского, но это, по-видимому, неправда. Они уехали раньше[59]. (Говорят, м‹ежду› проч‹им›, что у Дробниса с Рак‹овским› какие-то раздоры.) На днях был съезд народных судей, и на этом съезде постановлено, чтобы все административно решаемые теперь дела передавались нар‹одным› судьям. Это был бы большой шаг вперед, хотя теперь по временам и нар‹одные› судьи слишком легко вступают в роль чрезвычаек. На днях такой судья из Лубен, встретив на улице некоего Эльферштейна, которого знал, и Дубовика, о котором не имел понятия, – отправил обоих в полтавскую чрезвыч‹айную› комиссию, где их обоих задержали… Вероятно, скоро выпустят, но это показывает, насколько в этой среде еще смутны понятия о «правосудии» судебном и административном.

* * *

Вчера закончилась «трудовая неделя». Это попытка, которой тешатся большевики, – наладить труд. В их газетах то и дело появляются отчеты о «воскресниках» и о том, что по приказу идет успешная работа. Говорят, будто Москва, превратившаяся за зиму в клоаку, так как трубы канализации полопались, отхожие места переполнены, нечистоты выступают наружу, – будто эта загрязненная Москва в такую трудовую неделю вся очищена… Совершенно невероятно. Ведь канализацию таким дилетантским трудом не исправишь, а без этого – что же в сущности можно сделать. Вообще, кто-то при мне сравнил эти воскресники и трудовые недели с благотворит‹ельными› вечерами, на которых сердобольные барыни помогали бедным рукодельями. Конечно, может быть, в иных случаях пролетариат работает успешнее, но далеко не во всех. А во-вторых, для этих благотворит‹ельных› вечеров ничто не останавливалось и больницы, напр‹имер›, получали рукоделья и это ничему другому не мешало. А теперь остановили весь капиталистический производственный аппарат, заменив его этим паллиативом «по декретам».

Вчера я пошел прогуляться в гор‹одской› сад. Там я увидел неск‹олько› десятков людей разного возраста с граблями и лопатами. Они сидели на скамейках или стояли на дорожках и мирно беседовали. Я насчитал всего 5–6 человек, которые лениво сгребали листья или подметали… Когда я проходил мимо одной такой кучки, со мной некоторые раскланялись и вступили в разговор. Это все – евреи. Их заставили работать в субботу («где же свобода совести?» – сказал один). К затее все они относились с иронией и явным нерасположением. «Разве тут нет надсмотрщика, – спросил я, – который бы смотрел за успешностью работы?» – «Я надсмотрщик, – отозвался один. – А, что тут! На это бы нанять двух человек, – они сделали бы гораздо лучше. А то отрывают людей от своей работы… Семейство сиди голодное, а они заставляют портных чистить дорожки…» «По барину говядина, по ноздрям запах! – Какова плата, таков и труд…»

Моя Соня и Маруся36 тоже были на работах, – одна от Собеза, другая от Музея. По их словам – интеллигенция, работавшая вместе с ними, – делала, что могла. Маруся, напр‹имер›, окопала в саду при бывшем крестьянском банке пять деревьев и пришла усталая. Работал и Валя Горбачевский37, и Соня. Но, например, рабочие от союза табачников работали так же, как евреи в гор‹одском› саду… «Разве мы будем есть яблоки с этих деревьев?» – говорили они… Тут есть еще и глубокое недоверие к властям. Кто, в самом деле, будет есть плоды этой работы?

20 апр‹еля›/3 мая

Некоторые достоверные сведения о восстании в Водяной. Восстание, кажется, чисто крестьянское. Разведчики стояли с боронами, вооружение – пики, штыки на палках и т. д. Дробниса, Козюру, Коцюбинского захватили, но ни насилий, ни грабежа не было. Один попросил, увидев у Дробниса портсигар: «Позвольте папиросу». Все это рассказывал человек, ехавший в том же поезде: у него был мандат от ж‹елезно›-дорожных служащих. Значит – не коммунист. «Нам все равно погибать, дождя нет, озими пропали»… «В Бога перестали верить, устраивают воскресники…»[60]

В этом мне слышится настоящий народный, хотя и темный инстинкт… Впрочем, посмотрим. Интересно это отсутствие разбоев… Очень много говорят о приговоренных к расстрелу. Четырех коммунистов оставили будто бы заложниками.

Приходил Моисей Яковлевич Острогорский38, профессор гражд‹анского› права, брат Алекс. Як.39, бывшего директора Тенишевского училища. Он сообщил о нескольких смертях. Умер Арсеньев40 (81 года!), умер проф. Исаев41, умер Ал. Острогорский42, умер Малкин… Это из моих знакомых, о которых знал пришедший. Художник Гужавин43 сообщил мне о смерти Ясинского[61]. По его мнению, Ясинский в последние месяцы после превращения своего из поклонника его превосходительства, начальника гл. управления Соловьева, «назначившего» его редактором «Биржев‹ых› Ведомостей», – в поклонника большевизма, приветствовавшего диктатуру пролетариата, как Симеон-Богоприимец, – несколько помешался, ходил без сюртука, в рубашке, подвязанной чем-то вроде веревочки… Но это, может быть, только своеобразное опрощение – «под Толстого»[62].

Умер еще Тимирязев (Кл. Арк.). В «Известиях Всеукр. Центр. Исп. Комитета» от 30 апр. 1920 г. н‹ового› с‹тиля›) № 108 напечатано известие об этом. Умер 28 апреля член Моск‹овского› совета проф. Климент Арк. Тимирязев, перед смертью сказал своему врачу: «Я всегда старался служить человечеству и рад, что и в эту серьезную минуту вижу перед собой представителей той партии, которая действит‹ельно› служит человечеству. Я верю и убежден, что большевики работают для счастия народа и ведут его к счастию. Передайте Ленину мое восхищение его гениальным разрешением мировых вопросов в теории и на деле… Я преклоняюсь перед ним и хочу, чтобы все это знали…»

Тимирязев был мой профессор. Это человек замечательно искренний и прямой. Предполагать в нем страх или задние мысли невозможно. Невозможно также предполагать тут фальсификацию. Он те же мнения заявлял и в печати. Но очевидно, что в нем произошел довольно крутой перелом, не вяжущийся с общим представлением об его личности. Я помню, как он с обычной своей откровенностью восставал против народнических революционных стремлений студентов. Помню также его публ‹ичную› лекцию в зале, кажется, исторического музея, в которой, говоря о «листьях и корнях», он привел известную басню Крылова, в которой корни упрекают листья: «вы красуетесь на свете и воздухе, но мы здесь во тьме и сырости делаем настоящее дело». Тимирязев много работал над ролью хлорофилла в растениях и закончил лекцию блестящей апологией роли именно листьев: они энергию солн‹ечного› луча перерабатывают в жизненную силу, которою живут и корни. Он говорил слушателям о роли интеллигенции в обществе, которая, как хлорофилл листьев, претворяет свет знания в жизненную силу. Студенты его уважали и любили, зная, что это человек, в душе которого есть отголоски того святого, к чему стремится и молодежь, хотя он постоянно спорил с нею. Теперь я не могу примирить этого образа настоящего «интеллигента» с преклонением перед большевизмом, с его подавлением роли интеллигенции и свободы… Знаю во всяком случае, что до конца Тимирязев остался честным.

25 апр‹еля›/8 мая

Вчера вернулся Саков. Большевики пока не тревожат возвращающихся, и это очень разумно: возвращающиеся из мест, бывших во власти добровольцев, привозят оттуда вести о поражении деникинцев и об общем разочаровании, ими вызванном, а также о сравнит‹ельной› умеренности вступивших добровольцев[63].

Получил сведения о Пешехонове и Мякотине. Последний живет в Екатеринодаре, Пешехонов пока в Харькове, но не считает себя вполне осевшим: его по службе в кооперат‹иве› командируют в Одессу.

Вчера разнесся слух, что Дробнис умер в Харькове. Оказывается, первоначальные сведения о сравнит‹ельной› мягкости повстанцев, пожалуй, не верны: теперь говорят, что Дробниса и Коцюбинского бросили в яму, избили. Говорят даже, будто на Дробниса кинули доски и топтали по ним, точно дикие татары после битвы на Калке. Из Харькова послали агитаторов, но их скоро распознали и бросили в ту же яму. Тогда из Полтавы отправили 60 человек, которые налетели вдруг на Коломак (а не на Водяную, как говорили ранее) и, освободив заключенных, увезли их в харьк‹овскую› больницу… Слухов много. Говорят, м‹ежду› проч‹им›, будто красноармейцы сожгли восставшую деревню и избивали жителей. Так ли это – вопрос.

По поводу Дробниса и Коцюб‹инского› говорят, будто на последнем съезде в Харькове образовалось два течения: одно федералистское, стоявшее за большую самостоятельность укр‹аинской› республики и за смягчение большевистского режима, принимая во внимание местные особенности и большую склонность украинцев к индивидуализму. На этой стороне стоял Дробнис и Коцюб‹инский›. Это течение взяло сначала верх. Но потом, не знаю посредством каких приемов, – возобладала централистская партия (на этой стороне, м‹ежду› прочим, и Раковский). Дробнис и Коцюб‹инский› получили распоряжение немедленно выехать чуть ли не в Азербайджан, и на этом-то пути их захватили повстанцы. Все это подлежит еще проверке…

Яковенко, на мой вопрос, отвечает мне в полученном вчера письме, что при арестах в Шишаке, произведенных по распоряжению из Миргорода, известный всем бандит, Григорий Гмыря, не только не пострадал, но даже сделан начальником особого отдела по искоренению бандитизма… Хорош искоренитель!.. Это он нападал на Яковенка, и раненный при этом и умерший в больнице Скиданчук назвал его и его товарищей. Эта компания, заведомо всем Шишакам, вырезывала целые семьи… Всем в Миргороде распоряжается доктор Радченко.

* * *

Киев эвакуируется. Большевики опять помышляют об эвакуации из Полтавы. Вчера прибыл весь состав Киевского рев. трибунала. Утром девочка бежит мимо нас с книжками из школы. Другая ей навстречу в школу. Разговор. Занятий не будет. Школу реквизируют. Учительницы плачут: «Куда же мы динемось?» – «Ну, ну… Щоб не було нiяких paзговорiв…» Так идет учение этого юного поколения… Это уже не первая реквизиция училища.

Я получил письма от Мякот‹ина› и Пешехонова. Один в Екатеринодаре. Другой переехал в Харьков. Пешехонов пишет, что он рад тому, что наконец недоразумение кончилось и противоестественная группировка (черносотенцев с демократами, надо думать) – кончилась. Бедняга В. А. гораздо тяжелее переживает этот кризис.

11 мая (28 апр‹еля›)

Сегодня в местной газете напечатана статья «Предвестие победы». Это замечательное предвестие состоит в том, что… Киев оставлен уже большевиками и его заняли поляки и петлюровцы. Это дает большие преимущества не полякам, а именно большевикам. Вместо того чтобы быть привязанными к городу, они могут свободно избирать хорошие позиции. А главное, – скоро они победят и без боя: польские рабочие и польское крестьянство сами подымутся против панов.

В городе суета. Дуня ходила туда. На улицах резкий ветер, почти буря, и такое же смятение среди людей. Движутся автомобили, тащат мебель, спешат куда-то. Скоро, вероятно, наступит и второе предвестие победы, – придется оставить Полтаву. Отступление. Опять взрываются под Киевом едва налаженные мосты, опять портятся пути, портят подвижной состав и т. д. Среди людей положительное безумие, а в это время природа в зловещем молчании подготовляет свой удар. Опять засуха продолжается, и яровые посевы гибнут… Вчера было заседание совета раб‹очих› и солд‹атских› депутатов. И опять главный мотив – нападение на меньшевиков, которые, однако, решили мобилизовать свою партию на защиту… не своего и безнадежного с их точки зрения дела…

Что-то принесет новая волна. Говорят уже о польских погромах… Что бы ни случилось, – евреям приходится дрожать первым.

‹29 апреля› 12 мая

Сегодня возчик привез дрова. Серый, сердитый мужик, давно живет в Полтаве. Привез дрова от города на сильно заморенной лошади. Говорит вообще сердито. Когда мы немного разговорились, а может быть и вследствие получения на чай, пустился в рассуждения вообще. Сказал между прочим:

– Був у нас Микола дурачок, хлiб був пьятачок. А прiйшли розумные коммунисты, стало нiчего iсты. Хлiба ни за яки гроши не купышь…

Это опять то, что носится в воздухе и рождается само собой без всякой агитации и сразу находит свою форму. Такие обобщения в меткой, чисто народной форме возникают теперь отовсюду, как снег в воздухе осенью.

Рассказывал еще Л. Происходило вскрытие сейфов. Рабочий с мозолистыми руками, слесарь, производивший вскрытие, вдруг говорит:

– Вот уже два года я делаю эту работу. Берут имущество буржуазии, – впрочем, я не люблю этого слова… Скажем, имущих классов. Но я еще не видел, чтобы это имущество попадало в общую пользу… Вот эти золотые часы… Они попадут к красной буржуазии… А вот у меня как были железные часы, так и останутся, да и не надо мне других… А что теперь уже образуется красная буржуазия, то это верно…

На замечание председателя, что лучше заняться делом и что за такие речи можно ответить, рабочий сказал спокойно:

– Я ничего не боюсь.

Вот это «ничего не боюсь» тоже носится в воздухе. Выводы формулируются в краткие понятные формулы и начинают проявляться откровенными разговорами. И против этого бессильны всякие репрессии. А «красная буржуазия» – неосторожно сказанное, но меткое слово. Можно видеть многих коммунистов, не могущих отказать себе в удовольствии пощеголять с дорогими перстнями, портсигарами, затейливыми мундштуками… И этот раз прибежал человек с сообщением, что ему известно, что в сейфе такого-то есть особенный мундштучок… Так нельзя ли как-нибудь?.. А в прошлом году вещи из сейфов сваливались в кучи без описей…44