ПГТ

– Не подумал, – Прохор был сама откровенность.

– А вы вообще когда-нибудь думаете? – вдруг разозлилась Таня. В конце концов, она – зрелая женщина, руководитель отдела, а тут является какой-то, признается в любви. Еще земляника эта. Бред.

– Редко, – ответил Проша. – Надобности нет.

И злоба Танина куда-то улетучилась.

– Я не замужем, – проинформировала она.

Они подошли к дому.

– Тут я живу, – Татьяна взяла у него корзинку. – Спасибо, что проводили. Ну, я пошла, – и протянула руку.

Он пожал ее кисть крепко, но не больно. Ладонь Павла обманула ее ожидания, потому что не была грубой. А ведь у трактористов руки должны быть грубые, это все знают.

– Я завтра опять приеду, – проинформировал Прохор. Сказал, как отрезал.

– Зачем?

– Проводить..

– Тут недалеко и не страшно, – Таня уже откровенно забавлялась. Ей было интересно, что он придумает.

– Тогда пойдем в клуб, – не сдавался тракторист.

– В ночной? – Татьяне стоило большого труда не рассмеяться.

– Нет… Зачем? В дневной.

И тут Таня, наконец, расхохоталась. Все напряжение, вся ощущение нелепости вышли из нее с этим смехом.

– Ладно, мой герой. Мы пойдем в кино. Сто лет не была в кино.

С тех пор она назвала его не иначе, как "мой герой".

А земляника слегка пахла соляркой, но была крупная и вкусная.

***

На следующий день Татьяна вышла с работы позже девчонок: не нужно ей всяких разговоров. Им только повод дай, полгорода оповестят.

Прохор стоял на прежнем месте. На шее – коротко повязанный галстук с изображенными на нем санта-клаусами. В руках – прозрачный пакет. В пакете – помидоры и огурцы. Столь шикарный вид портила только одна деталь – ширинка у кавалера была расстегнута. Оттуда торчал маленький кусочек белоснежной рубашки.

"Для свидания готов полностью" – подумала Татьяна.

– Это что? – спросила она, кивая на пакет.

– Огурцы с помидорами. Вкусные, – ответил он.

– Мы что, прямо с ними в кино пойдем? – поинтересовалась Таня.

– Да мне не тяжело, – и Проша в подтверждение помахал пакетом.

– Ну, тогда приводите туалет в порядок, – она кивнула на штаны. – И пошли.

– Ух ты, – Паша неожиданно развеселился, – а я-то думаю, че бабы ржут в автобусе, и на меня так поглядывают при этом.

"Да тут и без этого есть над чем поржать", – подумала Таня.

Подошли к кинотеатру. Перед входом Прохор полез в карман. Потом в другой. Потом еще раз. Где-то на третьем круге лицо его стало белым:

– Деньги забыл. Наверное, в спецовке.

"Прекрасно! Повести кавалера в кино за свой счет – мечта всей моей жизни", – подумала Таня и полезла за деньгами. Но тут же вынула руку из сумки: захотела посмотреть, как выкрутится.

– Слушай, – выдавил он, и лицо его из белого стало красным, – подожди десять минут, лады? У меня тут друг живет, я сбегаю, – и он действительно развернулся, чтобы бежать.

– Прохор, стойте! – крикнула ему Таня. – У меня есть деньги. Купим билеты, потом отдадите.

– Я так не могу, – запротестовал тракторист. – Где такое видано. Женщины за кавалеров не платят.

– Знаешь что, кавалер. Я не могу стоять на улице – сейчас дождь начнется, – и она решительно двинулась к кассе.

Смотрели каких-то очередных "Пиратов Карибского моря". Первых частей Таня не видела и плохо понимала, о чем идет речь. Но действие на экране не напрягало, и то хорошо.

– Какие выводы из фильма вы сделали? – спросила Таня, когда они вышли из кино. Ей нравилось подтрунивать над ним, играть, как с маленьким косолапым щенком.

– Да херней они страдают, – неожиданно выдал Прохор. Таня даже остановилась:

– Очень интересно. Кто "все", и в чем заключается "херня"? – она намеренно не "оцензурила" вопрос.

– Мужики эти. Особенно главный. Глаза накрасил, как баба.. Пидор какой-то ряженый.

Таня засмеялась.

– Да, – сказала она, – вас к современному искусству нельзя допускать. Разнесете его в пух и прах, ничего не оставите.

Дошли до дома. Прохор, вместо того, чтобы, как вчера, целомудренно пожать руку, неожиданно обнял ее. Таня уперлась кулаками ему в грудь. Из галстука с санта-клаусами донеслась писклявая китайская версия "Джингл Белл".

***

Прохор Вербин своею персоной венчал рабочую династию трактористов: и дед его, и отец занимались тем же. Так что вопрос выбора профессии в семье даже не поднимался.

Наблюдая за отцом и его друзьями, Проша с детства впитал все повадки той среды. Был он немногословен, грубоват и отрывист. Но выпивал не сильно, не так, как было принято.

От матери, учительницы пения, получил он некий душевный романтизм, который, не проявляясь внешне, жил в нем и окрашивал несколько отличными от деревенской среды красками. В душе его теплился огонек изящества, нереализованный, но не погасший. Будучи послан, например, по молодости на рынок петрушкой торговать, надел свой единственный костюм, и галстук. Товар разошелся мгновенно: таких продавцов тут еще не видывали.

Женился Прохор рано и по любви. Жена его, Людмила, работала на почте, принимала телеграммы. Жили после свадьбы с тещей и тестем. Хорошо жили, мирно. Без скандалов.

Вот, скажем, пришел однажды Проша пришел с работы несколько выпивши и лег спать. Но перед этим, по причине жаркой погоды, снял с себя все. Вплоть до самого срамного естества. Ночью захотелось ему испить компоту. Так как интоксикация еще действовала и сил было мало, он просто встал и пошел на кухню. По дороге пересекся с тещей. Как воспитанный человек, сказал: "Здравствуйте, мама", и проследовал дальше. Теща ошарашенно промолчала.

Поутру Прохор высказал Людмиле претензию в том роде, что есть еще у мамули пробелы в воспитании. И с этим надо работать. Не здоровается, мол. А теща, в свою очередь, попросила Люду проследить за мужем, потому как ей, женщине, подобный эпатаж даже нравится, но папа человек грубый. Может не оценить.

И никакого скандала, просто поговорили. Вот что значит истинно интеллигентные люди.

Люда с Прохором любили друг друга сильно. К годовщине свадьбы, пять лет исполнилось, он приготовил для жены серенаду. Организовал все от и до: машину, микрофон, колонки. В запланированное время позвонил супруге: мол, выйди на балкон. Когда Люда вышла, она увидела стоящий посреди дороги грузовик и мужа. И муж спел ей о своей любви.

Весь дом выбежал на балконы. Тетки плакали, мужики смущенно улыбались. И, хотя певцом Прохор был не очень хорошим, прямо скажем, ниже среднего, сердце Люды переполнилось счастьем.

Но какой-то рок висел над Прохором и Людмилой. Когда съехали они от родителей, заимев собственный дом, он через полгода сгорел. Сами спаслись чудом. А еще через год Люда поехала в Воронеж и там попала под машину.

Схоронив жену, он вернулся в отчую избу и жестоко запил. Отец к тому времени уже помер, а мать не могла его остановить. Пил месяца два, потом как отрезало. Встал и начал работать: зло, безостановочно, взахлеб. И женщинами не интересовался. Долго не интересовался. Много лет. Пока не увидел Татьяну.

Встретив ее, Прохор подумал, что она удивительно похожа на Люду. И еще понял, что это его последний шанс на счастливое супружество. С первой минуты понял. Если не она – то никто. Разница в социальной принадлежности ничуть его не смущала. Чего смущаться-то? Баба, она баба и есть. Зато с интеллигентной поговорить можно. Прохор очень это ценил – чтобы поговорить.

***

– …И через неделю он сделал мне предложение, – закончила свой рассказ Татьяна.

– И ты согласилась? – спросил я, так, чтобы что-то спросить.

– И я согласилась, – просто ответила она.

– Потому что надоело быть одной?

– Потому что надоело быть одной.

– И ты не передумаешь?

– А дело не в нем. Не в Прохоре, – Таня посмотрела на меня, быстро, открыто.

– А в чем же?

– А в том, что ты мне солгал. Ты женат. Только не спрашивай меня, откуда я, в век интернета, об этом знаю. И вообще лучше ни о чем не спрашивай. Пойдем, если доел.

В тоне ее не было ни капли обиды или осуждения. Она просто констатировала факт. "Дурак ты дурак, – как бы говорила она мне. А я думала – поумнел".

Я расплатился, и мы вышли на улицу.

И свет померк у меня перед глазами от чудовищного удара в челюсть.

***

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Введение в брехологию

Нынешняя мизансцена представляла собой номер в "Гранд-отеле". Я, побитый и несчастный, лежал на кровати. Татьяна суетилась, готовя лед, чтобы приложить к страдающему месту, а именно – к нижней челюсти. Рядом на стуле сидел мой обидчик и, виновато ерзая, в который раз повторял:

– Слушай, брат, ты извини. Я ж не знал, что ты однокурсник. Тем более из Питера.

Как влияло место проживания на возможность мордобитие, я так и не понял. Поэтому тихо застонал в ответ. Больно было умеренно, но мне хотелось Таниной жалости.

– Замолчишь ты уже или нет? – сердито прикрикнула на тракториста Таня. – Прохор, ты понимаешь, что ты дурак? И не просто дурак, а ревнивый дурак?

Прохор, а обидчиком моим оказался, конечно, он, виновато развел руками: мол, знаю, дурак, а что делать? Таким уж уродился.

Таня пощупала мою опухшую физиономию и приложила лед.

– Хорошо бы, конечно, рентген сделать. Вдруг – перелом?

Я протестующе замотал головой. Ненавижу все эти медицинские процедуры вкупе с медицинскими же учреждениями. А вдруг там какой-нибудь врач-убийца сидит? Загубит мою молодую жизнь почем зря. Тем более челюсть действительно болела не так сильно. Я просто вошел в роль обиженного и оскорбленного.

– Какие все мужики трусы, – презрительно фыркнула Татьяна. – Ладно, пойду попрошу в буфете льда. Вы можете тут без меня не передраться?

Мы с Прохором кивнули синхронно, как китайские болванчики на торпеде машины.

***

– Слушай, ты меня извини, – опять начал Прохор, как только Татьяна вышла. – Я и правда не знал, что вы друзья старые.

– Проехали, – ответил я.

– Понимаешь, я ее так люблю… Так люблю… Я уже два месяца с мужиками не выпивал.

– Да, тогда это действительно серьезно, – почти не шутя, сказал я. – Только ты держи себя в руках. Прибьешь кого-нибудь и сядешь. А она тебя ждать не будет.

– Она – будет, – уверенно заявил Проша. Так уверенно, что я даже позавидовал. Я всегда завидовал цельным людям.

– Может, тебе таблетку какую дать? – проявил заботу Проша.

– Ага, давай, – согласился я. – Открой шкаф, там таблетка стоит. Стаканы – на столике.

Прохор достал из шкафа бутылку коньяка. Воровато озираясь на дверь, налил по полстакана. Мы быстро выпили, и он быстро убрал бутылку обратно. Почему мы оба подумали, что Татьяна осудит этот поступок, не знаю. Но решили не рисковать.

– Как коньяк? – спросил я отдышавшись.

– Говно, – резюмировал Проша. – Не люблю. Зачем он нужен, если есть водка?

– Верно, незачем. Слушай, а вы когда женитесь?

– Таня сказала, что надо подождать годик. Привыкнуть.

– Это правильно. "Привычка свыше нам дана, замена счастию она".

– Чего? – Проша недоуменно посмотрел на меня.

– Это я так. Друг один у меня так говорит.

– Это не друг. Это Пушкин. "Евгений Онегин", – совершенно спокойно проговорил тракторист.

Я был, мягко говоря, ошарашен.

– Ух, ты! А ты откуда знаешь? Обычно, кроме "мой дядя самых честных правил", никто и не знает ничего.

– Да еще в детстве старшие ребята читать заставили. Ну, как "заставили"? Сами читали и нас, мальцов, подтянули. Заразно оказалось, мля. Кино в клубе только по субботам, по другим дням – скучища. Уроки да мамка с папкой. Так мы, падла, толпой в библиотеку ходили, к библиотекарше Лидии Григорьевне.

– Однако, – прокомментировал я.

– Все подряд читали, – продолжал Павел, – Чего, мля, было. Газеты, всякие, журналы, и книжки тоже. Наобум, твою ж, как щенята, тыкались. Фантастика, конеш, в главном почете была. «Человек-амфибия». А Лидия Григорьевна Пушкина любила. "Евгения Онегина" всех заставила прочитать. Роман, говорит, мля, романов, вся русская литература от него пошла. Потом вопросы задавала: попробуй соври, что прочитал, а сам и не думал. «Дураком вырастешь, – ругалась, – это ж энциклопедия русской жизни».

Потом в городские библиотеки ездили, книжки воровали, дебилы. Один раз даже стырили старинную книгу в комиссионке. Не знали что с ней делать, зассали, в помойку выкинули. А у Лидии Григорьевны ничего не воровали. Она так там и работает, хотя старая уже совсем.

– Заходите к ней?

– Неа. Потому что мудаки, – резюмировал Павел.

И тут вернулась Татьяна.

***

– Ну, как вы? – спросила она, протягивая мне новую порцию льда, завернутого в полотенце.

– Нормально, – ответил я, – о литературе беседуем.

– Да ну? – живо отреагировала Татьяна. – И как?

– Прохор очень начитан, – светски похвалил я.

– Да ладно, – махнул тот рукой. – Это ерунда. Вот нас в поселке люди были, брехали, как по писаному. Лучше любого писателя.

– Давай, рассказывай, – разрешила Таня. – Все равно сидим, лечимся. Только, прошу тебя, следи за речью. Не матерись зря.

Проша сделал успокаивающее движение рукой, мол, мы ж люди с понятием, и начал:

– Я сам из Хохлово. А Хохлово – это ж, мля, Париж…

– Прохор! – предостерегающе приподняла палец Таня.

– Ладно, ладно. Короче, про Париж – это Сеня Фукс придумал. Чтобы баб клеить. Трындел им, что небоскребы в Хохлове кругом стоят. Эфилева башня в натуральный рост. Что река Хохловка судоходная. По ней, мол, туда-сюда баржи ходят с интуристами и пароходы на воздушной подушке. А ночью подводные лодки на ремонт проплывают, для секретности. Они, дуры, верили. Встретился с одной в другом городе и задумал к нам ее завлечь. В постель прям по месту затянул, но не успокоился. И она повелась. А Сеня, падла, привез ее к нам и бросил. Ну, ничо, замуж вышла, трое детей.

– Я бы тоже клюнула, – улыбнулась Таня. – Тут ведь главное не правда, а убедительность.

– Во! – обрадовался неожиданной поддержке Прохор. – А я про что? Нам-то он другую историю плел. Про то, как, как возле реки нашел пещеру с фашистами. Дело, если чо, происходило году в девяностом. Сеня, значит, начал с ними перестрелку и всех перебил. У самого, конечно, ни царапины. Мы ему: Сеня, с чего стрелял-то, с пальца, что ли? А он: стрелял с автомата. Перекусил руку часовому, и этой откушенной рукой с автоматом отстреливался. Такую глобальную брехню у нас всегда уважали, потому Фукса, гада, любили.

– Да, – сказал я. – Действительно, мастер.

– Да не, это так, ерунда, – махнул рукой Проша. – А то Юрий Садовников еще был. Вот жеж человек! Он жил с мамкой Петьки Чекмарева, и был компанейский такой мужик. Нам наливал, и от нашего не прятался. Только теть Женя в ночную смену пойдет, у нас с ним гулянка. А при ней учил уму-разуму о вреде пьянства. Мы головами кивали, чтоб его не сдавать.

Когда Садовников крепко подпивал, он всегда одну историю рассказывал. Как дрался с китайцами за остров Даманский. Не, может, он вправду дрался, не знаю. Только истории почему-то разные выходили. То Юрий на танке, то на бэтээре, то пехотинцем, то артиллеристом, то летчиком. Китайцы падают тыщами, друзья гибнут, земля горит. Плакал всегда в конце, просил налить, "шоб нерв не рвался", и засыпал. Мы его тихонько на кровать перекладывали и по домам шли.

Один раз договорился до того, что «сгорели мы все в танке, никто не выжил». Мы ему: "а как же ты тут сидишь-то?" Он раньше обычного заплакал, послал нас к едрене матери. Сопляки вы, говорит, и ничего не смыслите. Я теперь думаю – и то правда. Человеку ж нужно, чтоб его слушали. Может в том вся жизнь его? Так какая, к лешему, разница – правда, неправда?

А говорил он, мля, красиво. И места описывал, и людей. «Брешет, и сам себе верит», – так у нас всегда говорили. Уважали таких.

– Ладно, Прохор, пошли, поздно, – поднялась Татьяна. – Олег, я смотрю, ты уже не умираешь. Если с утра все будет в порядке, тебя ждут в архиве Управления ЗАГСов, в десять. Я договорилась. Зовут Полина, – и она почему-то подмигнула.

– Спасибо тебе, – сказал я.

И заснул, как только они вышли. Но перед сном в голову мне пришла странная мысль. Мысль о том, что не такой уж плохой мужик, этот Прохор. И, может, с Танюней у них все и получится. Раз уж у нас не получилось.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Дюймовка

Наутро челюсть побаливала, но внешних признаков расправы на лице почти не просматривалась. А я думал, рука у трактористов покрепче будет.

Но тут грех жаловаться. Потому что, в противном случае, мне улыбалась бы перспектива объяснять людям, за что я получил по физиономии. И в "ни за что" тут мало бы кто поверил.

Людей можно понять: у них, у людей, богатая фантазия. Если их естественное любопытство не удовлетворяется, они начинают домысливать разные романтические истории, как то: был застигнут у любовницы и бит мужем. Или: напился и был бит собутыльниками совместно с друзьями собутыльников. Или: опять же напившись, нарушал общественный порядок, и был бит милицией. И наконец: был бит женой по совокупности заслуг. Отмываться от любого из этих подозрений одинаково неприятно. И отмежеваться до конца практически невозможно. Так что, спасибо тебе, Проша-тракторист, за твой гуманизм и слабость длани.

Когда я был в нежном возрасте, с моим папой случилась история. У нас имелась сумка на колесиках, в которой перевозились всякие тяжести. В основном, с дачи и на дачу. Такие сумки тогда были в жутком дефиците. Тогда все было в дефиците.

Сумка была великолепна! Но нет в мире совершенства. Когда вещи, уложенные в сумку, превышали определенный вес, это были, например, банки с огурцами или кирпичи (бывало и такое), сумка начинала вести себя непредсказуемо. Заваливалась в разные стороны.

С целью восстановления баланса папа внедрил смелое инженерное решение. Был куплен эспандер, состоящий из двух металлических ручек и толстых резинок с крючками между ними. Качать мышцы, конечно, никто не собирался, такой ерундой у нас в семье не занимались. Зато резинки прекрасно подходили для закрепления непокорного груза.

Все работало замечательно до одного не очень прекрасного воскресного дня. Когда папа перетягивал сумку резинками, один из крючков сорвался и ударил прямо в отцовский глаз.

Единственным положительным моментом в данной ситуации было то, что папа все же остался с глазом. Почти целым. Все остальное было плохо. Вид у папы был такой, словно он провел выходные не на грядках с семьей, а у самого затрапезного пивного ларька.

Усугубляло ситуацию то, что на своем предприятии он занимал должность парторга, и назавтра как раз должно было состояться ежемесячное партийное собрание. А не пойти папа не мог. Гипертрофированное чувство ответственности не позволяло.

На следующий день он говорил каждому встречному:

– Не поверите: резинка от эспандера!

Думаю, не поверили. И только железобетонный папин авторитет позволил ему избежать оргвыводов начальства.

Вот так, а вы говорите. Запачкаться – легко, отмыться – сложно.

***

Время приближалось к десяти, и мне нужно было торопиться. Без пяти десять я должен был стоять возле местного Управления ЗАГСов.

И я стоял. Без семи десять. Я же пунктуальный донельзя. Стоял до десяти. Потом до пятнадцати минут одиннадцатого. Потом еще пятнадцать минут. А потом, грешным делом, подумал, что Таня решила мне отомстить, и никому она не звонила. Месть была какой-то мелкой, и такого от Танюни ожидать было сложно, но люди меняются. Мало ли что произошло за столько лет. Может, какие обиды накопила. Все, решил я, жду еще пять минут, нет, уже четыре, и отправляюсь восвояси. Хватит.

– Ой, а вы все еще ждете? – раздался позади меня журчащий голосок, тут же сменившийся заразительным смехом.

Я обернулся и никого не увидел. Вернее увидел шляпку, своею экстравагантностью и шармом навевающие мысли о Париже тридцатых годов. Переведя взгляд ниже, я улицезрел и владелицу шляпки.

Полина, так отрекомендовала ее Татьяна, была того роста, который льстит даже самому невысокому мужчине. При этом я ни за что не решился бы назвать ее миниатюрной. Полина была пухла и нежнорумяна. Помимо шляпки на женщине было ярко-алое платье, заканчивающееся сильно выше колен. Пухлых ног своих она явно не стеснялась, хоть я мог бы оспорить такую смелость. Ее глаза, яркие от природы, но и вдобавок обильно накрашенные, смотрели на по-женски оценивающе: мол, что там за кавалер там у подруги завелся? Видимо, Таня пока что не посвятила Полину в свой мезальянс с трактористом.

Про себя я сразу прозвал ее Дюймовка. Ну, как бы подросшая Дюймовочка, которая, вопреки сказке, вышла замуж за крота и прожила с ним в счастливом браке лет двадцать.

– Да вот, пока жду, – развел я руками, – думал, вы уже не придете.

– Как это не приду? – и она опять зашлась смехом, демонстрируя пару золотых зубов. – Обязательно приду. Как же не приду?

"Содержательно общаемся, – подумал я".

– Ладно, пойдемте, – сказала Дюймовка столь игриво, как будто приглашала в номера. – А то у меня еще дел куча. А вы Тане кто? – спросила она, направляясь к дверям.

«Нормально, – опять подумал я. – Какие тактичные люди тут живут».

– Я Тане никто. Однокурсник. Приехал в Белгород по делам, случайно встретились.

Полина обернулась, прищурила глазки, и хмыкнула: мол, ври-ври да не завирайся. Я решил не разочаровывать милую женщину. А то вдруг в архивы не пустит. А у меня Португалия. Понизив голос до доверительной интимности, сказал:

– А вообще-то я приехал из Люксембурга. У меня там вилла и яхта. Хочу украсть Татьяну по древнему кавказскому обычаю и увезти на Тенерифе. Ловить акул.

Моя новая версия вызвала взрыв смеха.

– Какие же вы все, мужики, вруны, – довольная тем, что разоблачила меня на корню, молвила Дюймовка. – На Тенерифе нет акул. Там цивильные пляжи, я была.

Наличие яхты в Люксембурге Полину не смутило. Там она, видимо, не была.

– Спасибо, что согласились мне помочь, – сказал я, когда мы дошли до архива. – Сколько у меня времени?

– Да, хосподи, сидите, сколько хотите. Только документы не уносите с собой, у нас с этим строго. Ну, все, ушла.

И она скрылась за поворотом коридора, распространив за собой легкий шлейф сандала. Запах сандаловых палочек я ненавидел с детства, поэтому знал его хорошо.

***

Очень пожилая, но пребывающая в абсолютно здравом уме женщина-архивариус быстро нашла необходимые мне дела.

Я сел за стол, и внешний мир, как всегда, для меня выключился.

Документы советского периода – это, конечно, не дореволюционные метрики, но тоже вполне осязаемая история. Они сухи и информативны. И это главное. А поэзией будем наслаждаться, когда дело сделаем.

С документами я провозился почти до закрытия. Хотелось убедиться, что ничего не упустил. В сухом остатке оказалось следующее.

Софья Петровна Буженина, мама олигарха Чувичкина, родилась в 1952 году в поселке Разумное. Записи о смерти нет. Ну, это понятно, умерла она в Питере.

Отцом записан Петр Сергеевич Буженин. Сергеевич, понятно! Сергеевич! Последнего-то найденного у Танюни Буженина как звали, а? Как, а? Да Сергей же Петрович! Осталось одно маленькое, но наиважнейшее звено. Найти связь между Петром Сергеевичем и Сергеем Петровичем, и не просто связь, а связь типа "отец – сын". И все, здравствуй, Португалия. «Как прекрасна даль морская, как зовет она сверкая». Это не я пою. Это душа моя поет.

Только зря она пела. Дальше не случилось ни-че-го.

Сведений о Сергее Петровиче Буженине, 1894 года рождения, не было. То есть вообще никаких. Это было странно. Родился человек, судя по метрикам, и сгинул, как не жил. Отсутствовали записи о смерти. Отсутствовали записи о браке. Но, что самое печальное, отсутствовали записи о детях, среди которых я так надеялся найти свой билет в счастливую жизнь.

Более того. На Петра Сергеевича Буженина тоже не было никаких документов, кроме свидетельства о рождении Софьи Петровны! А копия этого свидетельства у меня и так была. Как же так? Ерунда какая-то. Ладно, допустим родившегося до революции дворянина могли и шлепнуть, не разбираясь. Без суда и следствия. Какие уж тут документы? Но Петр Сергеевич, папа Софьи, – простой советский человек. Чувичкин говорил, что родился дедушка году в двадцать пятом-двадцать шестом. Что-то же должно было остаться?