Мидгард. Часть 1

– Может, он, разум этот, будь он неладен, и был ярчайший, но теперь погас. Паласар сломлен болезнью, и если быстро не найдется исцеляющего средства, то он грозится умереть, хотя бы и супротив моих стараний, – угрюмо ответил, не сбавляя шага, не поворачивая головы, Расул.

– В болезни и на ярчайший разум может опуститься глубокое затмение безумия. Наблюдения медицины это подтверждают, – согласился Мельхиор и тревога углубила морщины на его лице. – Что за болезнь посмела опрометчиво бросить вызов верблюжьему здоровью нашего друга?

– Всё началось с обычной простуды, потом жар, кашель, лихорадка, забвение, которое лекари зовут бредом, и вот он при смерти, – ответил Расул.

– Воспалительная горячка, – поставил свой диагноз Мельхиор. – Не та болезнь, чтобы забрать жизнь Паласара. Ты водил к нему лекаря?

– Нет! – ответил Расул. – Мы остались без средств. С трудом я нашел ему сухую комнату. Если бы он разрешил заложить кинжал, он был бы спасен волей Аллаха и заботами лекаря, но я не решаюсь против его воли. Я лечу его народной медициной.

– Ах вот что, – глубокомысленно вздохнул Мельхиор. На Паласаре лежало таинственное проклятие бессмертия, наложенное столетия назад кровью дракона. Кто наложил его, тот так и не рассказал, но оно исправно оберегало его на протяжении многих человеческих жизней. Если заколдованному Паласару и может что-то серьезно навредить, то только народная медицина. – И что за средство от горячки нашел ты на здешнем базаре? Настойку мяты, ромашки, дубовую кору, сбор отхаркивающих трав? Они не продаются в мясном ряду.

– Я покажу! – пообещал Расул и отворил дверь, к которой они подошли.

Мельхиор увидел первое место в Хоули, где не было грязи. Она была рядом, поблизости, выжидательно хлюпала у входа, набивалась на порог, о который, забыв о восточном суеверии, Расул очищал подошвы сапог, лежала в засаде под кривыми от сырости половыми досками, но заступала в дом только на обуви. Рядом с зиявшей щелями печуркой стояла деревянная кровать. На матрасе, набитом соломой пополам со вшами, лежал Паласар. В одном Расул оказался прав: вид у него оказался весьма нездоровый – не только краше в гроб кладут, а краше из гроба через месяц вынимают.

Мельхиор положил руку на лоб Паласару: горячо! Залез под овечье одеяло потрогать грудь: еще горячее. Во время осмотра волшебник заметил, что руки и ноги Паласара привязаны к деревянной раме кровати.

– Он всё время порывается уйти, – Расул предупредил вопрос волшебника и объяснил использованную к Паласару ограничительную меру.

«Конечно, он хочет уйти, ведь движение – его самое верное лекарство, дурень ты меднолобый», – подумал Мельхиор.

– Чем ты его пользуешь?

– Какое лекарство? – переспросил Расул. – В основном топленый козлиный жир!

При этих словах из Паласара вырвался свистящий вздох, по которому волшебник заключил, что, во-первых, легкие рассказчика историй в прескверном состоянии, во-вторых, козлиный жир ему не нравится.

– В этих забытых Аллахом землях его нет, можно достать только бараний. Кажется, что никакой разницы, но я думаю, именно в этой подмене причина моего неуспеха.

Расул вытащил из мешка фунтов пять бараньего жира, который выторговал на базаре, плюхнул добычу в котелок и поставил его топиться на печь, закинув в топку пару полешек. Паласар со своего одра тревожно следил за этими подготовительными операциями.

– Расскажи мне больше, – попросил Мельхиор Расула и присел к постели больного, послушать пульс.

– Это старое проверенное средство! В его действенности я не раз убеждался.

– Как это было? – Мельхиор продолжал требовать подробностей.

– Как тебе известно, я прошел школу стражей, – начал свою историю Расул. – Это было еще при прежнем шахе, до Андзора. Порядки тогда были суровые. Хиляков не жаловали, больных ставили на ноги быстро. Первейшим средством от кашля и соплей был топленый козлиный жир. Его заливали больным в горло или нос в кипящем виде. Вот и всё средство. Ничего особенного, но должен сказать, что больных и сопливых среди нас не водилось, хотя в горных походах случалось очень холодно. Если же внутреннее применение не помогало, то добавлялись обтирания, и тут уж даже самые худые больные поднимались на ноги!

Мельхиору хотелось рассмеяться. Расул совершенно искренне не видел связи между «лекарством» и казнью, при которой в глотку несчастным заливали расплавленный свинец. Его и на секунду не посещала мысль, что больные «выздоравливали» не от лекарства, а от нежелания повторно подвергнуться «лечению», те же, кто был болен, изо всех сил старались не считаться за больных, чтобы избежать и первичного исцеляющего воздействия чудодейственного средства.

– Меня рано забрали из дома и передали в обучение военному ремеслу, но я помню, что один раз мой дед именно таким способом вылечил мою бабку. Та, правда, сделалась нема, но деду это совсем не повредило, напротив, он был весьма доволен результатом.

Тут уж Мельхиор не смог сдержать улыбку. Люди всегда более жестоки с теми, кто находится в слабости: к больным, пленным, малолетним или случайно родившимся без признаков мужского пола. Должность начальника стражи и богатый пыточный опыт, неизбежно приобретенный на таком посту, исказили его восприятие страданий настолько, что он не замечал ничего трагикомического в своем лечении. Пожалуй, Паласару еще повезло, что он заболел горячкой, а не страдает от непроходимости кишок. Кто знает, на что еще Расул умеет использовать топленый бараний жир.

– Скорей бы нагрелся, – вздохнул Расул. – Ему нужно вытопиться из ломтей и стать текучей жидкостью.

– Ты хочешь прогреть Паласару горло? – уточнил Мельхиор.

– Теперь поздно. Я уже несколько раз проделал это. Остается только мазать ему ступни. Я бы налил ему жир в тазик, чтобы поставить в него ноги, но на наши средства не удается купить достаточно жира.

Ступни Паласара и вправду выглядели ошпаренными, но вначале Мельхиор не придал этому внимания: это мог быть обычный отек или нетипичное течение подагры.

– Не умаляю ценность твоего лечения, дорогой Расул, – осторожно начал Мельхиор, дабы не оскорбить богатый, но более чем сомнительный лекарский опыт своего знакомого, – но положение Паласара мне видится достаточно серьезно, чтобы использовать такие примитивные дедовские средства. Учитывая всю тягость обострения болезни и в соответствии с гиппократовым принципом непревосходящего вреда, я бы предложил воспользоваться самыми последними достижениями современной медицинской науки.

Расул с напряженной сосредоточенностью впился глазами в лицо волшебника. Чтобы его отвлечь, нужно что-то поистине жуткое, такое изуверство, которое даже в пыточных камерах Расулу видеть не приходилось.

– Я предлагаю подвергнуть (это слово должно вызвать у Расула особое доверие к медицинскому опыту волшебника) Паласара методу восьми трубок, впервые предложенному Авиценной (Мельхиору пришлось осквернить имя великого лекаря своей безумной отвлекающей фантазией), каковой метод требует особой доставки кипящего жира к жизненно важным органам больного. Для этого ты должен пойти на базар и купить восемь бычьих костей с полой серединой. Я воткну эти кости в особые точки на груди и животе нашего дражайшего Паласара, пройду ребра, миную селезенку, войду точно в желчный пузырь, и мы вольем кипящий так горячо, как только возможно, жир через эти кости, воздействуя сразу на все органы. Болезни будет некуда деться, и Паласар с неизбежностью исцелится!

Паласар, слышавший все слова Мельхиора, снова протестующе засвистел немым ртом. Мельхиор незаметно для Расула подмигнул больному, и в ответ Паласар согласно захрипел и закивал головой.

– Слышишь? Паласар согласен со мной, он давно требует метод восьми бычьих трубок, ведь и ему хорошо известно, что это единственный способ даровать ему надежду на исцеление. Теперь же не теряй времени, Расул! Кости должны быть хорошо вычищены. А лучше – выварены!

– Ты будешь спасен! – возликовал страж. – Я достану кости, хоть бы мне пришлось перевернуть весь город и самому поймать и забить того быка! – пообещал он.

Мельхиор кинул Расулу одну из полученных за лошадь монет, и тот со всех ног кинулся на базар. Пусть побегает. Это займет его надолго. Восемь трубок – это две коровы.

Оставшись наедине с больным, Мельхиор первым делом развязал узлы и снял путы, которым Расул удерживал Паласара от причинения себе вреда. Паласар привстал и похлопал спасителя по плечу. Судя по резкому движению, которым он подскочил на кровати, сил в нем оставалось порядочно. Его спасение было за дверью, оставалось только дойти до него. Паласар спустил ноги на пол и с помощью Мельхиора встал на ноги.

– Пойдем, – просвистел он таким сиплым, изувеченным голосом, что Мельхиор с трудом разобрал даже единственное слово. Будто не человек и не зверь, а испорченные кузнечные меха, выдувая воздух на дырявую мембрану, силились овладеть даром слова.

Волшебник надел на Паласара штаны, рубаху и куртку, напялил на голову покушанную молью меховую шапку, обул его ноги в сапоги из драконьей кожи, которые неделю сушились возле печки и должны были рассохнуться, но чудесные сапоги эти были едва ли не вечными. В таких же Паласар щеголял в их прошлую встречу, а если исключить, что Паласар находил по убитому дракону в год, то обувка у него оказывалась прямо-таки неснашиваемая.

Оглядев рассказчика историй, Мельхиор в довершение накинул на него свой плащ и они вышли под холодные струи. Без плаща волшебник сразу протек насквозь, и струи, стекавшие по волосам, заканчивали путь за отворотами сапог, но ему не привыкать мокнуть до костей. Паласар повернул от двери направо и сделал первый шаг. Он медленно разгонялся. Он шел с упорством человека, заблудившегося в зимнем лесу, который понимает, что замерзнет и умрет, если остановится, но, если у потерявшегося путника каждый шаг отнимает силы, Паласар крепнул с каждой пройденной улицей. Мельхиор поддерживал его и чувствовал, как всё меньше поддержки требуется Паласару, чтоб идти.

На одном из перекрестков Паласара согнул пополам приступ кашля. Он выхаркал такое количество жидкости, что со стороны могло показаться, что его рвало.

– Так-то лучше, – проговорил он, когда приступ кончился, и голос его был слаб, но человечен. Обожженные связки затянулись. Звуки, которые они извлекали, стали членораздельными. – Чертов бараний жир. Палач! Угораздило же. Пойдем в порт.

– Мы вернемся за Расулом? – спросил Мельхиор. Уж не хочет ли Паласар прямо в таком виде погрузиться на корабль?

– О, вернемся! – ответил Паласар и злобно усмехнулся, от чего зашелся в новом приступе мокрого кашля.

Они пришли к порту. Одна посудина разгружалась. Одна загружалась. Три мокли под дождем.

– Тут есть местечко, – уверенно повел Паласар.

Местечко оказалось рыбацкой харчевней. Перед входом продавали сырую рыбу, внутри – жареную.

– Буйабас! – крикнул Паласар кабачнику и плюхнулся на низкий табурет перед колодой, служившей когда для еды, когда для разделки рыбы. – И хлеба!

– Забирай! – крикнул кабачник. Мельхиор разменял серебряную монету на кучку медяков и принес с кухни деревянную миску с рыбным варевом навроде ухи и ломоть дешевейшей ржаной лепешки.

– Забыл ложку, – вздохнул Паласар. – Здесь в Хоули цивилизация еще не достигла уровня столовых приборов, но, как показывает мой нос, кулинарное искусство от этого хуже не становится.

Паласар выпил из деревянной миски всю жидкость, а оставшееся на дне склизкое содержимое переправил в рот руками. Мельхиор положил руку ему на лоб.

– Жар еще держится. Тебе лучше, но ты еще очень болен.

– Я знаком с патогенезом. Нужно найти корабль или хотя бы лошадь. Мне нужно выбраться отсюда, пока этот врачующий палач из лучших побуждений не замучил меня до смерти. Он хуже, чем бабушка! – всхлипнул бессмертный странник.

– Я смогу умерить его пыл, – пообещал Мельхиор. – Он доверяет моему авторитету.

– И что ты будешь делать, когда он вернется с костями? Вытравишь ему память или кусок кровли ему на голову проклятую упадет?

– У меня всё предусмотрено на этот случай.

– Надеюсь. Я лучше тут вплавь брошусь в залив, чем вернусь в его заботливые лапы. Буйабас! – снова крикнул Паласар, и Мельхиор пошел за второй миской.

– Расскажи, как вы встретились и как дошли до такого бедственного положения, – попросил волшебник, когда поставил перед Паласаром новую порцию сомнительного блюда местного исполнения, весьма любимого средиземноморскими рыбаками.

– Ты, видно, кое-что забыл, но когда вернемся к вещам, я покажу тебе среди них одну, которая освежит твою память. А до бедственного положения нас довело кораблекрушение.

– Пираты? Шторм? Морские чудовища? – попытался угадать волшебник.

– Нет, худшее из всех судоходных горестей, что мне доводилось повидать! Беда, что настигает так внезапно, так тихо и неожиданно, что в своей непредсказуемости превосходит и коварство пиратов, и ярость стихии, и буйство подводных тварей, пожар, мальстрём, бунт, штиль, голод и цингу одновременно, – Паласар поднял вверх палец, показывая, что говорит со всей серьезностью.

– А именно? – потерялся в догадках Мельхиор.

– Пьяный лоцман с пьяным капитаном! Когда твои рулевые, которым доверил свою жизнь, добровольно лишают себя разума, это ли не худшее из возможных горестей? Когда те, на кого ты полагаешься, те, кто может, не моргнув глазом, глядеть в глаза тысяче морских смертей, бросают тебя и судно на произвол судьбы, это ли не залог неминуемой катастрофы? «Что нам делать с пьяным матросом», вопрошает одна скифская присказка, хотя «что нам делать с пьяным лоцманом» – вот о чем следовало бы вопрошать! Выбросить за борт с камнями на ногах и весовыми гирями на поясе, ответил бы я! Для нас это безумие еще обошлось. Мы наскочили на мель неподалеку отсюда. Народец в команде был умелый, лодку из палубных досок они сколотили за пару дней, но так штормило, что мы две недели не могли спустить ее на воду. Там я и простудился, а через две недели на одном месте болезнь сделалась хуже. Когда мы доплыли сюда на веслах, мне полегчало, но Расул под видом заботы заточил меня в том сыром клоповнике, откуда ты меня спас. Пребывание там вкупе с опасным для жизни лечением бараньим жиром чуть не убило меня. Китайцы говорят, что жизнь от смерти отделяет тонкая красная линия. На своем затянувшемся бессрочном веку я повидал много опасностей, перенес столько тягот пути, что после меня ни на чью долю столько не выпадет, но никогда еще рассказчик историй Паласар не подходил так близко к тонкой красной линии, как в эти дни. Вои\стину, забота – худший враг мужчины! Можно самостоятельно пережить болезнь, но невозможно самому выкарабкаться из паутины заботы! Эй! Кабатчик! Тут наливают? – закончил короткий рассказ Паласар. – Теперь мне хочется выпить.

– В «Приюте» нальют, – ответил кабатчик.

– Пойдем в «Приют моряка», – расшифровал слова кабатчика Паласар.

– Пойдем, если жажда одолела, – согласился Мельхиор.

– Поосторожней там, – напутствовал кабатчик. – Народец там лихой бродит.

– Видал и хуже! – ответил Паласар перед тем, как захлопнуть дверь кабака.

Они прошлепали по грязи к «Приюту». Портовые улочки, полумесяцем опоясавшие бухту, отличались от городских улиц тем, что местами по земле были наложены деревянные мостки. Твердый дощатый настил нащупывался каблуками через грязь, но делал путь еще опасней, потому что мокрое дерево, покрытое дождевой водой и просоленое морскими брызгами, скользило, как лед.

В «Приюте» людно варилось в собственном соку морское братство. В отличие от кабака, где наскоро утоляли голод рыбаки, в «Приюте» ошивались преимущественно матросы. Гуляли, как на свадьбе: незнакомые между собой прощелыги выпивали по поводу временно объединившего их события, но всякое слово или жест могло обернуться дракой и дебошем. Иногда в зале мелькали потрепанные женщины, которых, наскоро облапав, куда-то уводили голодные после двухдневного плавания клиенты.

Паласар заказал четыре кружки ерша. В этом напитке подогретое темное пиво крепилось настойкой полыни, белладонны или другого дурмана. Сидячих мест в «Приюте» не было вовсе, и они с волшебником притерлись к полке, прибитой к стене на уровне груди. Ее сделали широкой ровно по размеру кружек, хотя ровно – это сильно сказано, поскольку все кружки в «Приюте» были разными, так как покупались в разное время у разных резчиков. Кружки были разными, но стоили одинаково, это немаловажное обстоятельство добавляло всякому посещению «Приюта» интригу и шарм азартной игры, к которым так склонны морские волки и волчата. Мельхиор пригубил напиток из наименьшей из четырех паласаровых кружек, волшебник нашел вкус ерша слишком резким для себя, и Паласар одну за одной употребил все четыре деревянные кружки. Водоворот хмельного веселья закружил Паласара. Сегодня ничто не указывало на то, что в этом месте и недели не проходило без убитого в поножовщине, но неделя была на исходе, и что-то должно было обязательно произойти.

– Давно не видел тебя, хрыч сарацинский, – пьяный знакомец упал на плечи Паласару.

– Болел, – ответил Паласар, узнав в нем моряка с севшего на мель суденышка.

– Известное дело! Я тоже с того раза поболел маленько! Трижды похмельем и пять раз бабой! – похвалился моряк и поделился новостями. – Посудину вашу вымели подчистую.

– Сама-то еще стоит?

– Ровнехонько, где причалила! Кто твой патрон?

– Мельхиор, – представил волшебника Паласар.

– Он с такой мордой, как бушприт …ши, – с хохотом своей же шутке отвесил моряк сомнительный комплимент.

– Ш-ш-ш-ш, – Паласар приложил палец к губам и обнял знакомца другой рукой, – он с дьяволом на ты вась-вась, – шепнул он тайно.

– Ну, будь! – отвалился знакомый, оглядев Мельхиора и даже через хмель почувствовав себя неуютно под игольчатым взором волшебника.

– Он из наших старых матросов, – сообщил Мельхиору повеселевший Паласар. – Судно еще стоит, но груз разворовали, но товар всё равно не мой. Отличные здесь люди. Придут в гавань, напьются на твердой почве, как честные люди, не ставя никого под угрозу, в каком-нибудь милом местечке вроде этого. Как по мне, а этому приюту сейчас не хватает только доброй залихватской драки.

– Влияние Расула не полезно для тебя, мой друг, – ответил на это замечание Мельхиор. – Жаль ваш груз.

– Этого торговца? Да прости! Расул теперь смирным котенком. Заделался торговцем. Возит шмотье Лезаху, все убытки его, а у него таких кораблей ходит… тьма! Помнишь Лезаха?

– Не очень, – признался Мельхиор. Имя он где-то встречал, но что за человек скрывался за именем, не помнил.

– Вы познакомились у Фраман Раджа в том городишке, которым сейчас пугают детей. Лезах. Купец из Шираза. Отличный мужик. Такой домик у него роскошный. Я заскакиваю к нему иногда. Умеет жить, – хмель добрался до головы Паласара. Его льющаяся, изящная речь рассказчика историй огрубела до коротких, рубленных фраз. – Расул теперь побегушка у Лезаха. Так вот драка, о которой я говорил, я же не сам подраться хочу, а посмотреть. Я еще не сошел с ума, чтобы самому лезть с головой в бутылку, а если посмотреть, то кому ж от этого плохо? Иначе и рассказывать будет нечего, а это для рассказчика историй вроде твоего покорного слуги хуже, чем неурожай для пахаря. Тут всегда что-то случается, но не сегодня. И довелось выздороветь в такой скучный день!

«Накаркал», – подумал Мельхиор. В зале было два окна, завешенных непрозрачными бычьими пузырями молочного света. У обоих волшебник различил тени. Их не было, когда они пришли. Тени появились только что. Он произнес заклинание истинного видения, но стоявшие за окнами остались скрыты. Это плохо. Мельхиор потрогал булавку, которую вернул ему Мерлин. Без нее в мире, где объявился Брузхамр и Искусство больше не единственная сила, пришлось бы худо, но с ней мы еще посмотрим, кто кого.

– Они сейчас войдут. Соберись, – предупредил Мельхиор, и Паласар тряхнул головой, чтоб хоть немного сбросить хмельную завесу.

Дверь «Приюта» от могучего удара ввалилась внутрь. Веселая матросская ругань и нескладные морские песни враз смолкли, только томные вздохи и сладкие попискивания, раздавшиеся из комнат позади пивной, стали различимы в наступившей тишине, но при лязге доспехов затихли и свидетельства любви по скорым уговорам.

В зал вошли шесть вооруженных рыцарей в доспехах, в полной скорлупе: в шлемах с закрытыми забралами, с мечами и щитами. Двое заняли дальние фланги, двое – передние, один перекрыл дверь, шестой, по-видимому главный в отряде, встал в центре. Его крест, судя по размеру, архиепископский, висел на золотой цепи поверх железной кирасы доходя почти до живота. Тени у окон оставались на посту. Итого их по меньшей мере восемь. Мельхиор приник к полке и придвинул к себе пустую кружку. Сначала следует присмотреться, но маскировка была так себе. По одежде и внешнему виду они с Паласаром выделялись в толпе как парочка лис в свинарнике.

– Паладины, – шепнул Паласар, называя пришедших, и поочередно наклонил к себе каждую кружку, проверяя, не осталось ли чего на донышке.

– Мы ищем колдуна по имени Мельхиор, – объявил рыцарь, стоявший в центре. – Рост шесть футов, возраста зрелого, глаза карие, волосы длинные с сединой, бороду и усы бреет, носит плащ из кожи с узорчатым тиснением. Эй ты, – рыцарь указал на Паласара, – у тебя плащ с тиснением. Шаг вперед! Встань ровно!

– Во мне с трудом пять футов с половиной господин, – усмехнулся Паласар. Он отвлекся от кружки, выступил вперед и вытянулся во весь рост.

– Ты прав. Как тебя зовут и где ты взял этот плащ? – спросил рыцарь.

– Я несчастный Теодорих Трапезундский, – с хода выдумал себе кличку Паласар, соединив имя старинного готского вождя, чью гробницу он видел в Вероне в прошлом году, и Трапезундское царство, в котором он гостил двумя годами ранее. – С утра один благородный господин увидел, что мне холодно в болезни, и, снизойдя к моей немощи и страданиям, надел мне на плечи свой плащ, да будет благословенна его щедрость и его имя.

– Ты знаешь, кто это был?

– Разумеется, знаю. Благодетели редко безымянны. Они предпочитают видеть свои имена и лики на стенах соборов и слышать, как с молитвами ими облагодетельствованных их добрейшие имена возносятся к небу, в обиталище ангелов…

– Как его звали? – перебил рыцарь.

– Звали его так смешно… На железо похоже… Сейчас… Сереброборо, что ли… Или Оловянчик. Нет, не так… Бронзецки! Нет, снова не так! Мельхиор. Вот! Именно Мельхиор. Память еще мне не отшибло, – юродствовал Паласар на потеху матросам.

– Где это произошло? – спросил рыцарь, кивнув остальным, что след взят.

– Где он отдал мне плащ? На улице Дерюжной. Или рядом с ней. Тут нет названий, а я чужеземец. Но я запомнил, что там много грязи. А на соседней улице, где грязи было поменьше, стоял колодец, этот господин ссудил меня монетой, чтобы я мог промочить горло.

– Тебе известно, где сейчас может быть Мельхиор? – спросил рыцарь.

– Этот господин может быть где угодно, хотя мне показалось, что он намеревался зайти перекусить в кабак в порту.

– Ты не врешь. Мы были там, он там действительно был и ушел. Куда он мог пойти оттуда?

– О, могучий господин, я не вру, я никогда не вру, не лгу, не юлю и не привираю, если речь не идет о походах к веселым девицам. Опять-таки пойти энтот самый Мельхиор мог, куда сердце пожелает, но мне кажется, что его понесло пропустить стаканчик-другой-третий в матросскую пивную вроде этой. Вы точно везде внимательно посмотрели?

– Хм, – рыцарь задумался. Матросы кругом посмеивались. Через знакомца Паласара весть о том, что именно разыскиваемый Мельхиор стоит сейчас у стены, растеклась по всем ушам в «Приюте», не достигнув только упакованного в шлемы слуха паладинов.

– Или ты слеп, как крот, или туп, как колода, – не выдержал стоявший в ярде от распинающегося Паласара Мельхиор. Рассказчик историй мог водить не шибко соображающего рыцаря за нос довольно долго, но рано или поздно рыцарь заберет его вместе с плащом как доказательство проделанной работы, а разделяться с другом, едва встретившись, волшебнику не хотелось. Он продолжил третировать рыцаря, – или же ты туп и слеп совместно, ибо одно не исключает второго. Во всех трех случаях тот, кто поставил тебя капитаном, был неразумен в выборе.

– Кто ты такой? – спросил рыцарь, озадаченный таким тоном. За эти слова он зарубит старика, едва закончит расспрос этого странного Теодориха, получающего плащи и монеты на Дерюжной улице рядом с колодцем.

– Я Мельхиор. Я дал этому человеку плащ и заплатил за его выпивку. Надо быть деревянным ульем с досками вместо черепа и сотами вместо мозгов, чтобы не понять, что над тобой с самого начала насмехаются.

Публика поняла, что игра закончена, и рыцарей окружил довольный, более не скрываемый хохот. Ловко их поводили за нос эти двое. Интересно, как они собираются выкручиваться дальше?

Капитан подозвал двух рыцарей. Достав бумагу, они некоторое время совещались, указывая пальцами то на Мельхиора, то на лже-Теодориха, после чего капитан с крестом на пузе объявил собравшимся: