Преломления

Всё окончится в срок, всем началам зачин положив.

И планета Земля своего не замедлит вращенья.

Вдруг очнувшись от сна, ты увидишь, что всё ещё жив

И поздравишь себя с первым днём твоего возвращенья.

Передёрнешь затвор, по привычке прищурив глаза.

И пальнёшь боевыми в гнусавых химер обмирщенья.

Это значит, что здесь невозможна дорога назад,

Но найдётся ли тот, кто откажет тебе в возвращеньи?

Будет много дорог, будет много развилок и ям.

И на каждом пути соблазнительное обращенье.

Только это пустяк, и тропинку к желанным друзьям

Ты отыщешь, чтоб вместе отметить твоё возвращенье.

Может статься, в пути сердце сдавит в закатных тисках,

И тугою петлёй захлестнёт одиночество шею.

Верю, не пропадёшь даже в самых дремучих лесах,

А поскольку я жду, то на это надеяться смею.

Сквозь огонь и туман, морок прошлого и миражи

Совершится обряд, завершится процесс очищенья.

Всё осилив сполна, ты в сомненьях себе откажи,

Не теряй время зря, не откладывай миг возвращенья.

А вернувшись, забудь всё, что было доселе с тобой.

В своём сердце оставь только место для сада прощенья

Ибо память, храня все былые мученья и боль,

Вызвав новый потоп, остановит земное вращенье.

25. У-ван. Беспорочность.

Мы – ось вселенной, соль земли, мы – первые из равных.

Мы – суть законов, смысл слогов, обложки вечных книг.

Но в беспорочности своей, как никогда, бесправны,

Не в силах вырваться вовне из круга ни на миг.

Нам совершенно ни к чему блеск золота и званий.

В своей естественной красе мы – идеал во всём.

Поля непаханые нас насытят хлебом знаний,

И мы, насытившись сполна, чушь разную несём.

Мы в непреклонности своё не забываем место.

И почтальон не принесёт ни строчки, ни письма.

Но, что греха таить, порой бывает, если честно,

Желанье поучать других от малого ума.

И нам случается подчас забыться мордой в блюде

И с глупым смехом вспоминать о казусе таком.

Не изводить себя стыдом, а знать: хулы не будет!

Мы стойки в стойкости своей и беспорочны в том.

А если свалит вдруг болезнь слепого эгоизма,

Заварим чай из терпких трав непаханых полей.

Как панацея из лекарств подходит только клизма,

Чтоб было неповадно впредь, а нынче веселей.

Когда ж забудется в конце ответственности мера,

И вновь закружит не к добру шальная круговерть,

Войдём шеренгой в Колизей, отринув бремя веры.

Крича: «Приветствуют тебя идущие на смерть!»

26. Да-чу. Воспитание великим.

Женщина молится перед иконой

Дённо и нощно, часы напролёт.

А возле церкви, у старого клёна,

Плача, ребёночек матушку ждёт.

Женщина вышла из храма господня,

Кликнула малого – он не идёт.

Мамку, что утром будила сегодня,

В чёрной монашенке не признаёт.

Птица чирикнула, ветка качнулась,

Всадник промчался на белом коне…

Только тогда молодая очнулась

И, пошатнувшись, прижалась к стене.

Мир, представлявшийся хмурым и мнимым,

Вдруг улыбнулся открытым лицом,

Встретив пришедшую агнцем невинным,

А не бездушным холодным тельцом.

Не было зла в этом чистом и ясном,

Жарком и солнечном будничном дне.

Всё, что привыкла считать безобразным,

Смылось росой и осело на дне.

Чтобы не плакал, дав корочку хлеба,

Тихо твердит, пряча слёзы в платок:

«Ты, мой сынулечка, всё моё небо!

Нету на небе прекрасней дорог»

27. И. Питание.

Что ж, согласен, некрасив я и беден.

Но ажурный черепаховый гребень

Вдел бы в локоны твои на удачу,

Позабыв, как для тебя мало значу.

Время общее секундами мерил

И словам, дурак наивный, не верил.

Но в часах песочных вечность иная.

Проклинал и всё ж любил, проклиная.

Говорила ты мне честно и прямо:

Уходи! А я не верил упрямо.

Долгих десять лет тобой любовался,

Насмеялся вдоволь и нарыдался.

Замело сухим песком ясны очи.

Я падение своё лишь отсрочил.

Поцарапался, но всё ж не убился,

Тигром мягко на траву приземлился.

Переплыть поток судьбы невозможно.

Эта истина, увы, непреложна.

Через жизни полноводную реку

Переправы не найти человеку.

Пусть не выпала мне масть козырная,

Но тебя благодарю, вспоминая.

Ибо стойкости твоей я отчасти

И обязан своим нынешним счастьем.

28. Да-го. Переразвитие великого.

Как странно быть растерянным юнцом.

Смотреть вперёд, своих страшась стремлений.

В эпоху постоянных преломлений

Не гением, не конченным глупцом.

Как жалко быть глубоким стариком

И каждый день встречать благоговейно.

Окутавшись сознанием елейным,

Ухаживать в саду за цветником.

Как страшно быть на тех похоронах,

Где отпевают прожитое кем-то.

Над мёртвым телом с траурною лентой

Стоять живым под небом в облаках.

Как глупо после отрицать восход,

На год грядущий ничего не сеять.

Хранить себя в залатанном музее,

Где только стены помнят твой приход.

Как дико видеть высохшей души

Бездумный взгляд, к любому безразличный.

От той самодостаточности личной

Её уже ничто не отрешит.

Как славно жизнь окончить на лету,

С костлявою не ждать покорно встречи.

А радостно в пылу кровавой сечи,

Взмахнув мечом, упасть в своём саду.

29. Си-кань. Повторная опасность.

Белым лепестком

над бездною кружусь, а глубоко

течёт меж скал холодною рекой

мой былой покой.

Груз привычных дум,

как камень тянет вниз туда, где шум

реки холодной глушит голоса.

И, закрыв глаза,

Брошусь в водопад,

пусть даже на авось и наугад,

чтоб, выбравшись из пропасти одной,

пасть на дно иной.

Дайте мне вина!

Пусть чаша им не до краёв полна.

Я знаю, где-то там, среди вершин –

глиняный кувшин.

Тихая вода

пришла на смену бешеным годам.

Чуть сгладила крутые берега

тёплая река.

Нахлебавшись всласть,

и новой бездны различая пасть,

шепчу без сил, страшась туда упасть:

кто мне руку даст?

30. Ли. Сияние.

Давайте чтению учиться,

Чтобы в последствии прочесть,

Не опасаясь ошибиться,

Другим написанную весть.

И жёлтым светом светофора

Уравновесить без труда,

Как пешехода и шофёра,

Зелёный с красным навсегда.

Давайте поворчим незлобно,

Уподобляясь старикам.

Прикрывшись возрастом преклонным,

Поучим жить других слегка.

Давайте письма увлечений

Прошедших на костре большом

Единым общим отреченьем

Без сожаления сожжём.

И их оплакивать не станем,

И пеплом жирным посыпать

Не будем головы, оставив

Другим на счастье уповать.

Давайте на автомобиле

Рванём сквозь ночь, рассеяв тьму

Туда, где нас всегда любили.

За что? Ей – богу, не пойму.

Часть вторая

31. Ся нь. Взаимодействие.

Кто-то, о ком ты мечтала давно,

Грезила сладко в немом упоеньи,

Вдруг твоей спальни откроет окно

И упадёт пред тобой на колени.

Сердце забьётся в девичьей груди,

И перехватит дыханье от взгляда,

Если шепнёт тебе: «Не уходи!

Слышишь, родная, не бойся, не надо».

Ты ж, улыбнувшись, обнимешь сильней

Друга желанного в страстных объятьях.

Вздрогнешь, бедром прислонившись к стене,

На пол уронишь ненужное платье.

Тенью безумной при свете свечи,

Превозмогая истомы приливы,

Робко попросишь его: «Не молчи!

Я хочу слышать твой голос, любимый!»

И захлебнёшься пьянящей волной,

Судорог неги не зная прекрасней.

К телу другому прижмёшься спиной,

Вся в его голосе, вся в его власти.

Тот, о котором мечтала во сне,

После, уставшей от неги и ласки,

Будет тебе напевать в тишине

Милые, добрые, светлые сказки.

32.

Хэн. Постоянство.

Он был убит отточенною шпагой во времена дуэлей и поэтов.

Лежал в траве, зажав рукою рану, и думал: помолиться или нет?

Ему как раз убийцы секунданты доставили священника глухого.

Тот говорил: «Покайся, сын мой, грешен!» А он ответил: «Падре, ни к чему.

Я был живым в отличие от многих, любил вино, пил женщин, балагурил.

Над лживым обывателя смиреньем глумился постоянно от души.

Завистники лупили в переулках и на дуэли вызывали часто.

К позорному столбу тяжёлой цепью не раз меня приковывал палач.

Мы с вами – птицы разного полёта. Вам – церковь, пища жирная да пиво.

А мне – поля и площади во градах с толпою, рукоплещущей стихам.

Теперь, видать, своё отбалагурил. Живите мирно, без занозы в ж…»

Сказал и умер, унося с собою всё то, что не напишет никогда.

33. Дунь. Бегство.

Эй, кто там канючит перо и бумагу? Чего тебе надо, непризнанный наш?

Нет, я не диктую свои мемуары. Откуда ты взялся, нахальный такой!

Какой-то взъерошенный, в жёлтом костюме… Упёрся рогами и сладко поёт.

Я из-за тебя опоздаю на встречу! Мне было назначено вечером в пять.

Эй, кто там помчался за водкой и хлебом? С ума посходили?! А ну-ка домой!

Какой такой праздник? Чего годовщина? Вот ноги свяжу, далеко не сбежишь.

Стихи сочиняешь. А мне что за дело? Я читывал ваши дрянные стишки.

«Любовь будет вновь» – удивил озареньем! Сиди и воспитывай волю, п…пиит.

Да что-то ты грустный и бледный какой-то. Сходил бы проветрился, я разрешу.

А то в туалете, подлец, всю бумагу своими каракулями исписал

А что это там у тебя за спиною? Ах, муза тебе подарила крыла!

Постой же! Ну вот, улетел восвояси. Ох, жалко юродивого, пропадёт.

34.

Да-чжуань. Мощь великого.

Был молод и упрям пленённый раб. За это в гладиаторскую школу

Его продали за хороший куш, что на потеху публике издох.

И он терпел надсмотрщиков-собак. Сжав зубы, всё ж старательно учился

Коротким гладиаторским мечом взрезать своим противникам живот.

О, сколько раз во сне перебирал он планы грандиозного восстанья,

Но средь других рабов не отыскал достойного доверия его.

А время шло. И не было ему средь гладиаторов и близко равных.

Хоть пеший, хоть на быстрой колеснице он выходил живым с песка арен.

И осознал вольнорождённый раб, что на арене проклятого Рима

Он только тем и сможет отомстить, что не убьёт отныне никого.

Когда кровавой бойней опьянён, чуть не пронзил единственного друга,

Опомнился, с колен его поднял, и в публику свой гладиус швырнул.

35.

Цзин. Восход.

Что тебя не всегда понимают, ты твердишь, сам себя будоража.

Просто время твоё не настало. Потерпи пару тысячелетий.

Погружённый во внутренний космос, ты достиг апогея безмолвий.

Но когда-нибудь, всласть намолчавшись, снова голос свой дивный разбудишь.

Люди станут внимать твоим песням, доверяя без ограничений.

Окрылённый всеобщим признаньем укорять ты себя перестанешь.

Но паря в облаках эйфории, помни лживость придворных улыбок.

И спаси тебя бог петь фальшиво тем, без чести и слуха, в угоду.

Раз востребован кем-то ты, значит, есть талантам твоим приложенье.

Вот и радуйся, если артистом сам себя средь других величаешь.

А закончатся песни и годы – уходи без прощальных оваций.

Хуже нету судьбы для артиста, чем служить золотым пустоцветом.

36. Мин-и. Поражение света.

Глупо мнить себя неуязвимым. С высоты паденье неизбежно.

Нужно научиться всем на благо с мужеством переносить удары.

А ещё, я знаю, очень важно, чтобы кто-то был с тобою рядом.

Тот, кто и в позорном пораженьи о твоём величии напомнит.

В стане южных варваров, где солнце падает стремглав во мглу бессилья,

Потеряешь собственную гордость, нисходя к обычаям дикарским.

Потеряешь и покой, и веру, и по праву занятое место.

Меж огней безропотною требой проползёшь, дрожа от омерзенья.

Как же жалки были те победы, коими ты прежде упивался.

Им сейчас в изгнании постылом даже места нет в воспоминаньях.

Потому, что ныне невозможно сравнивать без боли и унынья

То, что было с тем, что с нами стало. Глупости и слабости итоги.

37.

Цзя-жэнь. Домашние.

Красавец гусар, поручик в отставке, уставший от битв и ночных кутежей,

Женился на вдовушке в самом соку и с нею осел в наследной усадьбе.

Жена молодая, отличной хозяйкой и нежной подругой ему приходясь,

Во всём угождала, чего б не спросил. И вскоре гусар наел себе пузо.

С женою был ласков и трепетно нежен. А слуг в чёрном теле держал отставной.

Было, как бровью чуток поведёт… Суров, что твой поп, с утра не принявший.

В таком благоденствии жили чудесно. Плодили детишек: что год, то малой,

На тройке катались к соседям на чай – чистейшей воды деревенские баре.

И в друг прискакал посыльный с пакетом: мол, ваше блародье, сам царь-государь

Вас жалует званием статский советник. Извольте прибыть в столицу на службу.

Подумал гусар. В домашнем халате по тихим аллеям полдня погулял.

Потом отписал в министерство отказ и, трубку набив, занялся пасьянсом.

38. Куй. Разлад.

Стояла маленькая девочка на берегу большой реки,

прижав к себе игрушку мягкую, чтобы собой её укрыть

От бури, силу набирающей, не разбирающей дорог.

Стояла маленькая девочка и даже плакать не могла.

Вокруг неё опять вселенная в который раз сошла с ума.

Свихнулось небо злыми тучами, вулканом вздыбилась земля.

И в этом первородном хаосе, игрушку спрятав под кустом,

смотрела маленькая девочка на бой взбесившихся стихий.

Сил детских, даже пожелай она, не хватит разогнать грозу.

Слезой огонь не успокоится, и словом волны не унять.

Сидит она, почти привыкшая, как мудрый маленький божок,

и куклу на руках баюкает: «Не бойся, доченька, не плачь».

А небо молниями дыбилось, хлестало смерчем по земле,

в ответ цунами огрызавшейся, плескавшей лавой в высоту.

И только маленькая девочка с игрушкой мягкой на руках

среди вселенского безумия одна сидела у реки.

По-детски мудрая и стойкая, ждала, когда минует шторм,

и так уснула рядом с куклою. Спала и видела во сне

Что ураган сменился дождиком, земля полями расцвела,

и солнышко лучами тёплыми соединило мощь стихий.

Не могут вечно биться в ярости земля и небо: кто кого.

Когда-нибудь они помирятся, когда-нибудь они поймут,

Что эта маленькая девочка всем сердцем любит их двоих.

Как ни суди, а папы с мамою во всей Вселенной лучше нет.

39. Цзянь. Препятствие.

Нужно быть храбрым безумцем или последним глупцом,

Чтобы, завидев опасность, сразу же лезть на рожон.

Песню чужую пропела падающая стрела,

В чью-то холодную руку вложенная не тобой.

Сколько бы ты не скитался, твёрдо уверен в одном:

Нет неприступнее замка, чем возведённый в душе.

У золотых барбаканов ждёт вражьих воинов тьма.

Спрячь меч в узорные ножны, голубя вышли к друзьям.

Пусть поспешат на подмогу, пусть не щадят лошадей.

Замок почти что захвачен. Вскоре погибнем и мы.

Недруги жаждут сокровищ, рыщут в подвалах, как псы.

И невдомёк им, что злато в наших сокрыто сердцах.

40. Цзе. Разрешение.

Ты спросила разрешенья робко и слегка смущённо.

Разве есть на свете кто-то, кто ответил бы отказом?

Не стесняйся своих линий, красоты своей не бойся,

Мир к ногам твоим положат миллион мужчин влюблённых.

Отчего ж тоскливо смотришь в чащу леса, где дикаркой,

Чистой нимфою лесною прожила семнадцать вёсен?

Просто ты пока не знаешь, что уже из стран заморских

С крошкой-туфелькой хрустальной принц плывёт на каравелле.

Красотой твоей сражённый он в шелка тебя оденет.

Будет знать твоё лишь имя, и дышать одной тобою.

Поклонись, прощаясь, лесу. Он тебя поймёт, он мудрый.

И плыви на каравелле с принцем в сказочные страны.

41. Сунь. Убыль.

При убывающей луне оскал не виден. Но всё ж когтями по спине полночный вой.

Когда появится кроваво-красный месяц, не дай вам бог бродить по лесу одному.

А если полная луна уравновесит чутьё звериное и человечью плоть,

Скорей серебряные пули отливают, на окнах ставни закрывают, торопясь.

Кому звериную природу не осилить, уже смирились с новым приступом и ждут,

Когда лицо, как маска, вытянется мордой, и когти оборотня изувечат длань.

Всегда боялись люди оборотня, будто в ночи встречаясь с ним на узенькой тропе,

Не сами первыми стреляли в волчье брюхо с ожесточением, неведомым волкам.

Им, глупым, кажется, что оборотня в жертву своим амбициям и страхам принося,

Они тем самым, словно убивают зверя в самих себе, смывая кровью все грехи.

Прекрасно зная кровожадность человека и ограниченность, и трусость и обман,

Уходит оборотней небольшая стая, не самой худшею из наших половин.

42. И. Приумножение.

Когда-нибудь, свой путь окончив, закону кармы подчиняясь,

Я появлюсь на белом свете смешным и ласковым щенком.

Того, что в этой жизни было хорошего во мне, дурном,

Возможно, хватит, я надеюсь, на беспородного щенка.

И стану нехотя учиться командам «фас», «сидеть», «лежать».

И старый дядька-дрессировщик почешет за ухом меня.

Я буду по-собачьи предан, по-человечески влюблён

В своих слегка чудных хозяев, во мне не чающих души.

Смеяться с ними, с ними плакать я так привыкну, что порой

Ночами станет мне казаться, что без меня им не прожить.

Не пустолайкой бестолковой! Хранителем семьи своей

Не пропущу чужих и злобных в собачий неприметный рай.

43. Гуай. Выход.

Слепой с глухим поводырём меня спросили как-то в поле:

«Где здесь поблизости тропа? Кругами ходим целый день.

До самых сумерек вдвоём кричали, звали на подмогу.

И что с того? Осипли лишь, а толку не было и нет».

И я, под проливным дождём мгновенно вымокнув до нитки,

Хотя и сам как раз спешил, повёл их за руку к тропе.

А те упёрлись, не идут. Как будто их ведут на плаху.

И повторяют без конца: «Мы были там. Там нет тропы».

Тогда я затащил на холм поводыря, как пень, глухого

И в ухо прокричал ему: «Смотри, болван, вон та тропа!»

Они насупились. Молчком до тропки в миг доковыляли.

Но через несколько шагов вновь сбились с торного пути.

44. Гоу. Перечение.

Ну что ты молчишь? Скажи же хоть слово! Терпеть не могу, когда изваяньем

Нелепым сидишь, сверкая глазами. Хоть голос подай! Иль ты не мужчина?

Я знаю, та грань, что соединяла, когда-то нас, милый, совсем поистёрлась.

Мне легче к чужому уйти человеку, чем просто понять, о чём ты подумал.

Слизняк бесхребетный! Полнейшая тряпка! В ответ кулаком по столу не ударит.

Сомнамбулой смотрит и бесится тихо. Как долго ты выдержать это способен?

Не смей прерывать! Мне рот не закроешь! Припомню все-все былые обиды.

И нет в мире сил, чтобы нас помирили. Отныне тебе не будет прощенья.

Как рыба молчишь, что в мойке на кухне. Таращишь глаза и терпишь, и терпишь.

Никак возомнил себя ты страдальцем? Ну-ну, помечтай. Воздастся за веру…

А помнишь тот день? Мы счастливы оба… Я тоже его пока не забыла.

За что нас господь исторгнул из рая? А впрочем, прощай. Мне не о чем больше.

45. Цуй. Воссоединение.

Сколько ты его ждала! И самой себе признаться,

Опасаясь, что вспугнёшь, не спешила до поры.

И, зажмурившись, плыла по волнам большого счастья

Меж цветущих берегов Клеопатрою в челне.

Этот крошечный изъян пусть тебя не беспокоит.

Он, конечно, очень мил. Он, конечно же, пустяк.

Знай, за твой прелестный стан всё всегда тебе простится.

И за твой прелестный нрав много возблагодарят.

Ты, любимая, затмишь солнце днём, сияя ярче.

И о красоте твоей не одну исполнят песнь.

Ускользающих минут не оплакивай мгновенья.

Счастьем вечность пропитав, сказка поселилась тут.

46. Шэн. Подъём.

Уж сколько промчалось столетий, и сколько сменилось эпох,

Как прокляли боги Сизифа бессмысленным жалким трудом.

С проклятием этим смирившись, не тратя рассудок на гнев,

Упорно катил он свой камень по гладкой отвесной скале.

Он видел закат олимпийцев, забвенье бессмертных богов.

Но снова и снова с упорством вставал у подножья горы.

Сизиф не стремился к вершине. Он даже не верил в неё.

Подъём доставлял ему радость, став смыслом его бытия.

Бывало не раз, на привале присев, чтобы дух перевесть,

Он видел людские фигурки, ползущие следом за ним.

И как же он был благодарен низвергнутым ныне богам

За редкое счастье – веками стремиться в манящую высь.

47. Кунь Истощение.

Были речи, но они неверны. Были звуки, но они пусты.

Музы не приносят людям хлеба, вдохновенье не снесёшь в ломбард.

Долгожданный гость, закрывшись маской, произносит шёпотом заказ:

«Нужен новый реквием. Вот деньги в кошельке. Извольте получить».

Песня мёртвых – реквием кому-то, как надгробный камень на пути.

Не судьбы ль посланник в полумаске приходил? А если бы и так!

Он оставил деньги. Это значит, детям не придётся голодать.

Нужен новый реквием? Извольте! Напишу воистину шедевр.

Говорят, талант не продаётся. Что ж, тогда привычным ремеслом,

Помолившись, возле клавесина буду зарабатывать на жизнь.

А умру – моя могила вскоре зарастёт высокою травой.

Но звучать уже не перестанет музыка моя в людских сердцах.

48.

Цзинь. Колодец.

У колодца старушка согбенная отдыхала, водицы испив.

Бормотала под нос неразборчиво и забылась старушечьим сном.

У колодца уставшая женщина, рукавом вытирая лицо,

О судьбе ли о бабьей печалилась? Иль воды не могла зачерпнуть?

У колодца красивая девушка от родимых подружек тайком

Причитала, что за нелюбимого её батюшка хочет отдать.

У колодца смешливая девочка собирала цветы для венка.

И в воде своему отражению долго корчила рожи, смеясь.

Эти образы, эти свидания вечно будет колодец хранить.

И вода, словно память народная, просочится ключами к корням.

Чтоб вернуться потом тёплым дождиком, свежим хлебом вернуться на стол.

Чтоб колодец с холодною, чистою правдою никогда не иссяк.

49. Гэ. Смена.

Помнишь, жёлтый август таял, в листопаде заходясь.

Ты шепнула мне смущённо: «Приходи, я буду ждать».

Кто бы мог тогда представить, что свиданием одним

Мы завяжем наших судеб симпатичный узелок.

Постепенно, шаг за шагом между строк читать учась,

Не заметили мы сами, что давно всё решено.

Знаешь, чувствую, что знаешь: не далёк тот странный час.

Час принятия решений и великих перемен.

Даже спрашивать не стану я гадалку о судьбе.

Всё предсказанное прежде ныне вижу наяву.

И тебя в красивом платье, и завьюженный февраль.

Присмотрись скорее, видишь? Значит, так тому и быть.

50. Дин. Жертвенник.

Опрокинут алтарь на языческом капище,

и отшельник-монах рубит древо священное.

Он пришёл сюда, чтоб инородцев-язычников