Россыпь

скачать книгу бесплатно


Столовая точно находилась рядом, за углом. Посетителей не было, и дядя Митя прошёл прямо к раздаточному окошку. В глубине затемнённой кухни гремела посудой повариха, она же раздатчица.

– Столовая закрыта! – отрезала она незамедлительно.

– Покорми с дороги!

Повариха критично осмотрела дядю Митю, молча взяла тарелку, положила на неё из кастрюли три котлеты, два кусочка хлеба, налила стакан чая.

Дядя Митя попросил чистый стакан и холодной воды.

– Щас! – вызверилась повариха, без труда догадываясь, для чего ему понадобилась вода и пустой стакан. Однако на повторную проникновенную просьбу она всё-таки смягчилась, выставила на окошко ковшик воды и рядом, со стуком, гранёный стакан.

Удовлетворённый, дядя Митя сел за стол подальше от окошка, распечатал бутылку, налил полстакана. Долил воды до краёв и, помешав вилкой, хряпнул. «А то она даст спирту поспеть, как раз!» – глянув в сторону кухни, подумал он себе в оправдание. И верно.

– Ты это… не ресторанничай тут! – Буквально через минуту выглянула в окошко повариха.

Дядя Митя повторял процедуру до каждой котлеты.

– Выметайся отсюда! – велела сурово и непреклонно вышедшая в зал повариха. – Покорми его с дороги… До тебя сидел один, кобенился, тоже «с дороги». Свой, идол, надоел, да на вас тут смотри!..

Она, готовая уходить, щёлкнула выключателем, оставив одну светящуюся лампочку на выходе.

Верняком чуя, что дело набирает худой оборот, дядя Митя стал шарить на столе пробку. То ли она упала на пол, то ли он машинально затолкал её куда-то в карман, но в сей момент её не оказалось, и дядя Митя, недолго думая, достал пачку денег, туго скрутил, заткнул ими бутылку. Встал из-за стола и, чувствуя себя победителем, дурашливо раскланялся:

– Привелико вам благодарен… Адью, мадам, мерси…

Спирт крепко шибанул ему в голову. Свежий воздух, мороз, крепкая поддержка в желудке привели его в состояние благодушия и полнейшей уверенности в себе.

Тем временем порядком стемнело.

– Это была столовая, – рассуждал дядя Митя, шагая по слабо освещённой улице, – а это будет, стало быть, магазин. Значит, заезжка должна быть по левую руку. Где моя левая рука? Вот она, моя левая рука!

На его бормотанье откуда-то из подворотни выскочила здоровенная собака и стала наседать сзади.

– Имею я право пройти по улице как человек! – с чувством большого достоинства отчитал он псину и резко плюнул ей в морду. Пёс опешил, сбавил пыл и, наконец, отстал.

«Вот она, моя отель. Отель-мотель номер один, – обрадовался дядя Митя, различив в темноте избу. – Чё-то свет не горит…» Но, подойдя вплотную, обнаружил, что никакая это не заезжка, а сарай, которого раньше вроде и не примечал. «Что за чёрт, тут же где-то она, заезжка!» Он толкнулся в другую сторону, но и там пошли какие-то задворки. Хотел снова выйти к магазину, но и магазин теперь был неизвестно где. Отчаявшись самостоятельно выйти к заезжке, дядя Митя решил зайти на огонёк в первую же избу и спросить дорогу к своей гостинице. Как порядочный человек он постучал в дверь и, насилу преодолев порог, предстал этакий бравенький перед взором хозяйки.

Дородная женщина пожилых лет сидела на прялке и, держа толстую, уже готовую к перемотке, веретёшку на отлёте руки, смотрела на него поверх очков.

– Здра-а-астуй, – пропела она. – Ты кто такой будешь?

В избе было душно и так жарко натоплено, что дядя Митя в одну минуту сомлел. Он смотрел на пряху, она же изучающе, в упор смотрела на него. Они глядели друг на друга так, точно каждый только что совершил для себя некое открытие.

Дяде Мите отчего-то вдруг сделалось смешно.

– Это,.. мать, где тут заезжка? – давясь от смеха, спросил он.

– Добро! Это в чужом доме, да с порога матами! Нажрутся – ничего не чухают, шарятся по дворам! Вишь, заезжку ему!.. Эвон твоя заезжка, свет в окошке горит. – Концом веретёшки указала она в окно.

Дяде Мите очень хотелось посмотреть, где его заезжка и какой свет там горит, но он не решался оторваться от дверной ручки.

– Эвон, говорю! – повторила пряха и снова махнула веретёшкой в окно.

Наконец, внутренне собравшись, он отважился заглянуть, куда указывала ему пряха. Отцепился от дверной ручки, но его тут же повело в одну сторону, затем бросило в другую. Пытаясь обрести равновесие, каким-то образом подался вперёд, но, не удержавшись, пошёл торпедой и распластался на живот прямо под ноги пряхе. Яблоки посыпались в одну сторону, бутылка, вывалилась из кармана, покатилась в другую. Хозяйка вскрикнула, вскочила с веретёшкой в руке, прялка опрокинулась на пол. Тут же, мгновенно оправившись от испуга, пряха осмысленно, даже неспешно, оторвала нитку и со свирепым выражением на лице принялась хлестать толстой веретёшкой дядю Митю. Он же пытался ухватить бутылку, но подтолкнутая непослушными пальцами, она предательски катилась дальше по полу. Удары сыпались на спину, не позволяя ему встать хотя бы на колени, чтобы продвинуться и завладеть проклятой бутылкой с демонстративно торчащей «дорогостоящей» пробкой. Похоже, пол был покатым, если бутылка остановилась только у ножки стола.

Опомнился дядя Митя уже за дверью. Бутылка покоилась у него в кармане, но яблокам суждено было остаться пряхе нежданно-негаданным сюрпризом. Чёртова баба! На улице к тому времени стало уже совершенно темно.

Он прикинул, где должна быть заезжка относительно избы, из которой только что выбрался, увидел огонёк в окошке напротив, и у него отлегло на сердце. Да вот же она! Даже слышно, как фыркают кони.

Чтобы скоротать путь, дядя Митя перелез через забор из слег, напрямую подошёл к заезжке, обойдя угол дома. Там, по его разумению, должен быть вход. Но двери не было. Было окошко, в котором светился огонёк. Значит дальше… Но и с этой стороны светился огонёк. Дядя Митя потоптался в недоумении. Пошёл дальше вокруг, а на самом деле – в обратную сторону. Снова окошко…

– Это как… – бормотал он, натужно соображая. – Четыре угла обошёл, и везде свет. Не пять же углов у этой отели-мотели… Или как это… Четыре окошка и нету дверей? Где моя левая рука… – Немного поразмыслив, хватил кулаком по раме.

С другой стороны заезжки взвизгнула на петлях промороженная дверь.

– Кто это колотится?! – послышался хриплый голос Прокопия.

Дядя Митя воспрянул духом, обошёл два угла и теперь оказался перед крыльцом.

– А… это ты, Митрий! Ты где это кружа?л? – произнёс немало удивлённый Прокопий. – Долго, паря, ты в самоволку ходил… Мясо я в амбар разгрузил, коням овёс, сено дал.

Вслед за Прокопием дядя Митя ввалился в тепло натопленной заезжки. Оглядевшись, поставил бутылку на стол, вынул пробку, выправил и бережно положил деньги в карман.

– А за самоволку вообще-то взыскание полагается…

– «Уже получил.… По полной программе, натуральным манером…» – Усмехаясь, подумал таёжник, но промолчал и только сокрушённо покачивал головой…

Заветный платочек

Давненько не еда?л Волоха Евдулов свежего мяса. И от этого, как он считал, у него болела голова.

По такому-то делу в один из прекрасных июньских вечеров мы находим его расположившимся в сидьбе (замаскированный ветками скрадо?к) у рукотворного солонца, куда, несмотря на близость к селу, косули ходят регулярно – выеденная яма вся утыкана следами копыт.

Перед Волохой на хвое патроны, нож, мазь от комаров, бутылка чёрного чая. Комаров ещё нет, и натираться «Редэтом» он не стал. Достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки носовой платочек, расправил на колене. «Надо постирать, погладить и – в целлофановый пакетик». Немного поразмыслив, он аккуратно завязал уголки и, благословляя платочек на чудо- действо, надел на голову наподобие шапочки.

Нельзя сказать, что Волоха был суеверен и верил в амулеты-талисманы, но этому платочку, обладателем которого он стал чисто случайно, он придавал в воображении некую магическую силу. Это был платочек Ирмы, замужней симпатичной буряточки, к которой, если доверительно поведать, он с некоторых пор стал неравнодушен.

Природа обошлась с Волохой круто: несколькими шлепками небрежно, как бы даже с отвращением, на грани брезгливости, состряпала ему лицо и только под конец, запоздало одарила его зубами поразительного совершенства. Но это ничего не меняло, и в свои за сорок он продолжал пребывать в холостяках. Если и бывали у Волохи в жизни симпатии, то он, стесняясь собственного убожества, не только не претендовал на взаимность, но держал свои чувства под надёжным замком.

В тот достопамятный для Волохи день была ему потребность сходить на почту, и по пути его настиг мчавшийся на большой скорости мотоцикл. За рулём была Ирма. Она резко затормозила.

– Садись, прокачу! – возбужденная, раскрасневшаяся Ирма смеялась.

– Да нет, мне на почту, – пробормотал изумлённый Волоха.

– Садись, кому говорю, довезу до почты!

Волоха сел. Ирма с места дала газ – она летела так, что Волоха покаялся, что согласился, летела не к почте, а к своему дому.

Торнадой Ирма ворвалась в открытые настежь ворота собственного двора, так что сидящий на траве мужчина едва успел перевалиться на сторону, а двое других также дрогнули сердцем. То были, в первую очередь муж Ирмы – Серёга, сосед Тимофей и приезжий из соседнего селения Сахар – давний корифан Серёги – Сашка Буев. Все трое сидели вокруг скатерти-самобранки, на которой были стаканы, кружки, грудка солёных окуней и больше ничего.

– Ты что, ошалела! – мрачно процедил Серёга, согнав с лица неизменную для него снисходительную улыбку-ухмылку.

Ирма, сделав губы, выдохнула себе на лоб и рассмеялась.

– Серый, где закуска!

Сосед Тимофей поплёлся к сливной бочке и стал мочить голову, черпая крышкой от эмалированного чайника; и из неё же пил воду: «Горит в натуре…». Сахар, то есть Сашка Буев, со знанием дела советовал ему не пить воду, иначе будет тошнить. «А…» – убито махнул рукой Тимофей, скользнув взглядом по сумке, из которой Ирма доставала литровую пластиковую бутылку.

Спирт развели в трёхлитровой банке и молча наблюдали, как он с трудом приобретал прозрачность.

Волоха недоумевал, зачем он тут оказался, порывался уйти, но каждый раз Ирма хватала его за рукав, пока в конце концов не усадила рядом.

Подавали и ему. Отродясь Волоха не принимал этой мерзости ни в виде слабого вина, ни тем более в виде спирта сомнительного качества. И хотя Ирма знала это, на деревне всё известно, но не отказалась в попытке совратить Волоху.

– Серый, угости человека чаем, – наконец обратилась она к своему мужу повелительно.

Серый послушно пошёл в зимовье, где топилась печь, заварил свежий чай и скоро вернулся с чайником в руке.

– Один чай несёт, – укоризненно констатировала Ирма. – Хоть бы сахар захватил!

– Я тебе что – лакей? Неси сама! Расселась тут с мужиками! – спокойно парировал Серый. – Сахар… он у тебя есть, сахар-то?

Волоха понимал, что начинается обыкновенная пьяная перебранка, поднялся, чтобы уйти, но Ирма снова удержала его за рукав.

– Сиди, Володя. Не обращай на него внимания!

Она, покачнувшись, поднялась, принесла сахар на донышке вазочки , надо полагать, последний, пол-литровую банку сметаны.

– Они, женщины, такие, знаешь… – зудил в то время оживший Тимофей теперь уже ставшему и ему корифаном Сахару. – Чуть покрепче прижал – считай, твоя…

Этот Тимофей не мог произнести ни единого слова без сопровождения жестами рук, и в данный момент он изобразил объятия.

– Чем долги делать – лучше бы сахар купил! – Ирма снова насела на мужа. – Или занялся бы своим сыном – у него два прибавить два получается пять. У тебя у самого два прибавить три будет три! Говорил, что должен Пингвину за две бутылки, да на Троицу одну брал. Три будет! Да? Между прочим, я спросила у Пингвина, он говорит, ты кроме этого брал две бутылки и должен ему за пять! Опять со своей Машутой в кустах пил, да?

– Я тебе врежу, – промолвил Серый значительно.

– Только и умеешь, что врезать. Мало каши ел! – не унималась Ирма – Сыну надеть нечего, а ты спирт берёшь в долг, да с Машутой в кустах…

Серый не спеша выбрал из грудки окуней одного покрупнее и неожиданно врезал. В размахе он зацепился за жестикулирующего Тимофея и, таким образом, рыба чпокнулась в щёку Волохе.

Ирма негодовала.

– Сейчас же извинись перед человеком, кому говорю!

Серый не извинился, но выразил сожаление, что не попал в цель.

– Размахался этот руками. – Неприязненно покосился он на Тимофея.

Ирма вымахнула платочек и стала вытирать Волохе щеку, но тот смешался и, перехватив его, вытерся сам. Ошеломлённый случившимся, не считая возможным оставаться в компании долее, несмотря на горячие протесты Ирмы, он быстро удалился.

Он шёл по дороге на почту, проигрывая в памяти то, что произошло, вновь, как бы ощутил удар мерзкой рыбиной. Почувствовав за ухом оставшуюся мокроту, вспомнил про платочек, но его в кармане не оказалось. Машинально он оглянулся – платочек белел на дороге, шагах в двадцати. Волоха вернулся, поднял его, отряхнул и тщательно вытерся. И в эту самую минуту он увидел, как из-за угла вывернул Кеня Бакшеев, направляясь прямо к нему.

«Местная акула» Кеня Бакшеев давным-давно под благовидным предлогом выманил у Волохи изрядную сумму денег взаймы. Прошёл год, прошло два, но Кеня и не думал возвращать долг, отделывался наглыми шуточками: «Сохранятся, к свадьбе пригодятся…»

– Уезжаю, Волоха, в дальние края, – сказал Кеня. – Не искал тебя, да ты сам идёшь – на своё счастье. Возьми долг. – И он, отсчитав сумму из рубля в рубль, подал деньги Волохе. – К свадьбе пригодятся. Считай, сохранил. Извиняй.

Потрясённый свершившимся фактом, Волоха не нашёлся, что сказать ему на прощание. Чувство благодарности охватило его, точно Кеня эти деньги запросто подарил ему, а не просто вернул бородатый долг. И ведь – неслыханное дело! – извинился даже, это сам Кеня Бакшеев!

Встреча с Кеней воспринималась как большая удача. Волоха был признателен Ирме за то, что благодаря ей он не разминулся с Кеней, был благодарен платочку – да, платочку! – не задержись он, возвращаясь за ним, успел бы зайти на почту, и Кеня Бакшеев в это самое время прошёл бы мимо. И уехал бы в свои неведомые дальние края. И тогда – плакали денежки Волохи почём зря.

В другой день поселковые пьяницы продали ему левый поршень к снегоходу «Буран», предмет давних исканий Волохи, по смехотворной цене. И этот факт он также зачислил в число своих удач. Через час те же пьяницы притащили на поводке дворнягу, уверяя, что она идёт на всё подряд – на белку, на соболя, на зверя и даже чуть ли не на крокодила, но собаку Волоха брать воздержался.

А семикилограммовый таймень на спиннинг – это как прикажете?.. Припоминались и другие более или менее заметные удачи – и всё с платочком в кармане!

Мало-помалу Волоха начинал верить, что этот платочек имеет какую-то магическую силу или что-то вроде того…

А вечер был и в самом деле прекрасный – тихо, ясно, тепло – самый тот, чтобы сидеть на солонце. Багул уже отцвёл, и по разумению Волохи козы теперь должны были выйти на траву. С заветным платочком он крепко верил в удачу.

Все луговины впереди были усыпаны цветущими жарка?ми и саранками. Гундосили кукушки, перелетая и кукуя на лету. Одна из них первое своё «ку» исполняла исправно, а на втором «ку» у неё срывался голос, и куда бы она ни перелетала – везде угадывалась среди других кукушек.

Где-то внизу на реке звенела моторка.

Потом «запели» комары. Не те мелкие, назойливые, еду?чие комары, что досаждают во время сенокоса, а крупные, флегматичные. Они и кусались не так болезненно. Волоха прижимал их, не раздавливая, указательным пальцем, ощущая на коже холодок, и насекомые с лёгким шорохом сваливались. И так оно всё было спокойно и хорошо в этот вечер…

Волоха внимательно прощупывал взглядом местность слева направо, а затем таким же образом в обратную сторону – и так постоянно, отрывая взгляд лишь для того, чтобы придавить комара на руке. И вот в какой-то момент, в то время как слева направо он не увидел ничего, кроме знакомой панорамы, а обратно – на закрайке леса косулю с высоко поднятой головой, сердце Волохи ёкнуло от такой неожиданности. Блеснули на солнце рога – то был гуран, козёл, сейчас бежавший рысью через жёлтую от жарков поляну к зарослям тальника, в них и скрылся. И Волоха был уверен, что скоро он появится по эту сторону тальников. Но время шло, а гуран не появлялся, по всей вероятности, залёг. Угадывалась повадка старого многоопытного козла – на дальних подступах к солонцу выявить возможную опасность.

Солнце светило со спины, и тени от деревьев всё удлинялись вперёд, сливаясь по ближнему краю и размываясь. Скоро остались освещёнными только дальние сосновые сопки.

Уже начинало смеркаться, когда от острова тальников отделилось живое пятно. Козёл шёл прямиком к солонцу, часто останавливаясь, то и дело вскидывая рогатую голову для обзора. Он всё ещё находился за пределом уверенного выстрела, как бы испытывал терпение Волохи.

Когда он в очередной раз опустил голову в траву, Волоха положил ствол на перекладину. Мушка начинала сливаться с риской. «Как повернётся боком – надо стрелять», – вывел себе Волоха и окончательно изготовился. Но гуран таки не торопился подставлять бок под волохину пулю, мало того, он зашёл в какую-то яму, так что едва различалась горбуша. Наконец, он вывалил на пригорок.

Дальше произошло нечто такое, в чём Волоха в тот момент не в состоянии был дать себе объяснения. Внезапно его обдало ветром, тугая волна ударила в затылок, когтистые лапы вцепились за волосы, оцарапав макушку. Ужас со скоростью электротока собрался в шар и жарко разорвался Волохе в глаза. Инстинктивно сознавая, что подвержен нападению какого-то непонятного, страшного, если не самого черта, существа, заваливаясь набок, Волоха непроизвольно исторг сдавленный вопль. Краем глаза он успел заметить, как огромная птица взмыла над ним и шарахнулась в потёмки между листвянок, унося в одной лапе что-то белое.

Волоха вскочил, провёл рукой по волосам. Он ощутил влажные саднящие царапины на темени. Какое-то время стоял, стискивая ружье, приходя в себя и обретая способность соображать.

Гуран надсадно рявкал теперь уже где-то вдалеке.

Собрав дрожащими руками пожитки в котомку, Волоха ещё раз затравленно посмотрел через плечо туда, где скрылась ночная птица и, бормоча проклятия, подался к реке, на табор, коротать ночь у костра.

Ночью в распадке ухал филин и Волоха сильно подозревал, что это как раз тот ушастый обормот, который мало того напакостил – не дал стрелить гурана, но к тому же утащил в лапе столь дорогой ему платочек. «Раз филин – ночная птица, – думал он, – значит, он хорошо видит ночью, а днём – ни фига, а так как дело было в сумерки, то эта полуслепая тварина приняла платочек за зайчонка или чёрт его знает за кого…»

А потом у Волохи пошли нелады, одно за другим. Под утро от отлетевшего от костра уголька у него затлела фуфайка, которой он укрывал поясницу и ноги. Ночь была ясная и холодная. Сквозь сон он улавливал едкий запах, но никак не мог очнуться. А когда очухался и понял в чём дело, выгорело чуть ли не пол-полы. Обжигая пальцы, он насилу затёр землёй тлеющую вату.

Начинало светать, и пора было попробовать пешковьём по закрайкам прихватить где-нибудь на кормёжке гурана. Волоха надел фуфайку, какая была, и тихонько пошёл вдоль ключа, внимательно озирая кромку леса. И тут внезапно его так ужалило – прижгло в плечо, что он чуть не взревел, суматошно сбросил с себя фуфайку, которая тлела и прогорела уже насквозь, до рубахи. Чертыхаясь, он стал было мочить фуфайку в мочажине, но скоро осознав никчёмность своего занятия, утопил её сапогом.

В это время он услышал топот и щелкоток по ерникам и понял, что вспугнул козу, ту козу, которую он мог бы запросто стрелить. Вдобавок, переходя ключ, он неловко прыгнул с кочки на берег, подвернул ногу в лодыжке и захромал. Одно к одному. Из размышлений Волохи так выходило, что все эти несчастья были следствием того, что он лишился платочка, и подумал, что хорошо бы что-нибудь такое поиметь от Ирмы. Он прикидывал, под каким предлогом к ней подступиться, но каждый раз перед ним представал образ Серого. Хорошо бы, Ирма застукала Серого за бутылкой с Машутой в кустах и устроила бы ему, а Серый обиделся бы и, как Кеня Бакшеев, уехал в какие-нибудь дальние края насовсем! Вот тогда он точно заручится у Ирмы если не платочком, то чем-нибудь вроде того, и тогда ему снова повалит удача, и когда-нибудь – всё может статься – он даже научит сына Ирмы, сколько будет два прибавить два…