скачать книгу бесплатно
Я, Иосиф Прекрасный
Виталий Конеев
Исторический роман о реальном авантюристе Древнего Мира Иосифе Флавии, который был другом Нерона, любовником его жены Поппеи, сражался в цирке, был Главнокомандующим Галлилейским фронтом и предал свой народ. Был усыновлён Веспасианом Флавием, командиром карательных легионов
Я, Иосиф Прекрасный
Виталий Конеев
© Виталий Конеев, 2022
ISBN 978-5-0056-0565-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Я, ИОСИФ ПРЕКРАСНЫЙ
Исторический, авантюрный роман
(Автор: Конеев Виталий Матвеевич)
Глава первая
…И вдруг в тишине раздался громкий храп…
Несколько минут до этого император Нерон стоял во внутреннем помещении театра, взволнованный, утирал влажное лицо рукавом девичьей туники. А едва он надевал маску юной девушки, как вновь снимал её и торопливым жестом руки смахивал со лба обильный пот. Император задыхался от волнения. Он вздрогнул крупным телом, когда мимо него на сцену скользнул актёр Грек Пирр, семнадцатилетний никому неизвестный юнец, который, тем не менее, нравился публике своей красотой, голосом, порывистыми движениями рук. А если он пел, то люди переставали чавкать и глядели на него. Едва Грек умолкал, зрители без приказа разражались бурными аплодисментами и настойчиво требовали повторить. Впрочем, такими же аплодисментами и криками они награждали и Нерона. Тем более что на первых четырнадцати рядах сидели «августинцы» – триста юношей всаднического достоинства. Треть из них были вольноотпущенники Нерона, то есть бывшие рабы.
Префект претория Софоний Тегеллин стоял сбоку от всадников, следя за сценой и за людьми, чтобы в нужный момент дать «августинцам» условный сигнал. И тогда раздавались или греческое гудение носами, которое очень нравилось императору, или мерные плески ладонями, или слитный, шумный выдох: «О!» или смех, или клакёры подавались телами вперёд, протягивая руки в сторону императора, изображая лицами горе. Перед всадниками в орхестре сидели сенаторы из страха своим отсутствием в театре возбудить подозрение Нерона. Среди сенаторов занимали места и полководцы, известные каждому гражданину империи своими блестящими победами в далёких провинциях. Нерон не верил им и постоянно держал их около себя. И они вынуждены были гудеть носами и делать всё прочее по команде любимца императора и соучастника его дневных и ночных оргий префекта Тегеллина. Что до толпы пролетариев, то им было всё равно, что происходило на сцене, лишь бы было на что смотреть. Они с рассвета до заката солнца сидели на трибунах и укладывались спать на лавках, чтобы утром вновь смотреть на сцену.
Вольноотпущенники наперебой успокаивали Нерона, а он бормотал, порой со стоном:
– Нужно сделать так, чтобы Грек на выходе со сцены запнулся на потеху толпе.
– Будет сделано, патрон.
– Всем молчать! Я могу забыть слова. Дайте мне копьё.
Руки императора тряслась, когда он взял золочёное копьё и поправил висевшую на плече кифару. Пьесу «Гибель Трои» он сам сочинил. И так как Нерону страстно хотелось сыграть роль девушки на сцене, то он, разумеется, вспомнив, что мать Ахиллеса с первых лет его жизни внушила мальчику, что он девочка Гекуба, ввёл в пьесу сон Ахиллеса. Однако этот сон с помощью чар увидел халдей Трои и решил погубить Ахиллеса, войти в его сновидение с воинами Приама. И вот они на сцене замыслили гибель Героя.
Маска закрывала только верхнюю часть лица Нерона, чтобы губы его были открытыми для страстных речей и, не менее, страстного пения. Император не решился сбрить рыжую бороду или загримировать её, уверенный, что своим искусством он мог заставить зрителей забыть, что на лице девушки Гекубы рыжая борода.
Он выскочил на сцену, по-прежнему взволнованный, и крикнул, с ужасом отметив, что его голос стал сиплым:
– Вот вы где, злодеи, способные только воевать со слабыми женщинами! И ты, Гектор, здесь, хотя я ждал тебя на поле битвы!
Нерон злобно взглянул на Грека и забыл слова длинной речи. У императора ненависть к таланту юнца была так велика, что он размахнулся копьём и со всей силы ударил им в лицо актёра, игравшего роль Гектора, хотя вначале «девушка Гекуба» должна была перебить его сообщников вместе с хитроумным халдеем. Грек в ужасе нырнул под копьё, бросился на подмостки и затих. И тогда император вынужден был поразить копьём всех остальных актёров. От его ударов спрятанные под плащами пузыри полопались, и сцена обильно покрылась бычьей кровью.
Нерон, тяжело дыша, снял кифару с плеча и, глубоко вобрав в лёгкие воздух, хотел запеть песнь победы, и вдруг в тишине раздался громкий храп…
На верхних рядах театра кто-то мыкнул, но ему тотчас зажали рот. Зрители оцепенели, глядя на императора, у которого во время его стремительного движения по сцене слетела с лица девичья маска. И теперь оно было искажено гримасой страдания, потому что нашёлся кто-то на трибунах, кто не оценил его талант, более того, он заснул, не желая смотреть на блистательную игру императора.
Страдающее выражение лица Нерона сменилось выражением гнева. Он повёл взглядом по театру и увидел того, кто нагло храпел.
Тегеллин тоже был растерян, не зная, какой сигнал дать клаке. Но привыкший быстро реагировать, он вскочил на орхестру и, наступая на ноги сенаторам и полководцам, промчался к тому месту, где сидел, запрокинув седовласую голову Веспасиан Флавий. С ходу префект нанёс удар жезлом по голове полководца. Тот, ещё не проснувшись, выкинул вперёд правую руку и крикнул:
– Легион, делай как я!
– Проклятый, – сквозь зубы процедил в бешенстве император, – ну, я тебе покажу легион.
И он сильным движением руки ударил по струнам кифары, и запел. Голос его был сиплым, а игра на кифаре неверной, однако все, кто присутствовал на трибунах, особенно облитые бычьей кровью актёры, были в ужасе, потому что видели гнев принцепса. Едва он кончил своё пение, как актёры вскочили на ноги и яростно ударили в ладоши, восклицая:
– Божественный голос! Игра достойная только богов Олимпа!
– Сам Аполлон завидует, глядя на Гекубу!
Шквал аплодисментов, не греческих мерных, а римских, раздался на трибунах и заглушил истерические крики сенаторов:
– О, божественный Аполлон. О, боги, что за голос! Какие сладчайшие звуки! – и они в исступлении хватали себя за головы и качали ими.
Душа Нерона смягчилась. Он опустился на колено и протянул к зрителям правую руку.
Граждане Рима вскочили со своих мест с лицами облитыми слезами умиления и в едином порыве закричали:
– Август, наслади нас своим божественным голосом! Не лишай нас удовольствия слушать тебя!
Нерон поклонился и, подумав, сиплым голосом сказал, что он готов выполнить требование зрителей, но будет петь «Ниобу». Он пел три часа подряд. По нужде выйти из театра было нельзя, так как преторианцы бдительно сторожили все выходы с трибун. И люди, то ли изнемогавшие от естественной нужды, толи от божественного пения Нерона, осторожно, ползком уходили к стене и перелезали через неё, иные, прикинувшись мёртвыми, с размаху падали с лавок в проходы. Преторианцы клали их на носилки и выносили на улицы. Там хитрые зрители чудесным образом оживали.
На трибунах раздался писк новорождённого младенца, но роженица молчала. Люди сидели неподвижно, словно каменные статуи. Боялись почесаться, утереть пот с лица, шумно вздохнуть, отвести взгляд от императора, потому что преторианцы внимательно следили за направлением взглядов зрителей.
Когда Нерон закончил своё пение, то к нему, не ожидая его приказа, метнулись уставшие, измученные ожиданием и страхом руководители театра с золотым венком победителя и денежным призом.
– Патробий, – приказал он вольноотпущеннику, – дай Греку сто тысяч сестерциев и скажи ему… ничего не говори.
– А может быть, ему лучше подойдут Гемонии? – мрачно усмехнувшись, ответил Патробий, который в кабинете императора был министром по прошениям и был пугалом города, так как ни одна казнь не проходила без его участия.
– Нет. Пускай живёт и страшится моего Гения… Тегеллин, как я пел? – уже на ходу спросил Нерон префекта.
– Как всегда божественно. Зрители боялись пошевелиться, чтобы чего-нибудь не упустить.
– Да, я заметил, – смущённо улыбнувшись, с удовольствием сказал Нерон. – И я хотел спеть ещё, но сегодня я решил забрать Поппею у Отона.
– Август, он наслаждается ею вместо того, чтобы только делать вид, что она его жена.
– Мне это по душе, – задумчиво пробормотал Нерон, спускаясь по ступеням в сумрачный проход под трибунами, идя следом за преторианцами.
Он резким движением передвинул висевшую сбоку на плече кифару на живот и, охваченный жаждой творчества, на ходу трогая пальцами струны инструмента, начал сочинять новую песню, но, вспомнив Грека, поморщился лицом и посмотрел на Патробия, который шёл слева от него, словно что-то ожидая, буркнул:
– Ты всё ещё здесь?
– Август, ты не договорил относительно Грека.
– Хм… па-па-па-ра… – протянул Нерон, настороженно вылавливая в памяти ускользающую мелодию, и раздражённо мотнул головой, перебил самого себя: – То, что мне нужно, Патробий, ты знаешь. Иди. Не мешай.
– Я хотел услышать от тебя, Август, какое лекарство дать актёру, чтобы он лучше запел: медленное или быстрое?
– Конечно, медленное.
Но Патробий и преторианцы не смогли найти в театре Грека Пирра. Он в это время в длинной, грязной рубахе раба, с опущенными на лицо накладными волосами мчался по улицам города, боясь оглянуться, каждую секунду ожидая услышать властный, грозный крик за спиной: «Стой!»
Конечно, Грек не раз и не два играл роли благородных Героев, обречённых по воле богов или земных владык, разумеется, греческих, покончить самоубийством. Медленно и торжественно он закалывал себя мечом или перерезал вены на руках, а потом, лёжа на подмостках, страстно говорил предсмертные речи, порой долго, до тех пор, пока не раздавался шёпот режиссёра: «Грек, опомнись. Актёры ждут своей очереди». Но в реальной жизни Грек не хотел так умирать. К тому же он был простолюдином и не имел почётное римское гражданство, и не собирался подражать патрициям, которые резали на своих руках вены по приказу Нерона. Страх душил его, сознание мутилось, и Грек продолжал бежать, натыкаясь на людей, сбивая их с ног. И когда перед ним, словно по волшебству, широко распахнулась дверь, он влетел в сумрачное помещение. Торопливо отдышался и повёл вокруг взглядом, пытаясь понять, где он оказался. Рядом с ним кто-то рассмеялся. Смех был нехороший. Грек отметил, что он странный, а если бы его повторить на сцене, то зрители, пожалуй, задрожали бы от ужаса.
Потом прозвучал голос, похожий на карканье вороны, но, вероятно, женский:
– Мы тебя ждали. Проходи.
– А куда я попал?
– Туда, куда стремился. В лупанар. Где твои деньги, парень?
Дверь за его спиной с грохотом захлопнулась.
В широком подтрибунном проходе были боковые коридоры. Многочисленная охрана принцепса не боялась, что здесь могло случиться покушение на жизнь их господина, да и никто из них не знал, что четверть века назад в таком же подтрибунном помещении был убит император Калигула префектом и военным трибуном претория. Сам Калигула, его время так сильно затушевались обильными событиями, что сотрясали сотни раз империю и Рим за двадцать последних лет, что его правление казалось людям таким же далёким, как и время первых Олимпиад.
И никто из преторианцев, которые шли впереди Нерона, не заметил в сумраке невысокую женскую фигуру. Она стояла за углом бокового коридора. Это была молодая Эпихарида, вольноотпущенница. Она прятала в руке маленький кинжал, готовая броситься на императора и заколоть его, поглощённого сочинением песни.
Следом за Нероном шли второй префект претория Фений Руф и юный трибун Субрий Флав, они заметили Эпихариду, потому что предполагали, что она могла появиться здесь. Фений Руф прибавил шаг и, обойдя сбоку императора, шагнул в коридор, и схватил правую руку Эпихариды.
– Уйди, не время, – тихо шепнул он и отнял у молодой женщины её оружие.
– Я могу убить его, – едва слышно сказал военный трибун Субрий Флав, положив руку на свой меч, идя в трёх шагах от императора.
Рядом с ним шли другие заговорщики: трибуны и центурионы претория. Они замыкали отряд охраны. Но Фений Руф отрицательно качнул головой и отодвинул Эпихариду себе за спину. Он не был военным человеком. Ранее Фений Руф в качестве префекта руководил доставкой хлеба в Рим из приморского города Остия. А так как хлеб всегда поступал в Рим бесперебойно, то горожане наделили Руфа всеми возможными достоинствами характера, а Нерон назначил его префектом претория, потому что боялся военных людей, боялся военного заговора. Он знал, что рядовые солдаты претория не уважали и не могли уважать ни Тегеллина, ни Руфа, так как они, не имея военного опыта, сразу получили высокую должность равную должности легата. Нерон поставил во главе претория двух префектов, чтобы ни один из них не имел абсолютной власти над гвардией, так как солдаты, несмотря на своё отвращение или презрение к командиру, обязаны были выполнять его приказы. Но так как вскоре Нерон заметил, что Фения Руфа народ по-прежнему любил за прошлое его руководство поставками в город хлеба, то решил уволить его с высокой должности под предлогом, что у корпуса преторианцев мог быть только один командир. Нерон завидовал славе любого человека, и не хотел терпеть рядом с собой префекта, которого в присутствии императора народ окликал и приветствовал.
Когда сенаторы осторожно намекнули Фению Руфу, что есть заговор против Нерона, он тотчас изъявил желание присоединиться к членам тайного общества, так как знал, что Нерон решил отправить его в отставку. А Фений уже привык находиться на вершине власти и не хотел её терять.
Сумрачные коридоры под трибунами большого театра не освещались факелами. И никто из преторианцев не заметил дрожание тела Фения Руфа, ужас, что отразился на лице второго префекта, когда он спустился следом за императором в тёмный коридор и понял, что наступил удобный момент для убийства Нерона. Руф желал смерти ему, но страх и ужас, присущие любому гражданскому человеку, сковали его душу, и он не смог, хотя бы кивком головы, отдать приказ центурионам, военным трибунам убить императора. В мире людей это поведение человека всегда называлось трусостью. Но это качество характера префекта никто не знал.
Эпихарида, идя следом за заговорщиками, пользуясь тем, что звуки кифары и топот окованных гвоздями сапог преторианцев гремели эхом в коридоре, сердито говорила:
– Что же вы медлите?
Фений Руф, уже давно пришедший в себя, с презрением в голосе ответил:
– Молчи, слабая женщина. Тебе ли, рабыня, порицать нас, мужчин, свободнорождённых.
Нерон вышел на улицу и сел в носилки. Тотчас за ним построилась колонна «августинцев». Заняли свои места сенаторы, полководцы, друзья императора. Большинство «августинцев», кто был недавно рабом, шли, делая руками жесты, чтобы люди видели на их пальцах золотые кольца всадников или держали руки над головами.
Люди начали смеяться и показывать телодвижениями, как заслужили рабы звание аристократов. Всадники бросились на горожан. Закипела яростная драка, беспощадная и кровавая. С обеих сторон кричали о помощи. На место схватки бежали подкрепления к простолюдинам и к всадникам.
Нерон, любивший такие дела, вскочил на ноги и с носилок зорко стал следить за боем, подбадривая то горожан, то всадников, осыпая бранью неловких и хваля удачливых бойцов.
Драка перешла в многолюдное побоище, в которое вмешались и римлянки, как состоятельные, так и бедные. Они, словно был вражеский приступ, метали из окон домов посуду и предметы быта на головы тех, кто им был не по душе, обливали водой и помоями.
Нерон топал ногами, хохотал, тыкал пальцами и кричал:
– Дайте ей за меткий бросок сто сестерциев! А этой – пятьсот!
Тут подступила к Нерону другая толпа простолюдинов и начала осыпать его бранью за низменную, позорную для принцепса любовь к театру, к скачкам, за то, что он разлюбил свою жену Октавию – дочь божественного Клавдия, за его гульбища, постыдную любовь к кастрированному Спору. А кто-то, хвалил Нерона за то, что он уничтожал сенаторов, патрициев и всадников. Зло, смеясь, просили Нерона: «Больше!» А некто, потрясая вощёной табличкой, крикнул:
– У меня всё записано!
– Что? Отвечай! – приказал ему Нерон.
– Как ты вчера пришёл к дому Отона, чтобы забрать у него свою любовницу Поппею, которую ты передал ему для сохранности. Но Отон не пустил тебя в дом, говоря, что ты, не Нерон, а бродяга.
Император принял героическую позу и милостивым жестом простёр свою правую руку к доносчику.
– Я покупаю табличку за сто сестерциев.
– Август, почему так мало?
– А чтобы другим не повадно было доносить императору на императора.
Народ начал смеяться и аплодировать своему императору, а многие закричали:
– Божественный Август, где мы можем послушать твоё пение?!
– Завтра я выступаю в Большом цирке. Буду петь непрерывно пять часов, – с удовольствием ответил Нерон, – потому что я считаю, что нехорошо делать перерывы между песнями и тем самым раздражать людей.
Нерон под аплодисменты граждан отправился дальше, не обращая вниманье на побоище, приказав Тегеллину, чтобы преторианцы выдвинулись вперёд и не охраняли бы сенаторов, которые шли за носилками. Народ тотчас обступил ненавистных правителей и начал кричать им в уши брань, напоминая сенаторам их воровство, продажность, пьянство, разврат. Они зло тыкали пальцами в лица сенаторов, называли их имена и криком рассказывали, кто из них и где подставлял свой зад. Сенаторы держались гордо. Нерон приказал рабам нести его носилки бегом, а сенаторам весело крикнул:
– Догоняйте! Я забочусь о вашем физическом состоянии!
Сенаторы бежали за носилками, а Нерон подбадривал их игрой на кифаре.
Император хотел направиться к Отону, чтобы забрать у него Поппею. Но вспомнил тот ужас, который он испытал на сцене, когда услышал свой сиплый голос и решил немедленно заняться его тренировкой. Ведь скоро должны были состояться Неронии, игры в честь императора. На играх Нерон хотел выступить актёром и певцом, и кифаредом, и чтецом своих стихов и поэм, и глашатаем, и возницей на скачках квадриг. Он даже начал было заниматься пантекреоном – жестоким кулачным боем, но Тегеллин сумел доказать Нерону, что у всех пантекреонистов сломаны челюсти, выбиты зубы, свёрнуты или расплющены носы. Они гнусавили и говорили невнятно. Император мог навсегда потерять свой божественный голос. Его страстное желание получить славу в искусствах и в спорте и передать её потомкам, чтобы о Нероне с восхищением говорили и спустя сотни лет, было естественным и понятным всем людям империи. Жажда славы толкала людей всех сословий на невиданные ранее дела: патриции, всадники и сенаторы выступали в качестве гладиаторов в цирках, выходили на подмостки театров, что было постыдном делом, достойным только простолюдинов. А если не удавалось патрициям получить славу в спорте, они прославляли себя гульбищами и развратом. Это тоже была слава, о которой охотно и подолгу говорили граждане Рима и жители империи.
На Палатинском холме ему показалось, что рабы несли носилки слишком медленно, хотя они бежали изо всех сил. Император зажал под мышкой кифару и прыжком метнулся на дорогу, а потом помчался к своему дворцу впереди преторианцев и свиты. В спортивном зале он сорвал с себя одежду Гекубы и быстро лёг голой спиной на пол. Вольноотпущенники тотчас схватили из стопки свинцовые плиты и начали аккуратно накладывать их на широкую грудь Нерона. Он хрипел, задыхался под свинцовой тяжестью, но терпел, сипло требовал: «Ещё».
Тегеллин стоял рядом с головой императора и настороженно следил за его лицом, боясь, что следующий выдох Нерона мог быть последним. Лицо Нерона почернело от прилива крови. Префект сделал быстрый жест вольноотпущенникам.
– Довольно. Убрать.
Нерон с помутнённым сознанием поднялся на ноги, быстро, отвергнув помощь рабов, взял дрожащими руками кифару и запел.
Тегеллин, наморщив лоб, несколько минут внимательно слушал.
– Август, твой голос приобрёл чувственность и глубину.
– Ну, если ты, не имеющий музыкального слуха, замечаешь, то я на правильном пути, – хрипло ответил Нерон и с досадой подумал, что он не только великий актёр и певец, но и государственный муж, отрывисто обратился к своему кабинету министров, к вольноотпущенникам: – Что там, в провинциях?
