Тайна короля Лира

На рассвете Эйлин встала, не включая свет. В голове всё ещё звучал его голос, непроницаемо мягкий и далёкий.

Она разберётся во всех загадках прошлого и найдёт ответы к будущему. Иначе она не сможет узнать, кто ей пишет письма, куда пропал Элден и какую роль во всём этом играет Альбирео Крацвег.

Академия просыпалась медленно. Сквозь высокие окна пробивался холодный утренний свет, рассеиваясь на пылинках и отражаясь в стеклянных шкафах с книгами. На стенах старого корпуса висели часы с потускневшими стрелками, и казалось, что здесь время течёт иначе – вязко, неохотно, как густой мед.

Эйлин стояла у двери преподавательской кафедры, нерешительно поправляя шарф. Ей казалось, что запах мела и чернил здесь был особенно сильным, будто в этих стенах веками скапливались слова, произнесённые и записанные студентами.

Профессор Аркадий Фолькман – старейший преподаватель кафедры латыни, когда-то учивший самого Крацвега, – сидел за столом, обложенный тетрадями и пожелтевшими карточками. Он поднял голову, когда Эйлин постучала.

– Мисс Шаттенвальд, верно? – голос его был мягкий, почти певучий. – Что-то случилось?

– Простите за беспокойство, профессор. – начала она, стараясь не выдать волнение. – Я… хотела узнать кое-что о мистере Крацвеге.

Фолькман слегка удивился, но пригласил её жестом пройти.

– О, Альбирео… Да, я помню его. – он произнёс имя с лёгкой улыбкой, как будто пробовал старую мелодию. – Талантливый мальчик. Сложный, но талантливый.

Эйлин села на край стула.

– Он ведь тоже изучал латынь?

– Конечно. – Фолькман достал из ящика очки и надел их на переносицу. – Тогда, шестнадцать лет назад, искусство и язык были ещё неразделимы. Он пришёл на факультет искусств, но слова увлекли его сильнее красок. Странное дело… – Профессор усмехнулся. – Он говорил, что язык – это архитектура мысли. Что в словах спрятаны механизмы, древние, как сама жизнь.

Эйлин невольно кивнула.

– А потом он перевёлся, да? На лингвистику?

Фолькман откинулся на спинку кресла. Взгляд его на мгновение ушёл в прошлое, как будто он видел перед собой не Эйлин, а кого-то другого – двух молодых студентов, сидящих в середине аудитории.

– Да. – тихо сказал он. – Перевёлся. Неожиданно. С тех пор всё пошло… иначе.

– Иначе?

– Изменился Тодд Хитклифф, староста на их факультете. – почти шёпотом произнёс профессор. – Тодд был… особенным. Железная воля, блестящий ум, редкая память. Он мог выучить любой язык за неделю, а на экзаменах говорил с акцентом, будто родился в Риме. Но был… – Фолькман замялся. – Был слишком серьёзен. Слишком целеустремлён. Такие люди редко бывают счастливы.

Эйлин почувствовала, как у неё пересохло во рту.

– Они дружили?

– Да. И даже больше. Понимали друг друга с полуслова. – Он помолчал. – До тех пор, пока всё не изменилось.

– Что изменилось?

Профессор взглянул на неё. В его глазах промелькнула тень – ностальгия, перемешанная с чем-то вроде тревоги. Он уже открыл рот, будто хотел сказать больше, но в этот момент из коридора послышался звон колокола – начало следующего занятия.

Фолькман вздрогнул. Его рука машинально потянулась к перьевой ручке, и чернила расплескались на бумагу.

– Простите, мисс Шаттенвальд. – быстро сказал он, вставая. – Мы поговорим позже. Сейчас… мне нужно готовиться к лекции.

– Конечно, профессор. – Эйлин поднялась, но в голосе прозвучало разочарование.

Он провожал её взглядом, и в этом взгляде было странное – будто человек, внезапно вспомнивший что-то, хотел немедленно это забыть.

Когда Эйлин уже почти вышла, профессор сказал неожиданно тихо, почти себе под нос:

– Иногда дружба – это просто другой вид поражения.

Она обернулась, но он уже стоял у стола, делая вид, что что-то пишет в тетради.

В коридоре Эйлин остановилась. В груди неприятно колотилось сердце. Она чувствовала – Фолькман не солгал, но и не сказал правды. Что-то в его реакции на звонок, в его внезапной спешке было слишком неестественным.

Сквозняк шевельнул её волосы, и из-под двери кабинета вылетел уголок старого листа. Эйлин нагнулась. Это был обрывок конспекта, исписанный чернилами. Между строк – едва различимая надпись, выведенная острым почерком:

“Silentium lingua mortuorum est”.

Молчание – язык мёртвых.

Эйлин медленно расправила лист, чувствуя, как холод пробегает по коже. Именно этот оборот когда-то любил повторять Бруно.

Толпа в коридоре гудела, как растревоженный улей.

После полудня аудитории выплёвывали потоки студентов – кто-то спорил о лекции по древнегреческому, кто-то смеялся, швыряя конспекты, кто-то стоял у стен, переговариваясь с полушёпотом. Воздух был горячим от дыхания и запаха мокрой шерсти: осень окончательно вступила в свои права, и пальто, шарфы, книги, зонты образовали живую стену.

Эйлин пробиралась сквозь этот поток, стараясь не уронить тетради. Каждый толчок отзывался напряжением в плечах – хотелось поскорее выбраться к лестнице, ведущей в библиотеку. С тех пор как профессор Фолькман произнёс ту фразу, в голове звенело лишь одно: Silentium lingua mortuorum est. Она должна была найти подтверждение. В книгах, в архивах – где угодно.

Но чем дальше она шла, тем сильнее росло ощущение, что за ней наблюдают.

– Простите… – выдохнула она, когда кто-то задел её локтем, – …извините.

Толпа не обращала внимания.

Она уже почти добралась до конца коридора, когда ощутила короткое, резкое движение – кто-то коснулся её пальто, будто случайно. Секунду спустя чужие пальцы скользнули по внутреннему карману. Лёд пробежал по спине.

Эйлин резко обернулась, но вокруг всё было по-прежнему: шум, шаги, запах бумаги и сырости. Кто-то смеялся, кто-то спорил. Никто не стоял достаточно близко, чтобы вызвать подозрение.

Она сунула руку в карман и нащупала сложенный вчетверо клочок бумаги. Тёплый, будто только что побывал в чьей-то ладони. Эйлин подняла голову.

Недалеко, в толпе, уходил кто-то – не очень высокий, но с широкой спиной, в тёмном пальто. Волосы – тёмные, чуть взъерошенные. Он двигался уверенно, почти лениво.

Эйлин попыталась разглядеть лицо, но он не оборачивался. Только, проходя мимо витрины с мраморными бюстами, он чуть повернул руку из-за плеча и, не глядя, показал короткий, насмешливый жест.

Палец вниз.

Как будто давал знак.

Эйлин застыла. Толпа заколыхалась вокруг, кто-то толкнул её, кто-то прошёл слишком близко, и на мгновение она потеряла его из виду. Когда взглянула снова – он уже спускался по лестнице, сливаясь с потоком студентов.

Л. Должен быть он. Кто ещё мог подобраться так близко? Кто знал, где она будет и что ищет?

Она посмотрела на листок. Неровный почерк косился так, словно писали на ходу:

Ты слишком полагаешься на чужие слова, Эйлин. Слишком часто ищешь ответы там, где тебе отвечают охотно. Попробуй спросить у тех, кто молчит – они куда откровеннее.

«Совсем не знак бездушия – молчаливость. Гремит лишь то, что пусто изнутри».

– Король Лир.

Слова обожгли пальцы, будто чернила ещё не успели высохнуть.

Гул толпы внезапно стал глуше, будто академия на миг затаила дыхание. Эйлин сделала шаг к лестнице, туда, где исчез таинственный студент, но внизу уже было пусто. Только свет ламп дрожал на каменных ступенях, и откуда-то снизу тянуло холодом – сырым, настороженным, как от места, куда давно не ступала нога человека.

Часть 4.

Библиотека Кардиффской академии дышала иначе, чем остальное здание. Здесь пахло пылью, старым деревом и временем – так пахнут вещи, которые слишком долго ждут, чтобы их открыли.

Эйлин вошла, приглушив шаги.

Величественные своды уходили в темноту, под ними ряды шкафов тянулись, как аллеи, и редкие лампы освещали отдельные участки пола золотистыми пятнами. Воздух был неподвижен, словно пространство не любило движения.

В голове ещё звенели слова из записки:

«Совсем не знак бездушия – молчаливость…»

Кто бы ни был этот человек, он знал, как зацепить её. Именно тихие, продуманные насмешки пугали Эйлин больше всего.

Она шла вдоль стеллажей, стараясь успокоить дыхание. Архив, где хранились документы старых факультетов, находился в дальнем крыле, за массивной дверью с железной решёткой. Но, дойдя до него, Эйлин застыла: на ручке висел новый замок, а рядом – аккуратная табличка:

Доступ ограничен.

По всем вопросам обращаться к куратору архива.

Она тихо вздохнула. Развернулась – и пошла обратно, не зная, куда деть ни руки, ни мысли.

Блуждая вдоль стеллажей, она не сразу заметила, как шаги привели её к разделу художественной классики. Названия шептали на всех языках – “Goethe”, “Dante”, “Eliot”, “Flaubert”. Кончики её пальцев скользили по корешкам, пока взгляд вдруг не зацепился за одно.

W. Shakespeare. King Lear.

Эйлин замерла. Сердце неприятно дрогнуло.

– Король Лир… – прошептала она едва слышно.

Мир будто покачнулся – простая деталь рушила всю стройную догадку. Не студент. Не загадочный псевдоним. Просто книга. Трагедия, стоящая здесь, среди сотен других.

И всё же… почему именно это имя? Почему эта пьеса?

Она сняла том с полки. Обложка была мягкая, тканевая, изданная десятки лет назад. На страницах – пожелтевший шрифт и запах времени.

Эйлин прижала книгу к груди. Может быть, Лир выбрал её не случайно. Может, ответ спрятан именно здесь.

Она направилась к читальному залу, намереваясь пролистать хотя бы несколько страниц, но вдруг ощутила – что-то изменилось. Появился тот, почти физически ощущаемый спиной взгляд, когда кто-то следит слишком пристально.

Эйлин обернулась – между рядами пусто. Ни одного движения. Только свет ламп, блики на лакированных полках и глубокие тени в дальних углах. Она сделала шаг – тишина. Ещё шаг – сердце билось всё громче.

Казалось, взгляд следит за каждым её движением, но неуловимо, будто из-за стекла или в отражении.

На ближайшем столе лежала раскрытая книга – кто-то недавно читал и не убрал. Листы чуть колыхались от сквозняка. На полях переливались размашистые пометки чернилами: «гремит лишь то, что пусто изнутри».

Эйлин почувствовала, как по коже пробежал холод. Она медленно, стараясь не шуметь, прижала «Короля Лира» к себе и направилась к выходу.

За спиной словно что-то шевельнулось, будто шелест штор у открытого окна. Но когда она оглянулась, между полками не было никого. Только книжные тени, похожие на фигуры, которые умеют ждать.

Эйлин ворвалась в комнату так, будто за ней кто-то гнался. Дверь захлопнулась с глухим стуком, и только после этого она позволила себе вдохнуть.

Тесса сидела у письменного стола, склонившись над стопкой конспектов. Волосы у неё были собраны в беспорядочный пучок, а на щеках отпечатались следы от очков, которые она сняла лишь на секунду.

– Боже, Эйлин, ты как будто бежала от стада лосей. – сказала она, не поднимая глаз. – Что случилось?

Эйлин стояла посреди комнаты, бледная, с книгой в руках, будто это был щит. Она открыла рот, но голос сорвался.

– За мной следят. – слова вырвались шепотом, но в нём было столько ужаса, что Тесса наконец оторвалась от бумаг.

– Что?

– Там, в библиотеке. Кто-то был там. Он следил. – Эйлин говорила быстро, сбивчиво, словно боялась, что не успеет всё сказать. – И эта записка – я нашла её в кармане, он подложил её прямо в толпе, я чувствовала руку…

Она развернула листок и положила на стол. Бумага в руках дрожала. Рядом – книга Шекспира. Тесса взяла записку, пробежалась глазами, потом ещё раз – медленнее. Выражение её лица почти не изменилось.

– «Совсем не знак бездушия – молчаливость…» – прочла она вслух и подняла взгляд.

– И что, по-твоему, это значит?

– Что он знает! – воскликнула Эйлин. – Знает, куда я иду, о чём думаю. Он как будто всё время рядом. И называет себя Королём Лиром! Ты понимаешь? Это не просто записка – со мной играют. И, возможно, я лишь пешка.

Тесса аккуратно положила листок на край стола.

– Или кто-то просто читает классику. – заметила она спокойно. – Это цитата из Шекспира. Возможно, кто-то из студентов решил пошутить.

– Нет. – Эйлин покачала головой. – Это не шутка. Он всё знает. Про профессора, Бруно, Крацвега, Элдена – всё.

Тесса вздохнула, сложила руки на столе.

– Ты уверена, что просто не… переутомилась? Ты ведь последние ночи почти не спишь, всё читаешь эти старые записки. Иногда мозг начинает видеть связь там, где её нет.

Эйлин резко подняла голову:

– Я не выдумываю!

– Я не говорю, что выдумываешь. – мягко поправила Тесса. – Но, может быть, стоит сначала подумать, кто этот «Король Лир» на самом деле.

Она взяла книгу, полистала, пока не нашла нужную страницу, и улыбнулась уголком губ.

– Вот. Смотри. Это же про него: старый король, который верил лести и ошибся в людях. Потерял власть, семью и рассудок.

Эйлин нахмурилась.

– К чему ты это?

– К тому, – сказала Тесса, откинувшись на спинку стула. – что, возможно, тебе намекают на ошибку восприятия. Что ты слушаешь не тех. Что, может быть, ты ищешь правду не там, где она есть, а там, где тебе удобнее.

Эйлин замерла. Эта мысль была ударом – неприятным, но точным.

– То есть ты думаешь, что это… предупреждение? – спросила она тихо.

– Возможно. Или просто чей-то изысканный способ привлечь твоё внимание. – ответила Тесса, убирая очки обратно на переносицу. – Но, если тебе действительно кажется, что это связано с Крацвегом… спроси у него.

Эйлин медленно опустилась на кровать, всё ещё держа книгу на коленях. Свет от лампы падал на обложку, и позолоченные буквы King Lear блестели, как свежие шрамы.

– У него есть ответы. – прошептала она. – Я чувствую. Только не знаю, какие.

Тесса закрыла тетрадь и посмотрела на подругу поверх очков.

– Тогда спроси. Только будь осторожна. Люди, которые слишком умело молчат, обычно знают слишком многое.

Эйлин вскинула на неё глаза. Эта фраза задела что-то внутри. В ней было слишком много смысла. Больше, чем Тесса, возможно, сама вкладывала.

– Спасибо, Тесса! Ты невероятная! – эмоционально поблагодарила Эйлин. Она сжала пальцы, чувствуя, как в груди нарастает решимость. На этот раз она не станет ждать.

Эйлин уже выскочила за дверь вместе с прихваченной запиской, когда раздался задумчивый голос Тессы:

– Я просто не ищу тайные смыслы… Лучше бы это были любовные записки.

Эйлин выбежала из комнаты почти на автомате – сердце билось быстро, мысли путались, шаги отдавались эхом в старых коридорах. Воздух казался плотным, как перед грозой.

На лестничной площадке она случайно взглянула в окно и застыла. На балконе четвёртого этажа, под серым небом, стоял Альбирео Крацвег. Ветер развевал полу его пальто, а волосы выбивались из-под воротника. Он был неподвижен, но не застывшим. Он словно замер вместе со временем.

Эйлин не раздумывала. Подол юбки задел перила, каблуки звонко отстукивали по ступеням.

На четвёртом этаже балкон был открытым: капли дождя падали с козырька, ветер приносил запах мокрой листвы.

– Осторожнее, тут плитка скользкая. – сказал Крацвег, не оборачиваясь. – Порог высокий, не споткнитесь. И, кажется, Вы не взяли зонт.

– Не взяла. – выдохнула Эйлин, делая шаг ближе. – Вы всё помните, да?

Он усмехнулся, чуть склонив голову.

– Почти всё. Когда-то этот балкон был полу рассыпавшимся, но мы всё равно собирались здесь. – он указал на каменную нишу у стены. – Там раньше стоял ящик с бумагами, кто-то хранил там чай, кто-то – сигареты. Помню, я здесь вспомнил живопись. Компания безумцев, влюблённых в жизнь, как нам тогда казалось.

В голосе его звучала лёгкая ирония, но глаза оставались серьёзными.

Эйлин слушала, чувствуя, как ветер стягивает пальто на плечах. Она открыла рот, чтобы спросить – про Бруно, про Тодда, про то, что случилось тогда, – но Крацвег опередил её.

– Не стоит, Эйлин. Некоторые разговоры лучше не начинать, если не готов услышать ответ.

Он облокотился на перила, и ветер качнул край его пальто. Эйлин почувствовала лёгкое раздражение – почти детское, от того, что его невозможно пробить.

– Хорошо. – сказала она, опуская взгляд. – Тогда я спрошу о другом.

Она достала сложенный листок, немного помятый по краям.

– Это. Вы ведь знаете, кто это мог быть?

Крацвег взял записку, мельком пробежался глазами и… улыбнулся. Искренне, живо, почти весело.

– «Король Лир». – произнёс он, будто пробуя слова на вкус. – Надо же. Эта академия обожает выращивать разных королей. Был уже один – считал себя властителем мыслей. Другой – гением эпохи. Теперь вот, видимо, у нас появился шекспировский монарх.

Он вернул ей бумагу, чуть пожав плечами.

– Впрочем, звучит неплохо. Лир хотя бы умел красиво страдать.

– То есть вы думаете, это просто шутка? – спросила Эйлин.

– Возможно. Или чей-то способ развлечь скучающую публику. – Он посмотрел на неё чуть мягче. – Не принимай всерьёз. Академия любит создавать мифы, а ты слишком умна, чтобы верить каждому.

Ветер усилился, и одна прядь волос Эйлин прилипла к щеке. Крацвег взглядом будто хотел убрать её, но не сделал ни движения.

– Вам… не кажется, что мифы в этой академии живут дольше людей? – тихо спросила она.

Рео коротко усмехнулся.

– Ещё как. Только мифы не стареют.

Он посмотрел в сторону двора – там, внизу, мокрые клёны роняли последние листья.

– Иди, Эйлин. – произнёс он почти шёпотом. – Простудишься.

Она не сразу двинулась. Казалось, если сейчас уйдёт, то утратит момент, который больше не повторится. Но ветер усилился, и слова Крацвега растворились в звуке дождя.

Эйлин тихо кивнула и шагнула к двери. А когда обернулась – он уже снова смотрел вдаль, будто её никогда здесь и не было.

Часть 5.

Ночь стояла тихая, почти прозрачная. За окном мелькал дождь – не настоящий ливень, но мелкая водяная пыль, оседающая на стекле. Академия спала, и лишь редкие шаги дежурного где-то внизу нарушали покой.

Эйлин сидела на кровати, не раздеваясь, при слабом свете настольной лампы. Перед ней лежал «Король Лир» – раскрытая, чуть покосившаяся книга с потрёпанной обложкой и пожелтевшими страницами. Том Шекспира казался тяжелее, чем утром. На корешке проступали следы чужих пальцев, бумага пахла старой бумагой и чернилами – как будто память имела свой собственный запах.

Она листала их медленно, пальцами, привыкшими к аккуратности, будто боялась повредить что-то живое. Чем дальше читала, тем тише становился её внутренний голос. Словно сама трагедия впитывала мысли, превращая их в эхо.

«Лишь та любовь – любовь, которая чуждается расчёта».

Страницы шелестели сами, и глаза выхватывали из текста отдельные строчки, будто сами выбирали, на чём остановиться.

«О мир, о мир превратный! Несчастья так нам ухудшают жизнь, что облегчают смерть».

Она прочла это шёпотом, бросив быстрый взгляд на спящую Тессу. В груди отозвались чувства чем-то тихим, хрупким, почти больным. Сколько раз она видела вокруг улыбки, за которыми скрывается усталость. Преподаватели, студенты, она сама. Все словно ждали не счастья, а передышки.

«Плохие, стало быть, не так уж плохи, когда есть хуже. Кто не хуже всех, ещё хорош».

И это тоже было правдой. Иногда Эйлин казалось, что и здесь, в академии, всё устроено именно так – никто не стремится быть добрым, лишь не хочет оказаться хуже остальных.

Она продолжала читать – уже не для того, чтобы искать следы «Короля Лира», а потому что чувствовала, будто кто-то через эти слова говорит с ней. Слова стали зеркалами, отражающими её собственную тревогу.

На одной из страниц, там, где Лир теряет рассудок, чернилами было дописано вручную, другим почерком:

«И потерял он всех, включая самого себя.

И да помутнились чертоги сознания его, безграничного и совершенного».

Строки были старые, чуть поблекшие, но аккуратные – ровные, холодные, словно писаны тем, кто привык думать прежде, чем чувствовать. Эйлин невольно провела пальцем по чернилам. Они не размазывались – впитались в бумагу навсегда. Она перевернула страницу и заметила между листов что-то плотное.

Узкий обрывок бумаги – выцветший, с неровным краем, словно вырванный откуда-то. Почерк тот же, что и в анонимных записках. На листке, похожем на страницу из старого дневника, было написано:

«Когда я начал искать следы безумия, думал – найду трагедию.

Но нашёл закономерность.

Они все были умны. Все – гении, чья мысль превышала предел.

И каждый из них однажды переступал черту.

К.К. мог быть тем, кто давал всё. Но забирал он не меньше.

Возможно, слишком много.

Иногда мне кажется, что безумие – это просто форма дара.

Или расплата за него.

К.К. искал не знание – источник.

Его одержимость разожгла в другом то, что нельзя было будить.

Звёзды взрываются, когда их тревожишь слишком долго».

Под текстом было едва заметно выведено одно слово, как подпись или мольба:

«Прости, Оскар».

Она перечитала ещё раз. Потом ещё. Всё сжималось внутри – не от страха, а от чувства, что все её догадки только что сделали шаг дальше, чем ей хотелось.

Звёзды. Альбирео Крацвег. Самая яркая в Лире, двойная звезда. Эйлин подняла глаза на окно. Дождь смыл отражение, и за стеклом виднелось тёмное небо. Где-то там, в глубине, – сияла крошечная точка. Две звезды, вращающиеся друг вокруг друга, но разделённые вечностью.

Эйлин закрыла книгу. Если верить этому дневнику, кто-то уже пытался разгадать Крацвега. Аноним из писем. И ему это не удалось.

– Ты снова читала всю ночь?

– Я… – начала было Эйлин, но Тесса, стоявшая у кровати с выражением безусловной решимости, всплеснула руками и перебила:

– Нет, это не может так продолжаться! – она говорила с таким пылом, будто собиралась спасать подругу от гибели. – Хватит этих книжных кошмаров и таинственных посланий. Ты пойдёшь со мной помогать украшать актовый зал. Отвлечёшься, отдохнешь от своих загадок, придёшь в себя.

Эйлин не нашла, что ответить, и вынужденно согласилась.

К полудню актовый зал гудел от голосов. Воздух был пропитан запахом бумаги, краски и немного – пыли. Сквозь высокие окна лился мягкий свет, золотя подвешенные на нитях гирлянды из засушенных листьев.

Эйлин стояла у лестницы, держа связку тонких лент глубоких осенних оттенков: терракотовых, янтарных, бронзовых. В руках у Тессы был целый ворох разноцветных шаров, и она командовала процессом с воодушевлением, которое напоминало полководческое.

– Те, что потемнее, к сцене, а светлые – ближе к окнам! – раздавала она указания. – Мы же хотим, чтобы зал выглядел как закат, а не как детский праздник.

– Конечно. – кивнула Эйлин, прикрепляя очередную ленту.

Шуршание бумаги, шорох шагов, тихий смех. Всё вокруг было таким привычным, и всё же в глубине сознания у Эйлин оставалось ощущение, будто она только делает вид, что живёт обычной жизнью.

Тесса, увлечённо раскладывая украшения, вдруг повернулась к ней:

– Слушай, а ведь это будет первый осенний праздник, который мы встречаем как организаторы. Странное чувство, да?

Эйлин улыбнулась краешком губ.

– Наверное, да.

Она вспомнила, как в первый год они с Тессой едва знали друг друга. Соседки по комнате, вежливо сдержанные, аккуратно разделившие пространство. Тесса – рассудительная, громкая, общительная, а она – тихая, наблюдательная. Они ладили, но не сближались. И всё же в этом году что-то изменилось.

Теперь Тесса подходила к ней чаще, спрашивала о книгах, о преподавателях, даже предлагала вместе обедать. Эйлин не знала, с чем это связано – то ли с новой волной доверия, то ли с жалостью.

– Знаешь. – сказала Тесса, вешая ленту повыше. – мне кажется, в этом году что-то… изменилось. Атмосфера, люди. Даже воздух другой.

– Густой? Тяжелее дышать? – уточнила Эйлин.

– Ну да. Всё как-то тише. – она усмехнулась. – Может, я просто стала старше.

Эйлин молча кивнула. В её мыслях всплыли страницы книги, ночной свет лампы, и фраза – «О мир, о мир превратный…» Она подняла взгляд на потолок, где гирлянды покачивались от лёгкого сквозняка, и почувствовала – всего лишь на мгновение – будто этот уютный, пёстрый зал живёт отдельно от них, как сердце древнего существа, бьющееся в собственном ритме.

Тесса щёлкнула пальцами у неё перед лицом:

– Эй, ты опять где-то далеко! – укорила она, но мягко, почти с улыбкой. – Не думай сейчас ни о книгах, ни о Кра… – она осеклась. – ни о своих философиях. Мы просто украшаем зал, ладно?