Эстетика бродяг

− Ладно, не хочешь, не говори, − усмехнулся незнакомец. − Только я-то тебя остановил не просто так.

Он оценил мое замешательство и продолжил:

− Мне нужен собутыльник. Я сижу вон в том кафе.

Он указал через дорогу на двери кафе «Пинта».

− Не могу пить один, а там никого нет.

− Еще бы в такую рань.

− Ерунда, туда, куда я вылетаю через пару часов, уже вечереет.

− Я не могу пить. У меня скоро важная встреча.

− Выпьем немного хорошего коньяка и разойдемся, − убеждал незнакомец. − У тебя лицо идеального собутыльника, мне кажется, ты должен понимать, что такое по-настоящему важная встреча.

− Даже не знаю, − почесал я затылок, решая, стоит ли отказываться от халявного коньяка.

− Я не аферист, на деньги тебя не кину, − говорил обаятельный незнакомец, − да у тебя их, скорее всего, и нет. Пошли, выпьем, чего ты ломаешься, как девочка. Выпьем, и ты свободен.

Я согласился.

− Алексей, − представился незнакомец и снял темные очки.

− Валера, − придумал я себе имя, глядя в веселые серые глаза.

И мы пошли через дорогу в «Пинту».

− Стихи любишь? − спросил Алексей, когда выпили по первой.

− Хорошие люблю, − сказал я, сомневаясь, что передо мной непризнанный поэт.

− А вот эти хорошие? − Алексей прочистил горло. − Мне открылось, что времени нет. Что недвижны узоры планет. Что бессмертие к смерти ведет. Что за смертью бессмертие ждет.

− Что-то знакомое? Чье это?

− Не знаю, − беззаботно пожал плечами Алексей. – Это с листка отрывного календаря, вчера прочитал и выкинул его. А сегодня утром вспомнил и хочу спросить у кого-нибудь. Не вранье ли это, что времени нет и что за смертью бессмертие ждет?

− Если вранье, то очень красивое.

− А сам как думаешь? Времени нет?

− Да, времени нет.

− Выпьем.

Мы выпили по второй.

− Так ты полагаешь, что ложь может быть красивой? − спрашивал Алексей, глядя в окно. − Или все-таки ее уродство обязательно как-нибудь проявится?

− Точно. Проявится. Будь она даже самой распрекрасной.

Мы выпили по третьей.

− Да, интересный ты человек, − похвалил Алексей. − Всё понимаешь. С тобой можно поговорить о сокровенном.

− И ты тоже, − с энтузиазмом поддержал я.

Так мы допили бутылку. Взяли еще одну. Алексей заказал дорогущих омаров, пожевал их, безучастно глядя в окно. Налил себе пол стакан, выпил, не чокаясь.

− Сейчас я приду, − сказал он и вышел.

Алексея не было минут двадцать, и меня начали одолевать смутные подозрения. Хоть я и был пьян − мог на всё наплевать, и денег ни копейки, но связываться с администрацией не хотелось. Я поднялся, демонстративно достал сигарету и неспешно направился к выходу, как бы желая покурить на свежем воздухе.

Охранник и официант, давно наблюдавшие за нашим столиком, вышли покурить вместе со мной, встав по бокам, словно старые друзья. Я подкурил от зажигалки охранника и поинтересовался, который час. Выдыхая дым, я беззаботно щурился на солнце, ожидая подходящий момент. Когда конец сигареты подбиралась к фильтру, официанта позвали, и я, сделав вид, будто захожу с ним, резко развернулся, соскочил со ступенек и дал деру. Охранник бросился за мной. Я хорошо знал дворы в квартале от кафе, бежал и думал только об одном – чтобы никто не сделал подножку.

Еле оторвавшись, я юркнул между гаражей, перелез через забор, спрыгнул и, сменив направление, скрылся.

В офисе отца я появился перецарапанный и пахнущий коньяком.

− Что случилось? − спросил отец.

− Ничего, упал с велосипеда, − выдал я готовый ответ.

− Какого еще велосипеда? − поморщился отец.

− Взял у пацанов прокатиться.

− Пил?

− Рот полоскал, зуб болит.

− Короче, вот, − отдал связку ключей отец. − Квартира в центре, на Молодежной, она твоя на неделю. Не больше. И помни, сосед там старичок, бывший гэбэшник, шпионит за всем происходящим, дежурит у глазка день и ночь. Шаг влево, шаг вправо − позор на твою и мою голову. В общем, понял, как себя вести?

− Всё будет норм, − пообещал я.

Поигрывая ключами, я вышел на проспект. Настроение − отличное.

Квартира мне понравилась. Полупустая, три комнаты, в каждой по дивану, в зале на полу телевизор с перебитой антенной. Но зато подключен dvd-плеер, заряженный диском «Скромного обаяния буржуазии». Диск не вытаскивался, но показывал. На кухне холодильник, забитый полуфабрикатами, в середине гордо царила двухлитровая банка с заплесневелыми огурцами, в нижнем ящике дюжина вздувшихся банок с красной икрой.

На полке с десертной посудой нашлось немного денег, а в чулане в пыльном чехле обнаружилась электрическая печатная машинка и упаковка бумаги для принтера. От радости я захлопал в ладоши. Целую неделю можно ни о чем не беспокоиться. Имелось всё необходимое. Радуясь моим мыслям, с подоконника улыбнулась распечатанная бутылка вина. Предвкушая счастливые деньки, я ощупал почки, сердце и печень.

Хей-хоп, у трубадура всё в порядке!

печень трубадура

Сначала я подумал, что в ведре олифа или древесный лак. Утром я спускался с пятого этажа новой квартиры, а шестилитровое ведерко стояло в аккурат между третьим и четвертым. Я не выдержал, наклонился и понюхал − в ведре было вино. Я лакнул его. Портвейн. Не самый лучший, но и не мерзок.

Даже не думая о последствиях, я молча взял ведро, спустился во двор и пошел дальше. Шел и думал, если кто окликнет, отхлебну, сколько смогу, поставлю ведро и дёру. Так и прошел пару кварталов, ожидая оклика в спину, как выстрела. Потом сел в незнакомом дворике и поставил ведерко перед собой. Просто сидел, смотрел на него и улыбался, как дурачок. Чудеса, да и только.

Окунувшись с носом в ведро, я наконец-то попил оттуда, как из маленького озерца. Встал и опять сел. Куда же, подумал я, идти с полным ведром портвейна. Хотя можно было никуда не ходить, нырнуть в ведро и плавать там рыбкой. Наверху знали, что я большой поклонник органических соединений алифатического ряда и всегда мечтал о винных реках и родниках, бьющих из-под земли, о дожде и море из вина. И вот мечта начала сбываться.

Прихватив ведерко, я неспеша двинулся на прогулку, стараясь не выходить на большие перекрестки. Время от времени останавливался в укромном местечке, делал несколько глотков и шел дальше. Было не просто хорошо или очень хорошо, я чувствовал себя так, словно с этого дня зачислен на ангельское довольствие, и мне полагались в достатке вина, хлеба и зрелищ.

На серой стене, возле которой я остановился выпить, кто-то вывел оранжевой краской «here is fun» и пририсовал стрелку, указывающую − стену нужно обойти.

Я так и сделал. Обошел здание и обнаружил несколько столиков − небольшое уличное кафе для работников офисов, занимающих первые этажи. Столики пустовали, лишь за одним сидела молодая женщина и пила какую-то шипучую гадость, закусывая фисташками.

Бывало, я приставал к женщинам на улице для знакомства, навязывая себя. Но чаще я их гипнотизировал, как удав. Сейчас я сам замер и чуть не выронил ведерко. Сомнений не было, я опять наткнулся на неуловимый призрак женщины своей мечты. Они и раньше встречались, но исчезали, прежде чем я успевал объясниться.

В этот раз она находилась в двух шагах и не спешила уходить. Я решился сделать комплимент, но, подойдя ближе, растерял запас куртуазной словесности. Догадливости хватило лишь на то, чтобы поставить перед ней ведро и галантно предложить:

− Нам нужно выпить за встречу. Это чудо!

− Вы кто? − испуганно спросила женщина.

− Трубадур.

− Кто?

− Тру-ба-дур. Как Гираут де Борнель из округа Эксидайль, у которого не было ни гроша за душой, а он умудрялся проводить все время в кабаках да при дворах богатых сеньоров, служивших его покровителю герцогу Лиможскому. Мужчина прославлял чужих дам и бродячую жизнь.

Молодая женщина поморщилась и сделала движение встать.

− Извини, я сегодня выиграл ведро вина на ярмарке, − доверительно сообщил я. – И потерял голову от везения, потому что сегодня, кажется, мой день.

Она поднялась, но не уходила.

− Как тебя зовут? Мэрилин, Рита, Ума, Мила? Скажи, − упрашивал я, чувствуя, что не внушаю доверия. − Оставь хотя бы номер телефона.

− Меня зовут Юлия, а номера я не оставлю. Ты странный…

− Оста-а-авь. Оставь обязательно!

− Зачем?

− Я исполню любое твое желание, − твердо пообещал я. − Какое твое главное желание?

− Уехать в Париж.

− Считай, что ты уже там.

Она улыбнулась, вырвала из блокнота листок, написала номер и протянула.

− Вот, держи, дома только по выходным. Удачи.

И пошла.

Я смотрел вслед молодой женщине, видел, как качаются бедра, и влюблялся, влюблялся, словно падал на дно своего ведерка. Хотя, возможно, просто крыша поехала от выпитого. Свернув за угол, я помочился и положил бумагу с номером поближе к сердцу. Подумав, нежно потерся об нее хером и опять положил к сердцу. Вздохнул и так с расстегнутыми штанами припал к краю ведра, опустошив на четверть.

− Как не стыдно, молодой человек, − запричитал за спиной старческий голос.

− Извините, мне стыдно, правда… Но сейчас я не человек, а рыба-анабас, пьяная-пьяная, − задумчиво проговорил я, застегивая ширинку,

Хлопнула дверь.

− Сумасшедший, − пожаловалась кому-то старушка.

У меня кольнуло в печени. Не глянув в сторону недовольных жильцов, я пошел прочь. Бухлишко сыграло злую шутку, беспечная игра с ним не проходит бесследно. Только в одном случае из ста угадаешь в своем отражении в бутылке рога и хвост, в остальных тебя водят за нос до тех пор, пока не подвесят на скале, куда прилетит большая птица, клевать твою печень.

Мой скорый поезд незаметно сходил с рельс, начинало подташнивать. Срочно требовалось поделиться с кем-нибудь своим богатством. Кто угодно − лишь бы в компании, я был готов распивать вино с сатирами. Они не преминули появиться. Их было трое. Хитрецы знали, чем угодить, чтобы содержимое ведра перекочевало в них.

Вино требует музыки, и сатиры пели всё, что я хотел услышать. Песню о моряке на деревянной ноге и о сладкой Дженни. У них не возникло бы проблем с репертуаром, попади они к эскимосам или на вечеринку в другую галактику. Сатиры играли в местном кабаке кавера, имели модные прически, рубахи и человеческие имена. Играли хорошо, стоило им взяться за инструменты, как на слушателей нападало желание веселиться и прожигать жизнь.

В обнимку с сатирами я шел по городу, обращаясь к прохожим с утверждением, что каждый имеет право сойти с ума, как ему заблагорассудиться.

− Еще глоток-другой и мы доберемся до тайников сознания, где хранится любовь ко всему сущему! Суть настоящей свободы!

Сатиры кивали, прохожие шарахались.

− Нам нечего скрывать друг от друга, мы часть природы, − – вещал я.

Сатиры громко смеялись.

− Кто сказал, что дни трубадура сочтены только потому, что он подставил парус под безрассудный пьяный ветер? Кто… – спрашивал я, теряя сознание.

− Никто так не скажет. Давай выпьем еще, − где-то вдали говорили сатиры.

− Где я? – очнулся я. − Ведро еще не опустело?

Мы валялись на лужайке в парке, а с нами две молодые женщины. Сатир подмигнул, схватил ведерко и исчез. Пока я судорожно курил сигарету, вспоминая, что же было − он вернулся с полным ведерком вина.

Женщины захлопали в ладоши, одна из них повернулась ко мне и хитро прищурилась:

− Мы слышали, что ты трубадур. Что-нибудь скажешь по этому поводу?

− Вина чрезмерно не бывает, пока хоть кто-то наливает, − я занырнул в ведро.

− Ты, наверное, много сочиняешь. Есть что-нибудь о любви? − спросила вторая женщина, когда я вынырнул.

− Да, конечно, − охотно поддержал я беседу. – Сочиняю много, но это потому, что я как псих вижу мир боковым зрением, значит, сам псих

Женщина с улыбкой покачала головой − не поняла моего бреда.

− И тебя я вижу хорошо, − сказал я и добавил: − Ты прекрасна, перед тобой не устоять.

Женщина улыбнулась. Прекрасной она могла показаться только после пол ведерка вина.

− Ну что, поедем к тебе? А то можем и ко мне, − предложил я. – Зови меня Мирон. Или Бражник.

− Как?

− Как тебе больше нравится.

Сатиры дружно засмеялись, наблюдая, как я полез к женщине целоваться и упал.

− Успокойся, − сказал один из них. − Это женщина моя.

− Какая мне разница, чья она, − бормотал я, пытаясь подняться. – Если она не прочь развлечься со мной, то это наше дело. Что ты лезешь? Наверняка, она у тебя не единственная.

− Выпей-ка лучше еще вина, дружище, − сказал сатир.

И силой окунул мою голову в ведро.

− Теперь у него будут другие заботы, − услышал я из глубины.

Не знаю, что имелось в виду, но моей единственной проблемой стало то, что я не мог вынырнуть, как не старался. Меня окружал винный кошмар, внутри него играла музыка, похожая на «Soul desert» группы Can.

Вынырнул на другом конце города. Я стоял на краю тротуара у самой дороги, где проносились машины. Чей-то плеер в ушах, в руках ведро, на дне плескалось вино. Редкие прохожие обходили меня стороной, как чумного. Заглянув в ведерко, я увидел отражение, оно выглядело подозрительно и маниакально, такие рожи встречаются на свалках у парней, выискивающих в кучах мусора какую-нибудь дрянь.

Мутило и лихорадило, я плохо соображал, куда и зачем иду. Тело отказывалось повиноваться разуму, явно желая от него избавиться. Глотнув вина, я понял − опять погружаюсь, без надежды спастись, словно на шхуне, получившей кормовую пробоину. Вру, о спасении я не думал, потому что, вообще, ни о чем не мог думать.

Зачем так пить? Хм, ну допустим, я пил поменьше, чем старина Чинаски, поменьше откровенностей и блевотины, но я дышал ему в самый затылок. Думаете, хотел стать таким же крепким поэтом? Нет. Может, мечтал о том деньке, когда объявлю, что обошел Хэнка по количеству выпитых бутылок? Не угадали. Просто моя жизнь кружилась в спирали праздничных рюмок. Я доверял им.

Пить нужно с душой. Что хорошего в отутюженной рубашке, если она одета на мертвеца? Ничего. Она так же мертва и холодна. Что таит вино, вливающееся в мертвое горло? Ничего. Дешевая смазка, одна механика и никакой души. Дело в том, с каким настроением открываешь бутылку. Исчезновение происходят между дном последнего стакана и самым темным поворотом самого заброшенного уголка души. Там, где ничего нет − там можно все.

− Давай обоссым его, − услышал я сверху.

Я лежал в темноте на краю пустыря, надо мной стояли два подростка. Один из них наклонился и попытался надеть мне на голову пустое ведро. Я схватил его за горло и зарычал. Подросток вырвался и отскочил, второй бросил в меня обломок кирпича. Тогда я проорал всё, что о них думаю. Это было неприятное зрелище. Они покидались еще и ушли.

С трудом я поднялся, сделал несколько десятков шагов, споткнулся и выкатился на грунтовую дорогу. Было все равно, в какую сторону идти, но громкие возгласы за спиной заставили спрятаться в кустах на обочине. На дорогу выбежали четверо возбужденных подростков с палками, посовещались и разбежались в разных направлениях.

Немного полежав, я пополз прочь от дороги.

Ночные призраки чудом доволокли меня до знакомой двери в городской трущобе недалеко от ипподрома. За дверью было шумно, там громко пели и танцевали, я толкнул дверь и ввалился в дом. Здесь веселились не первый день, горы бутылок и пьяных тел. Воняла перегаром и табаком, иногда долетавший в окно запах свежего навоза и то был приятней. Никто не удивился моему появлению и потрепанному виду, мало чем отличавшемуся от окружающих.

Только я хотел рассказать свою историю, как мне налили, я выпил и перестал владеть языком. Еще долго я что-то бессвязно кричал и танцевал, стараясь разглядеть лица, но мир крутился каруселью звуков и мутных картин.

Неожиданно всё оборвалось и стихло. Я увидел чудовище с красными горящими глазами, оно выбралось из темноты и набросилось на мою плоть, пытаясь сожрать самое вкусное − печень и сердце. Я брыкался, пока ужас, возросший до крайних пределов, не прервал жуткое видение.

Будто кто-то стукнул по голове, я открыл глаза, вздохнул и больше не смог закрыть слезившиеся веки. Кто-то склонился надо мной.

− Кто ты? − испуганно спросил я.

− Это я − Лесник, − представилась тень.

− Фуф, Лесник, − облегченно вздохнул я, погладив сердце. − Привет. Ты что здесь делаешь?

− Вообще-то, я у себя дома.

− Повезло. А я как здесь?

− Хм, − многозначительно хмыкнул Лесник.

Под таким «хм» могло подразумеваться что угодно. С Лесником мы познакомились в общежитии пединститута, куда мы с другом лазили на свидания с первокурсницами. Мы столкнулись с Лесником на пожарной лестнице, где он хотел оторвать кусок арматурины, чтобы наказать обидчиков, не пустивших его внутрь. Дрался он плохо, но не сдавался никогда. Вид у него был дремучий, разбитной − как из лесу вышел. Он сам был та еще оторва.

− У меня было ведро вина… − начал я.

− Тут оно.

− Где?

На столе у изголовья, словно дорогая ваза, ждущая охапки цветов, стояло мое ведро. Ну не совсем мое, поменьше и другого цвета.

− Полное вина? − тревожно спросил я.

− Да, − радостно подтвердил Лесник.

− Ты понял? Оно не заканчивается.

− Конечно, раз ты в него постоянно подливаешь.

− Как это?

− Не помнишь?

− Нет.

− Купил вино в бутылках и слил в ведро.

− Ерунда какая-то… А деньги откуда?

− Выпрашивал у ларька, рассказывая, что ты юнга со шхуны, утонувшей в море Бахуса. Великолепно рассказывал! Все смеялись, а один мужик сунул денег, ну и я добавил, а ведро в песочнице нашли.

− Глупо.

− Может быть, и глупо, но с этой глупости мы имеем полное ведро вина.

− Ты один дома? Это точно ты? Наклонись ближе, что-то я тебя плохо вижу, глаза слезятся.

− Да, предки на даче, − вплотную приблизил лицо Лесник, − иначе я бы тебя сюда не потащил с ведром вина.

Он исчез в темноте, чем-то погремел, включил свет в прихожей и вскоре появился со стаканами. Вид у него был жизнерадостный, словно мы собирались окунуться в источник вечной молодости. Даже показалось, он светится.

− Ты чего это? − невольно спросил я.

− Не знаю, ощущение, словно в космос стартую.

− Люди-то всё по космосам, а мой голосам, − передразнил я. − А сколько время?

− Скоро светать начнет.

− И долго ты сидишь у ведерка?

− Мы только пришли.

− И снова в космос?

− Я там еще не был.

В космос Лесник отправился один, на середине ведра его ступени оторвались, и он полетел. Я засобирался домой.

− Отлей половину, − донеслось из далекого космоса.

Я поделился. Дома стал приходить в себя. Пока отмывался, позвонил отец:

− Ты не забыл, что твоя неделя заканчивается?

− Как заканчивается?

− Так. Завтра-послезавтра занеси ключи. Понял?

− Понял. У тебя всё в порядке?

− Всё, − я рассматривал себя в зеркало и спросил у мужика с безумными красными глазами. − И где ты был неделю?

Мужик обернулся и заглянул в ведро. На дне плескалось чуть больше литра.

Осторожно разделив содержимое на три равные части, я выпил первую, хорошенько отдышался и достал из чулана печатную машинку. Попытался зарифмоваться. Ничего не получалось, трижды я брался за чистый лист, выстукивая указательным пальцем какую-то чушь:

нас имеют, как хотят – как щенят или котят

нас имеют каждый день – все, кому иметь не лень

Выпил вторую порцию и почувствовал себя Уолтом Уитменом, которого неожиданно чуть придавило космосом. С четвертого раза я настучал:

сердце моё было брошено

в серную кислоту любви,

его перетерли на каменных жерновах одиночества,

душу, как старую тряпку, бросили в ноги бродягам -

всем одиноким несчастным безумцам,

казалось, во мне не осталось

ни капли дневного света,

казалось, во мне не звучало

ни ноты живого звука,

только немного звериной привычки -

цепляться за жизнь,

воздух глотать и пищу,

воздух и пищу…

даже инстинкт сохранения во мне

обратился в сломанный механизм,

и вместо радости жизни -

странное напряжение,

словно я один из поваленных высоковольтных столбов,

словно я огромное дерево,

что сломлено бурей,

вырвано с корнем и брошено в пропасть…

Остановился и перевел дух. Меня вдруг растрогало, что я поваленный высоковольтный столб. Нахлынувшая волна жалости к себе и ко всем страдающим за любовь заставила разрыдаться. Пьяные несоленые слезы оставили кляксы.

Ополоснув лицо, я вышел на балкон и закурил. Внизу у детской качели стояли молоденькие студентки, тоже дымили и болтали:

− Знаешь, Юлька, а он ничего этот твой однокурсник.

− Генка, что ли?

− Нет, Игорек.

− Аа. А мне Генка больше понравился.

− Ой, Юль, он так посмотрел на тебя сегодня после лекции.

Воспоминание обожгло меня. Юля! Надо немедленно исполнить желание − сделать всё, что в моих силах. Пусть она уедет в Париж. Я бросился к ведру, сцедил последнюю порцию и через мгновение, не успевая переводить дух, отпечатывал в две руки.

Юля едет в Париж

Третий год подряд в конце декабря у Юли случались неприятные дни, когда ее одолевали тоска, беспардонно сотрясавшая ее маленький уютный мир не помещавшемся в нем паническим вопросом: «Почему моя жизнь такая не примечательная? Мне уже тридцать, до старости кажется далеко. Я – трудоголик, постоянно что-то делаю, как белка в колесе… А разве что-то меняется? Как воду в ступе толку, бррр, и впрямь живу одна, как Баба-яга, еще и с черным котом».

Такие мысли накануне любимого праздника невыносимы. Юлин позитивный настрой держался на рациональном мышлении и верить в чудо она себе позволяла только накануне Нового года. Может быть, поэтому именно в это время мысли в голове бунтовали и, казалось, голова кипит, как в чайник со свистком, бурно выплескивая содержимое наружу.

Небольшая перспективная компания, где Юля была ценным специалистом, собственная квартира и дорогие вещи – это весь ее накопленный багаж, которому некоторые завидовали.

«Неужели я не способна на большее? – хмурилась Юля. – Скорее нет, чем да. Если только я чего-то о себе не знаю.

В доме напротив через улицу, за окнами на втором этаже с похожими горчичного цвета шторами, жила женщина. В её окнах по ночам отражалась неоновая надпись кафе «Избушка», находившегося под квартирой Юли.. Рано утром и поздно вечером Юля могла наблюдать за соседкой, симпатичной немолодой женщиной, отдаленно походившей Юлю. Были еще сходства в привычках. У них жили похожие черные коты, которых они кормили примерно в одно и то же время, около половины седьмого. В девять выходили из дома. Обе наполовину одинокие. К женщине по воскресениям приходил седоволосый мужчина в неизменном костюме, похожий на завершающего карьеру врача-дантиста. К Юле наведывался, чаще просто звонил Алик, бывший однокурсник, уже лет пять делал он вид, что ухаживает. Впрочем, Юля сама не воспринимала Алика, как жениха, он слишком много пил, меньше её зарабатывал, как попало тратил, и для семейной жизни не годился.

В то утро в конце декабря, насыпая коту корм, Юля почувствовала первые симптомы хаоса. Голова отказывалась мыслить позитивно, мысли вопили о никчемной Юлькиной жизни, стучась о стенки черепной коробки. Одна даже заявляли, что Юлька дура. В задумчивости та высыпала коту на голову сухого корма из пакета. Барсик обиженно облизался, но, увидев, что хозяйка его не замечает, решил позавтракать.

Юля стояла у окна, наблюдая, как соседка тоже наклоняется к кошачьей миске, треплет кота за ухом. Потом выпрямляется, хватается за сердце и падает. Это произошло так неожиданно, что Юля сначала не поверила глазам, замерла и долго не шевелилась. Только, когда стукнула мысль, что соседка умирает, Юля накинула пальто и побежала к дому через дорогу.

Наугад нажала номер квартиры на домофоне, ей открыли, она вбежала по лестнице, дверь в нужную квартиру оказалась не запертой. Толкнув ее, Юля оказалось в прихожей с тусклым светом, она сразу и не разглядела, что перед ней на стуле сидит мужчина. Не похожий на того седовласого врача. Этот выглядел моложе, сидел, закинув ногу на ногу, и улыбался. Курчавые русые волосы и короткая седая борода придавали его задумчивому виду благодушные черты.

− Что здесь происходит?! −вскрикнула Юля, чуть не врезавшись в него.

− Ничего не происходит, − не меняя позы, произнес мужчина.

− Что с ней? − перевела дыхание Юля.

− С кем?

− С женщиной. Я живу напротив, через улицу. Видела в окно, как она упала. Сердечный приступ?