ИНКВИЗИТОР Божьим промыслом книга 15 Чернила и перья

Борис Конофальский

ИНКВИЗИТОР Божьим промыслом книга 15 Чернила и перья

ИНКВИЗИТОР

Книга 15

Чернила и перья

Глава 1

Как же он раньше, в молодости, мог вот в такой жаре целыми днями не снимать доспеха? Волков сам себе удивлялся. Сейчас ему было уже тяжеловато под этим палящим солнцем.

«Как хороша тогда была жизнь»

Молодость. Сон. Аппетит. Бесконечное здоровье.

Жадность… Его вечный огонь душевный… Дающий ему неисчерпаемые силы. А ещё неукротимое пламя страсти, бушевавшее в груди. Тревожащее и понукающее. Это неугасимое желание обладать женщинами.

Женщины, женщины…

Иной раз тяга к ним заслоняла собой даже его жадность. В те славные времена, когда его только приняли в корпорацию арбалетчиков, «женщины» всегда побеждали «деньги». И тогда ему было всё равно, что это за женщины. Худые или пухлые, молодые или уже потрёпанные жизнью, крестьянки, горожанки, замужние и даже монашки, все, все они в те времена казались ему красотками. Все…

И многих из них генерал помнил до сих пор. Помнил, как поил их вином для сговорчивости, дарил подарки. Всякую мелочь: ленты или платки, пряники – в общем, всё, до чего они были падки.

Вино! Да, вино. И в те времена всякое вино выпивалось с удовольствием, хоть целый кувшин, и никакой тебе изжоги. И кусок старой баранины проглатывался с наслаждением. Сухарь из чиабатты, хлеб для бедняков, – тоже пойдёт, если его просто обмакнуть в оливковое масло, съел – и уже не голоден.

Как хорошо тогда было. Тогда…

А сейчас же он просто умирал в своём панцире и стёганке, в шлеме и подшлемнике на этом адском солнце. А перед глазами всё плыло, звуки долетали как из бочки, страшно хотелось снять хотя бы шлем… Вино из фляги спасало, конечно, но ненадолго.

И тут генерал подумал:

«Как бы не свалиться с коня перед этими ублюдками. Они ведь тогда и ударить решатся. Решатся взять не только серебро, но и принцессу».

Нет… Серебро, конечно, жалко… да что там!.. очень жалко, но деньгами можно было и поступиться…

Но вот принцессу Волков отдавать бюргерам точно не собирался. Знал генерал, что от этой женщины зависит его будущее, его жизнь, жизнь его детей. Нет-нет, её он без боя не отдаст.

А время шло. Солнце пекло. И ему становилось всё тяжелее. Нужно было заканчивать всё это. Принцессе нужно было уже уйти в свою карету, но бестолковая баба торчала среди озлобленных мужей, закованных в железо, и никуда не уходила.

Уже разменялись пленниками, Хенрика увели под руки в обоз Волкова, Кропп и два кавалериста ушли сами. Мимо него и принцессы провели ублюдочного свинаря, здоровенных Жужу и Гошпу. Бабы на него и принцессу не смотрели, шли, морды в землю опустив, а вот Ёшка, выродок кровавый, шёл да скалился, улыбался, сволочь: дескать, что? Съел?

Волков тут и сам усмехнулся, глядя на его глупость, хоть и тяжело ему было.

«Скалишься, дурак, – ну скалься, скалься. Тебя вместе с бабами этими зарежут в ближайшем овраге, чтобы вы до Трибунала не дожили, для того вас и меняли!».

Впрочем, он был рад, что вернул Хенрика и Кроппа. Пусть даже так.

Можно было и расходиться… Разъезжаться. А принцесса всё стояла одинокая неподалёку. Ни служанок, ни фрейлин. Один фон Готт рядом с нею, и тот с коня не слазит и оружие из рук не выпускает.

«Неудельная она какая-то. Одинокая. Хотя и такая аппетитная».

Наверное, именно поэтому, глядя на неё, наглый господин по имени Спасовский всё никак не может успокоиться и отнятым серебром не удовлетворяется, видно, оно для него сейчас не самое главное, и посему он вдруг говорит, как будто не маркграфине, а больше самому генералу:

– Ваше Высочество, и всё-таки главы города считают, что вам нет нужды продолжать путь с бароном. И если он вас к тому принуждает, или неволит, или, к примеру, вам не угоден отчего-то с ним путь, так мы покорно просим вас о том нам сообщить, мы сами проводим вас на ваше предпочтение, хоть в ваш Швацц, хоть в наш Туллинген.

И тут уже ярость накрывает генерала, тем более что видит он, как уже расслабленные, казалось, улыбающиеся лёгкой победе городские командиры вдруг, как по команде, становятся снова серьёзны. Лица их на глазах окаменели.

«Ублюдок… Злодей неугомонный. Чего же ты добиваешься? Да и вообще кто ж ты такой? И эти стоят, как обгадились, едва он слово сказал, а они уже слушаться его готовы… Вонючие бюргеры, пузаны, рыцарство чернильное!».

И так его обозлили слова этого мерзавца, так раззадорили, что ему вдруг и полегче стало. Отступила подкрадывающаяся немощь… И он, не дав принцессе ответить, заявляет уверенно и грозно, а главное, громко, чтобы все городские слышали:

– Я, Иероним фон Эшбахт барон фон Рабенбург по прозвищу Инквизитор, заявляю: волею моего сеньора герцога Ребенрее Оттона четвёртого маркграфиня Винцлау проследует в свой доменный город Швацц под моей защитой, – и тут он уже едва не кричит, чтобы из-под шлема было всем, всем слышно: – А иначе, господа, доставайте оружие!.. И клянусь всемилостивейшим Господом, что четверть людей ваших умрёт сегодня здесь, а ещё четверть завтра и послезавтра скончается, корчась от ран; а ещё четверть хоть и выживет, так увечными на век останется!.. И только заплатив такую цену, вы заберёте у меня Её Высочество… – и тут Волков вспоминает ещё: – И серебро, кстати, тоже!

Хорошо он сказал, хорошо про серебро вспомнил… Бюргеры его услышали. Стали переглядываться, и в их взглядах непонимание и… явное нежелание драться… Зачем это ещё? Принцесса-то им не так уж и нужна, с них и серебра довольно будет… А вот этому хитрому негодяю как раз наоборот. Франтишек Спасовский взглянул на Волкова с нехорошей улыбочкой: ах вот ты как? И сразу стал говорить что-то консулу Гусману, а тот слушает его как-то нехотя, и весь вид его так и шепчет: ах, ну зачем нам это всё, зачем нам эта принцесса, деньги же и так отдают. Без войны. И у полковника Гройзенберга на лице гримаса полного недоумения: «К чему же мне людей тут гробить? Мы же победили уже. А потом родственники померших будут ещё мне это всё припоминать да высказывать».

А в том, что погибшие будут во множестве, он ни секунды не сомневается. А кто в том усомнится – так достаточно взглянуть на избитый и порубленный доспех этого барона, да на его телохранителей-головорезов, да на жерла пушек, что уже развёрнуты на холмах за их спиной. Нет, никакого желания драться с такими злобными людьми у полковника не было. Тем более что деньги те согласились отдать без боя.

А тут ещё и сама маркграфиня стояла, смотрела на всё это, и вдруг снова ожила и говорит, обращаясь к Гусману:

– Господин консул! Меня из когтей колдунов вызволил барон, а не вы и не этот вот… – она с видимым презрением оглядывает Спасовского с головы до ног, – господин. И посему я поеду к себе с бароном, и в иной охране на своей земле я не нуждаюсь.

«Ах, как вовремя она это заявила! И как твёрдо!».

Тут консул, явно уже искавший причину отказать просьбам Спасовского, и находит её. Он просто разводит руками: ну, вы же видите, господин Спасовский – принцесса не хочет! Что же мы тут можем поделать? Неволить, что ли, будем? Он оборачивается к ней и кланяется со словами:

– Разумеется, инхаберин.

«Инхаберин. А консул-то хитрец, вон какое слово вставил, звучит словцо даже солиднее, чем «принцесса». Хозяйка! Поди теперь попробуй его уговорить ослушаться её, она не просто хозяйка, инхаберин значит ещё и «наследница титула», между прочим.

И Спасовский, этот мерзавец, уже не улыбается, всё понимает, сволочь, губы поджал, на принцессу не смотрит, и на консула не смотрит, а смотрит он на генерала, взгляд с прищуром, словно хочет запомнить его.

«Мерзкая жаба! Кто же ты такой? Отчего ты тут всем командуешь?».

И генерал, как и положено, куёт железо, пока горячо, говорит полковнику Гройзенбергу:

– Господин полковник, прежде чем я отдам вам серебро, я бы хотел просить вас, чтобы вы велели людям более не строиться, а с мест своих отходить. Чтобы и мои люди перестали волноваться.

– А-а… – полковник вовсе не против. – Ну да… Конечно, я сейчас распоряжусь.

Он быстро уезжает к своим штабным, так и не взглянув в сторону Спасовского, который смотрит на полковника с нескрываемым раздражением.

«Да, киньте собакам кость! А солдатам серебра. Теперь уже зыркай сколько хочешь, враг! Не будут бюргеры воевать!».

На том всё и закончилось. Волков и консул раскланялись и стали разъезжаться. А маркграфиня пошла впереди, и, догнав её, генерал, хоть и было ему тяжело от жары, спешился и пошёл с ней рядом, в отличие от фон Бока, который так и ехал верхом за ними следом. Ехал да оглядывался назад: не нагоняют ли. Их и не догоняли, просто за ними ехали четыре верховых из горожан. Пара офицеров и пара молодых людей из хороших семей.

***

Полковник Брюнхвальд выехал к нему навстречу и был внешне спокоен; и как подъехал, спросил у генерала:

– Вижу, уходят. Отстали?

Волков, желая польстить маркграфине, указывает на неё:

– Не осмелились перечить воле Её Высочества.

– Слава тебе, Господи, – Карл снимает с головы шлем, стягивает подшлемник и вытирает им лицо, а потом крестится и говорит с видимым облегчением: – Как хорошо, что всё разрешилось, я уж думал, всё-таки кинутся на нас бюргеры. И как же вам удалось, Ваше Высочество, отвадить этих псов?

И принцесса отвечает ему спокойно, почти беззаботно:

– Пришлось отдать им серебро.

– Серебро? – удивляется Брюнхвальд. И видно, что он-то к подобному событию беззаботно не относится.

– Пришлось отдать, – бурчит генерал. И в его тоне нет и намёка на беззаботность принцессы. Он тоже снимает шлем, иначе скоро упадёт от жары. – Бюргеры серьёзно настроены были.

– А эти господа едут его забирать? – догадывается полковник, обернувшись на городских представителей.

– Заберут они его, только когда отведут войска подальше, – говорит Волков. – а эти… – он тоже смотрит на приближающихся горожан, – видно, будут смотреть, чтобы мы с телег серебро не поворовали. Вы, Карл, вышлите конных, пусть посмотрят, что пехота их ушла подальше, а пока пусть люди постоят, пусть будут готовы ко всякому.

– Конечно, господин генерал, – отвечает Брюнхвальд и продолжает: – А то серебро, ту посуду хорошую, что сложили в карету, его тоже отдавать будем?

– Нет, – качает головой генерал; он всё ещё печален, – нет, про то серебро ничего им не скажем, пусть телеги забирают, и всё.

– Слава тебе, Господи, – полковник опять крестится, и теперь генерал удивляется, он вообще-то не замечал за своим товарищем подобной набожности. – Я уж думал, что начнёте вы дело.

– Я и собирался, – говорит генерал, и признаётся: – Нет, до дела доводить не хотел – побить нас могли, больно много их; но думал поартачиться. Думал, если спеси нагнать, так отступятся пузаны. Испугаются. Хорошо, что не начал.

– Там ещё силы были? – спрашивает полковник.

– Были… – как-то неопределённо отвечает Волков. – Вернее, был один… мерзавец, – он косится на маркграфиню, которая идёт рядом. – Он-то очень хотел довести разговор до дела. Уж очень ему надобно было добыть Её Высочество.

Теперь и она, и Брюнхвальд смотрят на него, но он ничего им не объясняет. А просто говорит:

– Хорошо, что наша госпожа вмешалась, Бог с ним, с серебром.

Карл Брюнхвальд смотрит на него с недоверием: неужто это Эшбахт так просто с деньгами расстался? А потом приходит к мысли, что если его командир, при его-то известной жадности, отдал деньги без боя, то лучше так тому и быть. И полковник крестится в третий раз, только теперь незаметно.

Волков же оставляет коня Кляйберу и ведёт принцессу к карете. Солнце висит над головой, самое пекло. Её Высочество просит у него воды. Им приносят воду из ручья, что протекает за холмом, и там, о чудо, вода прохладная. Он смешивает её с тёплым вином. После ему стало полегче, но только физически. Ещё бы от доспеха разоблачиться, но пока рано. Тем более что его люди так и стоят построенные под солнцем, ждут от генерала команды выходить и строиться в походные колонны.

Но жара – ещё не самое страшное сейчас; его одолевали, буквально душили мысли о том, что его обобрали. Они накатывали на генерала, задевая его самолюбие, и у него сжимались кулаки. А ещё… Ещё у него было нелегкое дело, ему нужно было пойти к Хенрику, справиться, как он, и поговорить с Кроппом. Расспросить его обо всём том, что случилось с ними в Туллингене. То, как обошлись горожане с его людьми, причём без всякой на то причины, добавляло ему ярости.

А тут принцесса Оливия, видя, как он мрачен, кладёт свою руку на его, заглядывает ему в лицо и спрашивает с участием:

– Дорогой барон, вы так мрачны от того, что потеряли деньги?

И что он должен ей ответить? Впрочем, генерал не стал кривить душой и начинает перечислять:

– От того, что отняли деньги, от того, как это сделали, с каким подлым самодовольством, и от того, что отобрали у нас свидетелей, которые могли бы в Трибунале показать против мерзостных Тельвисов, от того, как надругались над моими людьми. Да ещё и жарко… Невыносимая жара… В общем… всё, всё это… От этого такая злоба меня разбирает, что в глазах иной раз темнеет…

Он не договорил, так как принцесса вдруг обхватила его за шею и начала целовать в щёки небритые, даже в глаза, и говорить:

– И ничего, ничего. Пусть. Вы, барон, только не рвите сердца. Поедем в Швацц, там у меня погреба, а в них ледники, на галереях в замке ветерок всегда, а внизу во дворе фонтаны, вода у меня по акведукам древним с гор течёт всегда холодная, будем пить вино, ягоды со льдом и мёдом повара будут нам подавать.

Он не противился этому её порыву, хотя от неё веяло жаром, пусть ласкается, вот только видел Волков, что женщина его не понимала… Ледники, ягоды, фонтаны… Да при чём здесь всё это? Да и кто из женщин понял бы его уязвлённое достоинство? Брунхильда с её вечным поиском денег? Жена, не знающая покоя от ревности и соперничества? Ищущая признания и почтения незаконная жена Бригитт? Ну, Бригитт разве что могла, да и то не столько понять, сколько посочувствовать.

Наконец она отпускает его, последний раз ласково проведя рукой по его щеке:

– Успокойтесь, друг мой, прошу вас. Всё уже позади, позади.

Впрочем, что он там себе ни думал, а вот эти её женские глупости, поцелуи, слова нежные, прикосновения, в общем, всё, что она только что делала, генерала немного успокоили… Или это принесённая солдатами прохладная вода из ручья… И тут он слышит рядом с каретой:

– Господин, а генерал здесь?

– А что нужно? – интересуется фон Готт.

– Разъезд вернулся, доложить надобно.

И тогда Волков выглядывает из кареты:

– Ну докладывай.

Кавалерист и говорит ему:

– Бюргеры убрались, пехота ещё пылит на северной дороге, видно мальца, а кавалерия уехала. Ну, кроме тех шести десятков с офицерами, что у виноградников стоят.

Это были как раз те кавалеристы горожан с офицерами, что ждали выдачи серебра. Генерал вздыхает:

– Ваше Высочество, я вынужден вас оставить; надеюсь, что скоро тронемся.

И покидает карету.

Глава 2

Волков идёт к телегам, по дороге его догоняет Дорфус. И сразу с вопросом лезет, раздражая генерала снова:

– Неужто отдадим богатство?

«Зачем же спрашивать, раз у Брюнхвальда всё уже спросил?! Подробности знать желает, болван!». Но в ответ генерал этого не произносит, а лишь интересуется:

– А вы предпочли бы драться?

Нет, майор не хотел бы тут драться, но молчит, и тогда генерал снова задаёт вопрос, он хочет, чтобы подчинённый ответил ему:

– Ну так что, майор, хотели бы тут подраться за пару телег серебра?

– Они бы нас побили, крепко побили бы, – сухо отвечает тот. – Подмоги нам ждать неоткуда, бежать некуда. В ближайший город? Да откроют ли горожане ворота, если прибежим? Даже если бы мы дали пузатым отпор здесь, что потом делали бы? Они бы озлобились, собрались с силами и не дали бы нам уйти, наезжали бы кавалерией сзади до ночи на колонну, кавалерии у них много, и арбалетчики их нам бы житья не дали, шли бы рядом, кидали болты. Побили бы лошадей, пришлось бы и обоз, и пушки бросить, а к ночи снова навалились бы, снова за дело взялись бы.

«Ну, сам всё и без меня знает, неглупый же человек». Волков вздыхает и говорит:

– Хорошо, что ещё серебром откупились.

Они добираются до обоза, что спрятан под холмом. Там же его ждут горожане. Волков видит, что они волнуются. А чего? Думают, что не отдаст им серебро, а самих зарежет? Шваль городская, видно, считают его таким же бесчестным, как и они сами. Ему совсем неохота с ними говорить, видеть их не хочется, и он только указывает на подводы рукой:

– Та и вот эта телеги ваши – забирайте!

Горожане обрадовались. Да, обрадовались, рассыпались в благодарностях: спасибо, господин барон, спасибо. Кланялись: прощайте, господин барон.

«Конечно, спасибо! Два воза серебра! Сволочи!». Он бурчит им на прощание что-то, но Дорфус неожиданно и говорит бюргерам:

– Господа, лошади наши и подводы наши, извольте их оплатить, – молодец какой, хоть тут от горожан отъесть. Мелочь, кажется, а приятно. И просит с них: – За четырёх отличных меринов и две крепкие подводы просим мы сто семьдесят талеров вашей чеканки.

Двадцать талеров лишних просит, но старший горожанин даже и не думает с ним торговаться, тут же сам режет ближайший из мешков – выгребает пятерней серебро и начинает считать. Отсчитывает и протягивает майору горку серебра без слов: пожалуйте пересчитать. Дорфус было хотел этим заняться, но Волков машет ему рукой, и в этом жесте была целая куча всяких эмоций генерала: довольно! Жара такая, а вы тянете время. Пусть убираются. Видеть их больше не могу.

И тогда Дорфус отпускает жадных горожан с поклоном вежливости.

А едва телеги уходят, как генерал спрашивает у него:

– А куда Хенрика дели? Кропп где?

– Хенрик у сапёров в обозе, Кропп, видно, к своим мушкетёрам подался, – отвечает майор, и они идут к сапёрам, что поставили свои телеги под деревья к ручью.

Волков уже столько ран повидал за свою жизнь, что реши он учиться на хирурга, так стал бы неплохим. Ему даже и рану смотреть не нужно было, ему было достаточно взглянуть на бледного Хенрика, лицо которого было покрыто испариной, чтобы понять – дело плохо.

– Ну, друг мой, – мягко произнёс барон и начал помогать своему оруженосцу разматывать грязную тряпку на руке, – давайте поглядим, что там у вас.

Ему и взгляда одного было достаточно, чтобы всё понять. Рука оруженосца была в ужасном состоянии: кое-где уже черна, а в мизинце и безымянном пальце точно уже жизни не было. Нет, ничего от этой руки сохранить было уже нельзя. Тяжёлый пунцовый цвет тканей добрался уже почти до запястья.

– Друг мой, – спокойно, но твёрдо произнёс Волков. – Руку не сохранить. И чем быстрее её отсечь, тем больше её останется.

– Вы? – едва слышно спрашивает Хенрик. – Вы резать будете?

Нет. Нет. Генерал качает головой.

– Я не знаю, как это лучше сделать, – отвечал Волков. – Сейчас мы тронемся и поедем дальше; думаю, к вечеру доберёмся до города и там найдём хорошего врача, – старший оруженосец ничего не ответил, лишь опустил голову и прижал свою руку к груди, и тогда генерал потрепал молодого человека по волосам: мужайтесь, друг мой, и, обернувшись, поискал глазами фон Готта, но так как тому было приказано не отходить от принцессы, он и был при ней, и тогда Волков сказал Хенрику: – Распоряжусь, чтобы вам принесли вина, так выпейте всё, что принесут. Так вам будет легче перенести дорогу.

Теперь он хотел видеть Кроппа. Он нашёлся, как и должно, среди мушкетёров, люди собрались в тени деревьев у самого ручья, прапорщик сидел на телеге и уже жевал что-то, с ним был его дружок закадычный, капитан мушкетёров Вилли. Кропп попытался встать с телеги, но генерал его остановил жестом: сидите.

– Я к вам, Кропп, – говорит Волков.

– Да, господин генерал, – шепелявит, как будто он старик, совсем ещё молодой прапорщик. И неудивительно, одного переднего верхнего зуба у него нет, второй обломан, губы до сих пор опухшие.

Волков хотел сесть, ему было тяжело стоять на этой жаре, он обернулся к одному из стоявших возле телеги мушкетёров:

– А ну-ка, брат-солдат, устрой мне какой-нибудь стул.

– Да, генерал, конечно, господин генерал.

– Шуман, а ну лавку для генерала принеси! – распоряжается Вилли.

Мушкетёры нашли ему в телегах небольшую лавку. Дорфус остался стоять, а Волков уселся, отпил из фляги и, глядя на своего подчинённого снизу вверх, сказал:

– Ну, прапорщик, расскажите-ка, как у вас так с горожанами нехорошо вышло.

– А нашей вины в том никакой не было! – Кропп сразу стал оправдываться и, видно от волнения, шепелявить ещё больше.

Генерал же не стал его успокаивать; то, что люди его, как и любые люди сословия воинского, не ангелы, он знал не понаслышке, так что всякое могло случиться, и посему лишь уточнил:

– Не было, значит?

– Не было, господин генерал, да и когда бы мы что успели, мы заехали в город перед самым закрытием ворот, потом по темноте искали лекаря, едва нашли… – тут он замолчал на секунду.

– Говорите всё как было, прапорщик, – строго произносит барон.

– Ну так я и говорю, как заехали, так ещё таскались по улицам, всё спрашивали у стражи ночной, как нам доктора разыскать, так заплутали в темноте, и пока нашли его, да пока добудились… – тут Кропп развёл руками. – …они и прибежали за нами.

– Кто они-то? – интересуется Дорфус.

– Так стража с офицерами, – отвечает прапорщик. – Три офицера были, один человек невоенный и стражей человек десять, не меньше. И лезут, сволочи, руки крутить. Я им: эй, вы чего? А они мне: с нами пойдёшь; и давай тут ещё лаяться, грозиться. Я им говорю: обождите малость, у меня раненый тут, чего же вы наседаете? А они только яриться начали: упрямиться будете, так ваш раненый тут и помрёт, и вы заодно с ним, псы. Псы на нас сказал. Им и доктор говорил, хороший человек оказался, говорит: этих – ну, это он про меня и товарищей – говорит, берите, а раненого оставьте у меня, он всё одно, мол, не сбежит, слабый он. Так нет же, тот бюргер вонючий, что со стражей был, башкой мотает: нет, говорит, раненого тоже берите; ну, офицерик тогда нам говорит: раненого тоже забираем. И что же мне делать было? Не драться же с ними. Вот Хенрика забрали, в телегу положили и пошли с ними, лошадей они сами вели, нас к нашим же лошадям не пустили. Привели и посадили под замок в одно место, я и не помню, что за место, но стражи там много было и днём, и ночью, топтались за дверью, а кроме нас в холодной никого не было. Там мы и просидели до утра, еды не дали, хотя в телеге была, только воду дали. А утром господа городские собрались, и нас к ним повели.

– И что же хотели эти господа? – спрашивает Волков.

– Ну, сначала интересовались, кто мы такие, я им рассказал: так, мол, и так, говорю, мы люди барона Рабенбурга. Приехали сюда искать лекаря для пораненного. Показываю им на Хенрика. А один из них такой и говорит: и где же он поранился? Я и сказал, что в замке Тельвисов арбалетом его и поранили. А что вы делали в замке Тельвис? Я сказал, что принцессу по велению герцога Ребенрее высвобождали из застенков колдунов. А они мне: а кто же вам дозволил? Да вы разбойники! Я им говорю: да как же мы разбойники, принцесса барона благодарит за изволение. А они на меня кричать: молчи, собака, лжец, вор! Кричат: мы о вас всё знаем, вы замок разграбили, а принцессу захватили в плен! Про твоего Рабенбурга мы справлялись, он известный вор, говорят, мы про него знаем, мол, вы известный в своих краях раубриттер, досада всех соседей. Ну, я тут не сдержался и сказал им, что они сами воры, ну, они велели страже нас бить тогда.

Волков понимал, что тут, вдали от дома, в чужой земле, он и не будет – вернее, не должен – иметь большого уважения, уважение добывается силой; но всё равно, от того, что бюргеры вот так вот, без причины, просто по злобной прихоти стали бить его людей, от осознания этого он почувствовал, как у него начинает наливаться кровью лицо.

Стыд. Стыд от унижения. Вот что это такое было. И было большой глупостью с его стороны, что начал он этот допрос при людях. Все слышали рассказ прапорщика.

Генерал даже щёки потёр руками, не хотелось ему, чтобы окружавшие его люди видели, как он краснеет. А после сухим каким-то, необычным для себя голосом он спрашивает:

– Так они за вами к лекарю заявились? И уже знали, кто вы? Откуда знали-то?

– Так это… – немного растерялся Кропп. – Как… Когда ещё в город въезжали, я сказал, что лекаря ищем, а потом стражу уже в темноте нашли и у них спрашивали: где там лекарь проживает? А они у нас спрашивали, зачем нам лекарь. Ну, я и ответил, дескать, нашему офицеру руку арбалетом побили. А они удивляются: а где это вам руку побили? Мол, войны рядом нет никакой. Я и сказал им, что в замке Тельвис. А у них сержант тогда и говорит: ага, понятно. Я ещё тогда и подумал: чего это он? А он вроде и ничего, говорит: ступайте по этой улице, там дом будет, у него всегда лампа горит, там лекарь и живёт. Ну мы и пошли, а вскоре и они нагрянули.