скачать книгу бесплатно
– Ревность такая штука… Считаешь себя стоическим человеком и невозмутимой личностью, но вдруг появляется странное жгучее чувство. И это чувство закоренелого собственника, приравнивающего любимого человека к своей самой дорогой и обожаемой вещи, а потому не имеющего никакого иного права как быть всегда и везде со своим обладателем.
– К чему это ты?
– К тому, что это не ревность. Просто хочу прояснить, заметь, в который раз, что наши проблемы кроме нас самих никто не решит. Спрошу ради смеха: что сказал Николас?
– Он представил меня отцу. И… я спрашивала о работе не только для тебя, но и для себя тоже.
София осторожно на меня поглядела.
Я знаю точно: она понимает, что, идя на такие шаги, неизменно сталкиваешься с болезнью современного общества. Но я рад, что моя любимая при всем этом остается оптимистом.
– Отцу? Вот как.
– Ничего страшного не случилось. Он обычный старик, только богатый и важный. Выслушал, кивнул и сказал, что его сын обо всем позаботится. Я и видела-то его меньше минуты.
– Сын позаботится, – саркастично кивнул я. – Ты все еще веришь в благородство и непорочность Нико? Противно думать о нем так же, как раньше. Да, он вроде бы изменился, но все еще точит маленький червячок сомнения. Природа его порока хитра. Смотришь на хорошо знакомого тебе человека, и вдруг он превращается в монстра. Кто готов к этому? Кто сможет сдержаться, дождаться обратной трансформации, не убить тут же пугающую новую сущность?
– Я думала об этом перед тем, как пойти к ним, – сказала София. – И когда разговаривала с Нико, увидела в его глазах все то, о чем ты сейчас говорил. Там, в его темной радужке появилось что-то дьявольское. Я ожидала этого. И сделала вид, что ничего не замечаю.
Я молчал. София продолжила:
– Расстояние между нашими лицами стало таким вдруг близким. Я видела, как дышат поры на его коже. Ощущала, как под его одеждой проступает пот. Глеб, ты прав…
Она неожиданно отвернулась. Произнесла тихо:
– Ты прав, я не готова к явлению монстра. Но Николас… Он просто обещал помочь. А все остальное было будто подсмотренным спектаклем.
Я осторожно обнял Софию:
– Суть представления лучше всего видна с первых рядов зала, с самых дорогих мест, когда ты почти на сцене. Но не вини актеров за их роли. Ведь это сродни проклятию: зритель может покинуть зал, актер же нет, он должен доиграть все до конца. Пожалей актера, но возненавидь драматурга. Изменить текст нельзя. Каноны незыблемы. А вот дверь с надписью «Выход» всегда к твоим услугам.
София обернулась, на лице блуждала улыбка.
– Но если ты действительно почти на сцене? Не знаешь слов, не знаешь действий, но уже совершаешь их, говоришь что-то. Уже и не зритель, но еще не актер, и заветная дверь далеко, за сотнями голов жаждущих развязки зевак. Что тогда?
– Притворись играющей роль. Стань соавтором, пропиши своего персонажа, обмани постановку.
– Но спектакль явно затягивается…
– Попробуй доиграть до конца. Но ни в коем случае не беги за кулисы. Чрево театра опаснее сцены. Не известно, в кого превратят тебя все эти гримеры и костюмеры, кем обречет стать режиссер. А так есть хоть какой-то шанс остаться собой, случайным зрителем, позванным на сцену потехи ради.
– Ох… Лучше всего брать места на балконе, если идешь на премьеру.
– В нашем случае лучше всего был бы просмотр в записи по старому доброму телевизору. Но у нас его нет. Никаких технологий. У нас с тобой аналоговая жизнь.
София вновь улыбнулась, покачала головой. Поднялась с кровати; полумрак очертил ее тело, но скрыл лицо. Изящно изогнувшись, нависла надо мной соблазнительной фурией, сказала негромко:
– Нам и без этого ящика замечательно живется. Подожди минуту, Глеб, и я устрою тебе второй акт…
Мышцы живота напряглись – от смеха и скрытого, густого желания.
– Надеюсь, все будет по правилам? Три звонка, занавес, аплодисменты? Выход на бис и посиделки после всего?
София нахмурилась, но тут же рассмеялась, несильно ударив меня ладонью по обнаженному бедру.
– Можешь рассчитывать на автограф, если будешь упорен, – подмигнула она. – Твоя идея мне определенно нравится.
– Гитары?
– И вино, – кивнула София, – и свечи. Сыграешь мне?
– Только если сыграешь в ответ. Мы оба ответственны за наше счастье, помнишь?
– Помню. Тогда договорились.
София вышла из комнаты. Сквозь медленное течение томной мелодии раздался шум падающей на дно ванны воды. Я поднялся с нагретой, чуть влажной постели, сдвинул в сторону тяжелую штору – до окна был один-единственный шаг. За стеклом страстно ярился снег. Над скоплением снежных, постоянно меняющихся созвездий мрачно нависало черничное небо. Дальше, в пульсирующей темноте, угадывался холм на берегу озера, и на нем ощерилось черным старое кладбище – оно совсем рядом, нужно лишь перейти проходящее внизу шоссе. В кронах голых деревьев налился влагой темно-синий купол белокаменной церкви. А на той стороне озера, у старой железной дороги, темнели руины некогда мощного бетонного бастиона. Сбитый в углах квадрат, зияющий ранами в стенах, две тянущиеся вверх красных трубы, одна из которых навсегда потеряла надежду дотронуться до небес, сокрушенная наполовину; здание завода, производившего радиоэлектронное оборудование. Этот квадрат, засыпанный снежным пеплом, разметался по стылой земле; жалкий мертвец, скалящий обнаженные челюсти на наш дом. В плохую погоду, глядя на эти руины, кажется, что из красных труб валит серый жирный дым, а дым этот не что иное, как рвущиеся на свободу души всех тех людей, что нашли свою смерть в прошедшей Войне. Видно у огромных ворот вереницу темных грузовиков. В них – мертвые люди. Колоссальная печь ожидает ужасную пищу. Летит медленно снег, пронзает воздух стрелы дождя, падают красно-желтые листья – все тянутся в мрачный бетонный квадрат грузовики, все валит и валит дым.
Наши души превратили в дым.
Но сейчас с высоты двадцатого этажа я видел то, что и должно – безмолвные руины. И невероятное чувство покоя от этого вида, сдобренное размеренным ритмом близкой мелодии. Грозная белесая стихия над городом и музыка в недрах темного дома – вот то, что многим так не хватает для понимания собственной жизни. Соединить это, слить втайне от всех для того, чтобы через миг эта гармония превратилась в фантастический хаос, и там вдруг мельком увидеть себя – обнаженного, беззащитного…
– Помнишь тот апрель в Петергофе?
Место и время нашей первой встречи. Улочки, заваленные мусором, дворцы, исторгающие из своих обесчещенных чрев вонь нечистот, площади-пустоши с раскрошенными камнями, иссохшие чаши фонтанов, покрытые сетью трещин, и постоянный гул работающей строительной техники, подменивший собой шум залива…
– Конечно…
– Сейчас там заканчивают работы. Я бы хотела съездить туда с тобой – говорят, совсем скоро там станет так же красиво как раньше. В следующем мае запустят Большой Каскад.
София сидит на стуле, в ее руках черная акустическая гитара. Тонкие длинные пальцы правой руки меняют свои позиции, левой – перебирают серебряные струны. Она наигрывает приятную легкую тему. Мое местоположение напротив Софии, я небрежно восседаю на голом паркете, скрестив по-турецки ноги. В моих руках тоже гитара; цвета волнистого клена, и она чуть больше той, что у Софии, а струны на ней бронзовые. И руки бездействуют; игра Софии самодостаточна. Ее музыке сейчас не нужен союзник. На подоконнике пульсирует пламя зажженных свечей, и его трепет отражается на лакированной поверхности гитар, волнует границы света и тьмы на стенах позади нас. Слышен ветер снаружи. Запах тел, горячего воска, едва уловимый привкус металлического эха от струн заполнили спальню. София кивает головой в такт, легким флажолетом заканчивая свою игру.
– Мы обязательно туда съездим. Ну что, моя очередь?
Музыка изменилась. В ней нет беззаботности, нет того, от чего можно улыбнуться. Можно сказать, что София – это мажор, а я минор. Красота звучания разнится в настроении. Если печаль ее музыки радостна и легка, то моя игра может показаться глубокой хандрой. Поэтому обычно я стараюсь музицировать в одиночестве. Но сегодня мы с ней заодно.
– Давай, заставь меня задуматься о вечном, – улыбается она, – а я тебе подыграю.
Звучат ноты аккорда.
– Не хочу тебя заставлять. Вечность в принципе в этом не нуждается. А от помощи не откажусь.
Кружатся звуки. Темная гармония наполняет комнату. Она ускоряется, возвращая себя к началу. Такт кончается, и София умело подхватывает лейтмотив. Смотрим то друг на друга, то на собственные руки, слушаем то, что создали сами здесь и сейчас. Вскоре меняемся ролями. София импровизирует, придает легкости всей композиции, я же нарочно делаю аккомпанемент все мрачнее; будто ведем друг с другом сражение.
– Ну, выбей из меня слезу! – подтрунивает она надо мной.
– Растяни на моем лице улыбку, – не отстаю и я. – Где мой беззаботный смех?
Проходит пять или шесть минут. София отставляет пальцы от струн, давая мне завершить коду. Встает со своего места, ставит гитару на подставку у стены и подходит ко мне.
– Вино?
Киваю в ответ.
Странный, но такой обычный для нас вечер. Два молодых человека предаются физическим и эстетским утехам, не имея никакой твердой опоры под ногами; они парят в тяжелых свинцовых тучах. И им как будто бы все равно. Им достаточно друг друга и того, что они могут создать сами; ни общество, ни деньги, ни статусы им не нужны. Все, что ниже облаков, там, на покрытой грязным снегом земле почитается за основополагающее; ими же – игнорируется.
– Красное «Неро д» Авола», – объявляет София: в ее руках два бокала и бутылка без этикетки.
– Дай угадаю, – говорю я, – Ставрополь?
– Не обольщайся, – София ставит свою ношу на пол передо мной. – Натуральная порошковая жижа из гатчинских закромов.
– Ну, это еще ничего. Видел недавно новозеландский «Совиньон Блан». Подвох был в ярко-синем выразительном колере. Отличительная черта муринских виноделов. Предлагаю выпить за совместное творчество.
София смотрит на бутылку и насмешливо возражает:
– А я предлагаю сходить на кухню за штопором.
Рубиновые кровоподтеки искрились в свете догорающей свечи – я глядел на мир сквозь стекло пустого бокала. София, раскинувшись во всю ширину кровати, спала, обнаженная, чуть прикрытая одеялом. По ту сторону стен – я это знал – за нашим окном следят заснеженные руины. Черные проемы-глаза жадно ловили отблеск слабого света. Едва я задую свечу, как окажусь один на один со своими мрачными фантазиями. Присев на край, дотронулся до Софии. Провел рукой по спине, погладил волосы, но она не желала реагировать на мои действия. Тогда я поцеловал ее шею. Девичье тело изогнулось в истоме, освобождая для меня нагретое собой пространство. Лег рядом, обнял. Она что-то неразборчиво промурлыкала. Резкий порыв ударил стекло, ветер проник в комнату сквозь щель в раме. Пламя нехотя колыхнулось, и мир погрузился в белесую темноту.
3
– И какого черта нам здесь надо?
Гулкое эхо подхватило слова, понесло в неимоверную высь. Солнце лилось отовсюду, растекаясь по огромному нефу, блаженно и по-доброму глядели четыре пары мраморных ангельских глаз из темной апсиды вдали, и белое с золотым марево алтаря слепило, выявляя сквозь тени и свет распятие: черное и огромное. Нас встретило милосердной улыбкой блестящее серебром лицо женщины, смотрящее из-под нимба всепрощающим каменным взглядом. За рядом скамей у стены по правую руку возвышалось массивное тело электрооргана.
Николас ван Люст, рослый кареглазый светло-русый блондин с узким ртом и высокими скулами, усмехнулся.
– We verwachten dat de Heilige Mis.
Я скривился:
– Чего-чего?
– Nous attendons ? la Sainte Messe.
– Да скажи ты по-человечески…
Николас усмехнулся повторно.
– Я говорю – мы ждем мессы.
– Ради этого я прошел полгорода? Ты поэтому разбудил меня посреди ночи? По телефону мы говорили о работе, а не о спасении души, кажется.
– Спасение души есть самая великая работа в нашей жизни, – Николас деланно воздел глаза к потолку, изукрашенному сценами из Евангелия. Он был такой же истый христианин, как я солидный и уважаемый гражданин Нового города.
– Аминь, – кивнул я. – А теперь давай-ка серьезно. И прошу: разговаривай со мной на третьем своем родном языке – в память о простой русской женщине. Договорились, mon ami?
Нико подошел к ближайшей скамье, сел и поманил меня пальцем. Я с большой неохотой занял место рядом.
– Софи умудрилась выбить из моего старика скупую слезу, – сказал он, пропуская колкость о матери мимо ушей. – И почему я раньше не додумался познакомить ее с отцом? Такой талантливый оратор нашел, наконец, достойного слушателя. Вчера она была великолепна – впрочем, как и всегда. Признаюсь, не ожидал от нее такого напора. Старик Тибо был под впечатлением. Слушай, Сегежа, это от тебя она узнала столько бранных слов?
– Столько – это сколько?
Николас подмигнул мне.
– «Старый бельгийский козел» и «бессердечные сволочи» из уст красивой молодой женщины звучат птичьими трелями – еlеgance de jurons[5 - (фр.) – Изящество бранных слов]. Ах, как прелестно! Были и другие выражения; не буду цитировать, мы все-таки находимся в церкви. Но знаешь что? – эффект был потрясающий! И вот теперь мы с тобой сидим в базилике Святой Екатерины Александрийской и ждем нужного нам человека. Ты столько раз просил замолвить за тебя словечко, и ты знаешь, что я так и делал, а нужно было всего-то одной молодой и красивой девушке смешать с дерьмом моего старика. Шикарно!
Николас взглянул на мое растерянное лицо и громко рассмеялся. Смех подхватило эхо, многократно его усиливая.
– Вот такая у тебя жена. Magnifique[6 - (фр.) – Великолепная]!
Я окинул ван Люста холодным и колючим, как это утро, взглядом.
– Ну и где же твой человек?
Бельгиец перестал ерничать, подобрался.
– Здесь. Небось, сидит и в толк не возьмет, кто это так ржет в Храме Божьем.
Я сдвинул брови.
– Не понял. Где сидит?
Нико широко улыбнулся.
– В келье, конечно! Где же еще сидеть попу?
– Попу? То есть, священнику? Что за работу может предложить мне священник?!
– Хоровое пение, чистка кадила, правка Библии и работа звонарем тебе не грозит. Это я гарантирую. Что именно за работа он сообщит тебе tete-a-tete. Отец сказал привести тебя к преподобному Жану-Батисту, который наставит тебя, грешника, на путь истинный.
Я медленно, тоскливо поднялся.
– Если это шутка, то совсем не смешная. Какого черта, Николас? Может, ты неправильно понял Софию, но мне работа нужна, а не райские кущи!
Кроша звенящую тишину, мое восклицание заметалось меж стенами, а взгляды наши скрестились, и мы не заметили появления низенького человека в белой широкополой рясе. Его грудь украшал массивный золотой крест, мягко сияющий в лучах света. Лицо человека было изрыто оспинами; напоминало это истыканный вилкой блин. Кустистые брови, нависающие над теплыми желтыми глазами, складывались в подобие живой изгороди. Седые волосы были коротко острижены на манер тюремного заключенного. Кошачий взгляд с легкой укоризной скользнул по мне. Нико быстро встал со скамьи и обошел человека в рясе со спины. К моему изумлению, ван Люст достиг электронного органа и уселся за ним.
– Дядя Жан – Батист, можно я сыграю? Создам вам приятную атмосферу и все такое.
Я осоловело посмотрел на бельгийца.
– Конечно, сын мой, конечно, – заговорил густым басом священник с чуть слышным гнусавым акцентом, характерно ставя ударения на последний слог. – Что-нибудь из Баха, Николя, tr?s bon[7 - (фр.) – очень хорошо].
Жан-Батист вновь обратил на меня свой желтоглазый взор – в этот раз с пытливым интересом. Широко улыбнулся, медленно, с достоинством протянул руку. Я вознамерился было ее пожать, но в последний момент понял, что ладонь священника была обращена ко мне внешней стороной – напряженно и будто с неким призывом. Что-то заставило меня совсем незаметно склонить голову перед человеком в рясе.
– Так вы и есть Хлеп Сегеже? – гнусаво осведомился он. – Очень рад встрече.
Торжественно и печально взревел глубокий голос органа. От услышанного губы – самым невероятным для меня образом – припали к сухой коже руки Жана-Батиста. Чувств не было: ни отвращения, ни наслаждения. Ошарашенный, отнял уста от протянутой длани, выпрямил спину, и только сейчас расслышал в подробностях, что же именно играл Николас. По утробе собора плавно растекались величественные ноты токкаты и фуги ре-минор Иоганна Себастьяна Баха. Техника исполнения была безупречна. Звук обволакивал нас словно пудинг ложку.
