Чужой

скачать книгу бесплатно


Дядя Рома взялся играть самого Зилова. Он, кстати, и внешне походил на персонажа из пьесы: высокий, лысоватый, с азартным блеском в глазах. Галину, жену главного героя, изобразила его супруга. Саяпиным был назначен солдат-писарь из роты отца, а его жену, властную Валерию, воплотила матушка. И хорошо они смотрелись на сцене, честное слово! Но самой большой находкой стал прапорщик с продсклада, сыгравший Кушака, начальника Зилова! Толстый, важный, самовлюбленный – думаю, сам покойный Вампилов был бы в восторге от такого выбора доморощенных постановщиков.

А я играл Витьку. Помнишь, в самом начале пьесы к Зилову приходит мальчишка и приносит ему похоронный венок? Вот мне и выпало быть малолетним тезкой главного героя: «Здравствуйте! Скажите, вы Зилов?»

Сколько мы репетировали эту сцену! Маман вошла в раж и отрабатывала со мной каждый шаг, каждый жест, каждую интонацию! Клуба нам было мало, мы продолжали повторять все и дома. Как сейчас помню: вместо кулис была печь, я выходил из-за нее, и начинался диалог.

– Здравствуйте. Скажите, вы Зилов?

– Ну я, – отвечала за главного героя мама.

Я плюхал на стул воображаемый венок и произносил:

– Вам.

А дальше мы до бесконечности обыгрывали диалог и так и сяк.

– Ты пойми, Сережа, твой герой смущается, ему неловко, – поясняла мне матушка. – Он на самом деле не хотел никуда идти. А тем более нести похоронный венок! Но, понимаешь, не мог отказать взрослым. Это как школьная линейка: тебе неохота слушать разную белиберду, которую несут директор и учителя, но тем не менее ты же приходишь и стоишь там!

Моя маман, сколько ее помню, всегда с иронией, если не с презрением относилась ко всему этому советскому официозу.

– Понимаешь, – продолжала она, – ему неудобно, и больше всего он хочет скорее уйти. А у тебя вид такой, что ты сам в сговоре со взрослыми и решил жестоко подшутить над главным героем! Постарайся, представь: это что-то вроде нудного и бестолкового пионерского поручения!

Самым нудным, по моему тогдашнему разумению, были эти ежевечерние репетиции. Но одновременно я тогда же поймал себя на том, что ловлю от этого кайф. Особенно если мне порой реально удавалось отыграть тот или иной эпизод. А еще я сам в девять лет осилил «Утиную охоту». А пьеса – это тебе не приключенческая повесть и не фантастический рассказ, едрен-шмон! Там все сухо и нудно: «Свет на сцене гаснет, передвигается круг, и сцена освещается. Перед нами новая декорация. Начинается первое воспоминание. Уголок кафе «Незабудка». На виду одно небольшое окно. Два-три столика. Видна дверь на улицу. Зилов и Саяпин усаживаются за один из столиков…». Скажи, разве может быть это интересно девятилетнему мальчишке? А мне было! Я раз сто перечитал эту пьесу и представлял, какие они: Зилов, Саяпин, Кузаков, Дима-официант…

Главный герой мне виделся совсем не таким, как в описании. Там автор сам дал его портрет: «Зилову около тридцати лет, он довольно высок, крепкого сложения; в его походке, жестах, манере говорить много свободы, происходящей от уверенности в своей физической полноценности». Мне же он представлялся рано состарившимся мужиком, который выглядит старше своих лет, притом с кучей комплексов. А своей бравадой и раздолбайством Зилов пытается доказать остальным, что он еще ого-го!

Веришь, я примерно так и думал в неполные десять.

Спектакль удался! Когда проверяющие из политотдела увидели его, то организовали гастроли по всей Коми. Я тогда впервые оказался в Сыктывкаре, где стояла дивизия. После Локши этот городишко показался мне чуть ли не второй Москвой, правда, без метро. А еще в качестве премии за роль я удостоился аж целого плеера с наушниками! Ты хоть помнишь, какой это было редкостью тогда, в восемьдесят третьем? Это сейчас у самого завалящего нищеброда есть смартфон, на котором он может хоть музыку слушать, хоть кино смотреть… А тогда, да еще в глубинке, убогая кассетная «Электроника», которая постоянно зажевывала пленку, считалась роскошью.

На следующий год политотдел решил повторить наши вояжи со спектаклями, а по весне отправить «Утиную охоту» на самый главный конкурс художественной самодеятельности – в Москву. Замполит уже видел себя в академии. Остальные тоже ждали аплодисментов и лавров, а кроме того, в очередной раз надеялись по-крупному загаситься от службы. Но для начала дяди с большими звездами из Сыктывкара поручили нам облагодетельствовать самые глухие части. В том числе и ту, что стерегла зону в Чиньяворыке. Есть такое местечко в восьмидесяти километрах от Ухты. В общем, как говорят, неделю ехать на собачьей упряжке, поскольку больше никакой транспорт не пройдет.

Колония эта славилась тем, что когда-то там оттрубил три года солдатской службы будущий писатель Довлатов. А еще тем, что в ней мотали сроки самые конченые беспредельщики.

С самого начала, как только нам объявили, что мы направляемся в эту дыру, из взрослых мало кто обрадовался.

– Говорят, там одни отморозки отбывают? – спрашивал у отца замполит, когда после репетиции они заглянули с женой к нам на огонек.

– А то, – отвечал батя. – Там у сидельцев что ни день, то разборки. Порой в месяц по десять трупов бывает. Знаешь, Роман Васильевич, как эту зону прозвали? «Дикое поле»!

– Да, там надо ухо востро держать, – соглашался дядя Рома. – Из части ни на шаг!

– Не нравится все это мне, – качал головой отец.

И чуйка его не обманула.

До зоны, где когда-то стерег заключенных знаменитый Довлатов, мы добирались целый день. Сразу же оттащили в клуб реквизит и костюмы и, разместившись в санчасти, прилегли передохнуть с дороги, поскольку спектакль намечалось давать уже этим же вечером.

Однако, когда за окном начало темнеть, в части приключился серьезный шухер. Всех бойцов подняли в ружье и отправили оцеплять зону.

– Сидельцы, что ли, забузили? – недоуменно произнес дядя Рома.

– Похоже на то, – согласился прапорщик, игравший Кушака.

Наш исполнитель главной роли отправился выяснять, в чем дело, а когда вернулся, объявил, что наше выступление отменяется. Причем вид у него был какой-то вконец ошалевший. Мы взялись его расспрашивать, но кроме того, что кто-то из зэков пытался сбежать, из замполита ничего выудить не удалось.

Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. Тем более такого: через какой-то час солдатское радио донесло, что случилось.

Короче говоря, два сидельца, один, который схлопотал пятнадцать лет за убийство, и второй, отбывавший срок по той же статье, решились рвануть на волю. Вот только как? Полезешь через запретку, тебя часовой мигом изрешетит из автомата. Подкоп сделать тоже не получится – все у всех на виду. И вот кому-то из этих двоих пришел в голову такой план, что…

В общем, эти двое работали в промзоне, куда с воли часто наведывались один расконвоированный зэк и строитель из поселка. Приезжали в основном за досками, которые мастерил деревообрабатывающий цех. Так вот, собравшаяся в побег парочка выждала день, когда бесконвойник и мастер в очередной раз явятся на зону. Заманили их в гараж, долбанули каждому по башке кувалдой, а после… После отрезали головы и сняли с них скальпы!

Да-да! Оказалось, они, когда придумали свой план, сначала месяца два на кошках упражнялись. Поймают, башку отрежут и спускают с нее шкуру. Сколько они их несчастных умучили – никто не ведает. Спросишь, с какого перепугу они всю эту жуть затеяли? А с такого.

Угробив вольного работягу и бесконвойника, два этих побегушника переоделись в одежду убитых, а скальпы, промыв от крови и наскоро просушив, натянули себе на головы. Ну, типа, как маску в «Фантомасе»! И, прихватив документы и пропуска убитых, двинули на КПП. Таким образом они собирались под чужой личиной выбраться на волю.

Однако их хитроумный план полетел псу под хвост. Солдат, дежуривший на проходной, раскусил маскарад и поднял шухер. Эти драпанули обратно в зону. Пока прибежала тревожная группа, пока примчался резерв из конвойников, эта парочка успела стащить свои жуткие маски, переодеться обратно в зэковские робы и даже вымыться в кочегарке. Это-то их и спалило окончательно.

Вначале лагерники нашли в гараже убитых с отрезанными, оскальпированными головами. Тут же устроили шмон своим подопечным. Раздевали догола, искали следы крови. И только двое из нескольких сотен оказались подозрительно чистыми, словно только что из бани. А потом и на одежде одного из них нашлась пара бурых пятнышек…

Спектакль, разумеется, отменили. К рассвету на вертолете прилетело начальство из Сыктывкара, и тем же бортом, по приказу генерала, нас отправили прямиком в Локшу.

8

– Ничего себе! – я помотал головой, отгоняя жуткие картины: перед глазами так явственно стояли две оскальпированные головы. Да, умеет Серый рассказать, ему бы не в артисты надо было податься, а в писатели!

– Да, вот с этого, считай, и завершились наше гастрольное турне и репетиции, – вздохнул Нэсс. – Матушка еще несколько месяцев в себя приходила. Да и жена замполита тоже после пережитого оказалась не в состоянии изображать супругу главного героя. А потом приключилась та самая история, когда батя прилюдно отрихтовал Сивого, папашу Жеки Падунца, после чего академия накрылась не только для отца, но и для дяди Ромы! Как же, не справился с воспитательной работой во вверенном батальоне!

Так что вновь на сцене я оказался только в новой, московской школе. А потом в той, блатной, что была на Арбате, где продержался лишь год…

– Что, язык не потянул?

– При чем тут язык! По-английски я до сих пор так хаудуюдукаю, что много кому фору дам! Матушка все же Иняз закончила и поднатаскала меня в детстве. Дело в другом…

Ты хоть можешь себе представить, что такое элитная спецшкола на Арбате? Кстати, та самая, в которой лет пять назад разразился скандал! Когда журналюги разнюхали, что завуч вела шуры-муры с десятиклассницей, помнишь? Просвещала девчонку, так сказать, в лесбийских прелестях. Вот только не рассчитала, что для малолетки это как бы первое чувство и та будет шокирована, узнав, что ее обоже параллельно спит еще с одной теткой. Девка была в таком горе, что поделилась им со своей лучшей подругой. А та, в свою очередь, растрепала это старшей сестре, которая трудилась в одной скандальной газетенке. Короче, уговорили они на пару школьницу поведать о своей беде под диктофон. Ну и понеслось! Ух, чего там только не накопали! Содом и Гоморра повесились бы от зависти, узнав, что творится в элитном московском лицее!

Тогда, в восемьдесят шестом, там, конечно же, до такого не доходили. И все равно мир, точнее, мирок, царивший в стенах этого заведения, был совсем другим, нежели в обычной школе. Помнишь, как в «Мертвых душах», когда в доме у Собакевича все, от дрозда в клетке до последнего стула, напоминало хозяина дома. «Стол, кресло, стулья – все было тяжелого и беспокойного свойства, – словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: «И я тоже Собакевич!.. И я тоже очень похож на Собакевича!». Вот и там все старались походить на директора, этакого моложавого долговязого хлыща, с вечно наклеенной улыбкой. Он нисколько не напоминал прежних директрис, что в Локше, что на Октябрьском Поле. Те были степенные, важные тетки, и даже походка что у той, что у другой была вальяжная, начальственная. Этот же двигался стремительно и при каждом шаге, казалось, извивался, как змей. Я поначалу гадал, кого он мне напоминает, и вспомнил: Рейгана, едрен-шмон! Мало того, что лицом почти один в один, так еще и манеры, и повадки были, как у тогдашнего заправилы Белого дома!

Когда мы с маман ходили на собеседование, то наткнулись на него в вестибюле. Был ли он заранее предупрежден, что сейчас в его владения заявится новичок с родительницей, или же просто случайно пробегал мимо входа, но, завидев нас, директор остановился, шагнул навстречу, пожал мне руку и со словами «Велком! Велком, май френд!» ухватил под локоть и провел пару метров по ковровой дорожке. Ну чисто как Рейган на первой встрече с Горбачевым!

К тому времени мне уже пошили школьную форму. Да-да, это в обычных среднеобразовательных бурсах было все просто: поехал в «Детский мир» и выбрал себе по размеру кургузую синюю курточку и брюки. А в спецшколе для мажоров такое не прокатывало! Нет, ребята, конечно, носили форму, куда деваться! Но и пиджак, и брюки с положенными металлическими пуговицами были не покупные, а сварганенные на заказ. Из дорогого и добротного материала, лишь по цвету напоминавшие то, что предписывалось носить Министерством просвещения. Вдобавок мне достали супердефицитные в ту пору настоящие американские «вранглеры» и две куртки: замшевую и кожаную. Чтобы я не уступал в прикиде своим будущим соученикам.

А еще перед тем как отправить грызть гранит науки на Арбат, меня два вечера подряд инструктировали маман с бабушкой, чтобы я ни в коем случае не рассказывал про то, что мой отец охранял зону! Вначале вообще хотели представить дело так, что мой фатер не военный, а трудится во Внешторге: как раз перед этим матушка спешно выскочила замуж за родственника каких-то друзей семьи, того самого дядю Женю, Евгения Ростиславовича. Но потом, посовещавшись, решили, что я по-любому проболтаюсь про житье-бытье в Коми, и в конце концов постановили: мы действительно жили в тайге, но мой батя был не конвойником, а ракетчиком. Но это все в прошлом, поскольку в семье у нас теперь новый папа, не чета старому!

Первого сентября перед линейкой классная, как водится, представила меня моим новым соученикам. Три десятка глаз придирчиво осмотрели мою персону, после чего русоволосый пацан, чем-то похожий на Иванушку из старого фильма «Василиса Прекрасная», снисходительно произнес: «Велком!»

Помнится, я офигел от того, что, когда закончился официоз и мы отправились покорять знания, на входе в вестибюль мои одноклассники как по команде стали срывать с себя пионерские галстуки! В прошлых школах не дай Бог тебя увидят без частицы красного знамени на шее – в лучшем случае отчитают. А тут сам директор с завучем стоят и, как ни в чем не бывало, улыбаются, будто так и надо!

Новые сотоварищи устроили допрос на первой же перемене. Вел его тот самый пацан, похожий на сказочного Иванушку, – Борька Милюков, которого все именовали Бобом на английский манер. В нашем седьмом «А» он был кем-то вроде заводилы. Папаня его был не последним человеком в МИДе, а кроме того, приходился потомком тому самому Милюкову из Временного правительства образца девятьсот семнадцатого.

Допрашивал он меня во дворе, за школой, где у учеников была неофициальная курилка. Попыхивая «Мальборо», Боб начал интересоваться, кто я, откуда, где раньше жил и постигал знания. Когда он услышал про отца-ракетчика, сидевшего на точке в тайге, то брезгливо скривился. Точно такое же выражение я заметил на лице еще пары ребят и дерганой девчонки с большими шалыми глазами. Не вызвало интереса и то, что их новый соученик – внук академика Юрасова. А вот то, что моя бабка подвизается в министерстве культуры, а отчим во – Внешторге, смягчило лица одноклассников, а та глазастая даже глянула с приязнью. Потом меня долго пытали о музыке, которую слушаю, и, как я понял, признали хоть и отсталым, но небезнадежным.

Во многом так посчитали благодаря заступничеству Элины Канторовской – так звали ту тощую девку, курившую вместе с нами. Оказалось, я ей чем-то приглянулся. Об этом она сама сообщила мне, когда спустя полгода у нас случился роман. Эля была тоже не из простых: со стороны отца приходилась правнучкой пламенному революционеру Карлу Радеку, а бабушка ее по матери была известная в ту пору художница.

Кроме родичей, Канторовская была знаменита и тем, что с ранних лет сочиняла стихи. Родители и учителя пророчили ей славу Ники Турбиной, которая тогда, как теперь говорят, была в тренде среди вундеркиндов. Вот и Элинкой восхищалась вся тогдашняя околотворческая интеллигенция. Особенно стихом под названием «Убийство мира»:

Из этих я добыла строк

Свой страх нерукотворный

И в сторону глухих дорог

Убила мир покорно.

Лежал он с волчьей ягодой в зубах,

Как мальчик с ядом на губах…

– Гениально! – наперебой восклицали взрослые. – Какая философия! Какой подтекст! Девочке прямая дорога в литературу!

Сама же Элли – так она именовала себя тоже на английский манер, – призналась мне, что мечтает поступить не в Литературный, а во ВГИК.

Но это случилось позже. А пока я осваивался в новой компании, которая напоминала мне то ли тайный кружок, то ли революционное полуподполье. Во всяком случае, семиклассники на полном серьезе обсуждали происходящее в стране и даже строили прогнозы. Наверное, со стороны это выглядело смешно и нелепо: стоят такие шпингалеты и прикидывают, выживет ли Горбачев Лигачева и усидит ли во главе Московского горкома Ельцин, над которым в то время стали сгущаться тучи. Понятно, что они попросту пересказывали то, что слышали дома от взрослых. А если учесть, что те были людьми, приближенными к верхушке, то предположения насчет будущего оказались впоследствии более или менее верными.

Впрочем, если отпрыски партийных шишек всего лишь играли в больших дядь и теть, степенно, с иронией прохаживаясь по кремлевским воротилам, то мажоры из числа детей актеров и других небожителей выдавали порой такое! Особенно два закадычных друга – Влад Савельев и Русик Златкин.

Владик – рослый здоровяк, выглядевший в свои четырнадцать старше как минимум года на три-четыре, был сыном директора самого крупного и крутого издательства «Книга СССР», мама же трудилась главредом другого – «Зарубежный фолиант». Дома у них перебывала вся творческая знать, причем не только писатели, но и артисты с режиссерами. Во всяком случае, он то и дело притаскивал фотки, на которых был запечатлен с разными знаменитостями, в том числе и с известной и самой модной в то время певицей.

Златкин же был внешне полной противоположностью своему приятелю: маленький, с узкими плечами и большой бабьей задницей, с выражением вечной злобной обиды на маленьком носатом лице. Его папаша преподавал в консерватории, а мать подвизалась в музыкальных критиках. Кроме того, Златкин приходился, кажется, внучатым праправнуком Иде Авербах, жене наркома НКВД Ягоды, которая, в свою очередь, была родной племянницей самого Свердлова. Об этом он как-то обмолвился сам.

На перекурах за школой Влад со Златкиным частенько предавались мечтаниям. И не о чем-нибудь, а о переустройстве страны.

– Реально всю эту Азию – на фиг! – разглагольствовал Савельев, крутя в пальцах тлеющую сигарету. – Кормить еще этих чернозадых! Пусть свой хлопок хавают!

– Ништяк, – кивал Русик. – Пинком под зад. И Кавказ тоже.

– А вообще и Сибирь с Уралом на хрен не уперлись, – продолжал двигать мысль Влад. – Как и Поволжье с разными татарами-башкирами. У нас дома с батей недавно один историк бухал. Так он сказал, что самое лучшее время было – это Новгородское вече. Когда все отдельно и каждый сам себе хозяин.

– Верняк, – подтверждал Златкин. – А я бы вообще Кремль на фиг взорвал, а вместо него построил охрененный Диснейленд!

Правда, такими отважными они были не всегда. Как-то мы дымили на заднем дворе, когда к школе подкатила серая «Волга». Оттуда вышел полноватый дядечка в костюме и, прострелив двор цепким, запоминающим взором, уверенно вошел в вестибюль.

– Кажись, из Конторы, – приглушенно произнес Савельев, проводив незнакомца настороженным и испуганным взглядом. Вслед за ним в страхе замолкли и остальные.

Конторой в ту пору называли КГБ.

Не только наша компания обеспокоилась появлением неизвестного товарища в костюме. Когда мы вернулись в стены бурсы, в коридоре стоял встревоженный директор и смотрел на дверь канцелярии, где, очевидно, скрылся пришелец.

Потом выяснилось: мужик и впрямь оказался при погонах. Но не из госбезопасности, а с Петровки. Кажется, он был замначальника столичного ОБХСС, приходился дядей школьной секретарше и, оказавшись рядом, заехал к племяннице по какому-то делу. Но тем не менее даже я, пацан-семиклассник, запомнил, как и учителя, и ученики стали с опаской поглядывать на родственницу человека из органов.

Впрочем, это событие я быстро забыл, ибо в моей жизни появилась Элли, Элинка Канторовская.

Впервые она серьезно заинтересовалась мной, когда мы играли в «Ромео и Джульетте». Пьеса ставилась, разумеется, на языке Шекспира. Вначале мне досталась роль Балтазара, слуги Ромео, а самого отпрыска семейства Монтекки должен был играть парень классом старше. Нет, язык он знал не в пример мне, но вот актер из него был никакой. Стоило мне несколько раз показать ему, как должен произносить тот или иной монолог его персонаж, – и завуч, которая ставила спектакль, отдала главную роль мне. А Джульетту… Джульетту, как ты уже догадался, играла Элли.

Вот тогда-то между нами и заискрило. Причем это нисколько не напоминало то чувство, какое я испытывал раньше, еще в Локше, к хорошенькой однокласснице. Да и та была совсем другой: молчаливой, тихой, вечно задумчивой. Мне тогда просто хотелось как можно подольше быть вместе, дышать одним воздухом, запомнить себя рядом с ней.

Здесь же все было абсолютно по-другому. Элли я тупо хотел, как хочет обуреваемый гормонами подросток неполных четырнадцати лет. Тем более она сама вешалась мне на шею, при встрече и на прощание могла запросто чмокнуть в губы. Особенно долгими эти поцелуи были после репетиций. А когда под Новый год с блеском состоялась премьера, где кроме начальства из РОНО были и гости из МИДа, который как бы шефствовал над школой, – сам директор разрешил юным актерам не приходить в школу два дня, оставшиеся до каникул. Вот тогда-то все и случилось.

Родители, в свою очередь, решили по-своему наградить чад за триумф, отпустив нас праздновать сценический дебют домой к Бобу. С ночевкой. Для обычной школы это было бы возмутительно, если учесть, что нам в ту пору было по тринадцать-четырнадцать лет! Но для отпрысков элиты, в отличие от быдло-пролетариата, как именовали остальных мои одноклассники, имелись послабления. И вечером, как сейчас помню, это было двадцать пятое декабря восемьдесят шестого, мы собрались на хате у Милюкова.

Родители его который год обитали в загранке, а за ним приглядывала бабка, этакая молодящаяся особа лет под семьдесят. Впрочем, ну как приглядывала: несмотря на свой преклонный по нашим меркам возраст, она все еще пыталась устроить личную жизнь после смерти мужа и поэтому внуком почти не занималась. Вот и в тот вечер госсматерша Боба накрыла стол и укатила к кому-то на дачу, то ли к подруге, то ли к кавалеру.

Обычно, собираясь у Борьки, мы смотрели по видаку разные заграничные фильмы. В том числе и запрещенную у нас в Союзе «Греческую смоковницу», от которой потом я не мог заснуть несколько ночей. В этот же раз, когда нас собралось трое пацанов и столько же девчонок, репертуар оказался куда круче.

Сперва, как водится, мы нахлестались заграничного «Мартини», а потом Боб сунул в видак кассету. Вначале на экране замелькали виды летнего Майами, по которому, поднимая белоснежные буруны волн, летел катер. Следом возник пляж, где расположились в различных соблазнительных позах штатовские девы в едва заметных купальниках. И спустя пару секунд камера показала трех совершенно голых баб, идущих окунуться. Причем оператор намеренно задерживал объектив на каждой из сокровенных женских достопримечательностей. И это было только еще на фоне титров.

А дальше начался сам фильм. Каждая сцена изобиловала такими подробностями и деталями, показанными крупным планом, что поначалу я почувствовал тошноту вместо возбуждения. Это была самая настоящая жесткая порнуха. Неудивительно, что все мы уже после первой сцены изрядно завелись и потихоньку, парами начали покидать гостиную. До финала досмотрели только мы с Элли. И то потому что вначале она сомлела от выпивки и очухалась ближе к концу фильма. А я… Потому что просто не знал, что делать. Зато ведала Элинка, выкарабкавшаяся из хмельного сна и быстро овладевшая мною.

Все произошло бурно и практически стремительно.

– Ты что, еще девственник? – поинтересовалась одноклассница, закуривая. – Правда? Во прикол!

Сама же Элька, неделю назад отпраздновавшая четырнадцатилетие, как выяснилось, обладала опытом, которому позавидовали бы взрослые. Впрочем, не она одна: подобный «анамнез» в нашем классе был почти у всех. Как говорится, продвинутой школе – продвинутых учеников. Во всех отношениях!

С того вечера я стал постигать постельные премудрости под чутким руководством Элли. Все зимние каникулы мы только и ждали момента, когда ее бабка-художница слиняет куда-нибудь и квартира в новостройке на Калининском будет в нашем полном распоряжении.

Что смотришь, осуждаешь? А ведь признайся, ты-то в тринадцать-четырнадцать лет разве не мечтал о взаправдашнем сексе? То-то, едрен-шмон!

Я в ту пору не представлял себя без Элли. Всерьез думал, что после школы мы поженимся, и тогда наши плотские восторги соединятся в счастливую бесконечную цепочку. Чем однажды поделился с ней, когда мы отдыхали между телесными безумствами в ее комнате.

– Ну ты гонишь! – расхохоталась она в ответ. – Поженимся… Обалдеть!

– Ну че ты, в самом деле! – ее смех породил в душе колкую обиду.

– На фиг это нужно! Это только здесь, в совке, этим заморачиваются. Вон, в загранке уже давно все свободно встречаются. Сегодня сошлись, завтра – разошлись, захотели – опять стали вместе, – одноклассница явно повторяла услышанное от взрослых, копируя вплоть до интонаций. – А тут неженатых даже за бугор не выпускают! Отстой!

– И че хорошего в этом?

– В чем? В том, что загранка не светит?

– Не…

– А, ты вот про что… Так постоянно с одним и тем же трахаться офигеешь!

– Угу… – промычал я в ответ, через силу изображая согласие.

На самом деле мне было настолько тошно, что я чуть не разревелся. А ведь понимал, что у Эльки я не первый. И не второй, и, скорее всего, даже не десятый! Наверное, просто гнал от себя такие мысли. Подобное состояние уже случалось со мной года три назад, когда в Локше из соседней колонии в побег рванули сразу четверо сидельцев. Причем ушли, зарезав двоих солдат и забрав автоматы. Тогда нас всех заперли по домам, отцы ушли шерстить тайгу, а матушка с женой старшины батиной роты все переживали, что тем зэкам терять нечего и они будут биться до последнего. А я, чтобы не думать о том, что папу могут убить, внушал себе, что этих отморозков обязательно если не наши застрелят, то сожрут волки. Кажется, у психологов это называется защитным барьером…

Вот такой я и выставлял, когда нет-нет, да и закрадывалась мысль насчет Канторовской и ее похождений до меня, а возможно – и параллельно со мной. Помню, однажды мы курили на перемене с Бобом, и он, как бы между делом, бросил: