скачать книгу бесплатно
Если нынче так пусто и тихо в большой квартире.
По каким океанам мотает её скитальца?
Сколько можно в подушку бессильно рыдать ночами?
И она всё крутила изящную чашку в пальцах,
И безмолвно пыхтел на плите полусонный чайник.
А когда телефон затрезвонил, в мгновенье ока
Тишину распугав, пустоту разорвав на части,
Чашка звякнула об пол, разбившись на сто осколков…
Может, люди не врут, утверждая, что это к счастью?
Ветка
Ярко-рыжая хвоя. Красивый, но мертвенный цвет.
Я подумал, смолистую ветку в руках теребя,
Что под кронами сосен, желаю того, или нет,
Сколько б лет ни прошло, всё равно вспоминаю тебя.
Этот день я до мелких деталей припомнить могу
(Удивительно скроена глупая память людей):
Стрекотанье сороки, собачьи следы на снегу
И опавшие шишки в поднявшейся талой воде.
Наблюдая, как ветер твоё закрывает лицо
Своевольными, дерзкими прядями рыжих волос,
Я тебе объяснял, что строптиво судьбы колесо,
Но, конечно же, сбудется всё, что ещё не сбылось.
Я тебя умолял, что не надо решать сгоряча,
Я просил извинений за ревность без веских причин,
Убеждал позабыть о дурном и сначала начать,
Нёс совсем уж нелепое что-то про счастья ключи…
Ты колючую ветку сломала движеньем руки,
Объяснила, что любишь без памяти, но не меня,
И ушла по тропинке, небрежно смахнув со щеки
Непокорные, дивные волосы цвета огня.
Сколько можно терзаться прорехами в ветхой судьбе?
Слава богу, я к давнему прошлому нынче глухой.
Но с тех пор обречен всякий раз вспоминать о тебе,
Увидав порыжевшие иглы на ветке сухой.
Елена СКАЧКО
Победитель Народного кубка
О себе
Журналист, главный редактор популярных проектов, лауреат литературной премии «Золотая Роза» в номинации «Короткий рассказ». Стихи писала в юности, два года назад вернулась к давнему увлечению.
Черешневый сад или Новая история Сольвейг
А помнишь, какая в тот год уродилась черешня?
Склоненные ветки сплетались с травой в шалаши.
Янтарной капелью по венам струились – безгрешны —
И сочная нежность,
И боль в закулисье души.
Был истинный рай для скворцов и прожорливых соек,
И стайки шмелей запоздало искали пергу.
Блаженство июня.
Восторженность маленькой Сольвейг.
Счастливое завтра.
И вечный мечтатель Пер Гюнт…
Горячие ягоды трогали наши затылки,
Приветливый лучик скользил по муару ресниц.
На пылкие плечи слетались ордой серпокрылки,
И брюшки обуглив, растерянно падали вниз.
А помнишь, как нас покусали настырные осы,
Когда мы по сброшенным бусам брели босиком?
Июль для черешни – исход, как увядшая осень:
Опавшие ягоды,
Солнце в закате.
И ком
В простуженном горле от привкуса скорой разлуки,
Прозрачные слёзы, как светлый черешневый сок.
И гулкое эхо: «разлюбит… разлюбит… разлюбит…»
И холод ладоней.
И первый седой волосок.
А помнишь снежинки на ветках, как крохотки соли,
И запах морозный с прудов и остывших лагун?
Печальная песня потерянной маленькой Сольвейг,
И грустный мечтатель, наивный скиталец Пер Гюнт…
Вернулся?
А знаешь, черешневый сад на поленья
Срубили-спилили, раздали-спалили давно.
Из ягод последних я долго хранила варенье —
Оно заиграло и перебродило в вино…
Земля не пустует – засеяли поле фасолью,
Да плохо растет сквозь годами утоптанный грунт.
И нет здесь покоя старухе по имени Сольвейг,
Но помнит черешню утративший разум Пер Гюнт…
Глядя в окно
А ветер сегодня северный – охрипший, тугой, простуженный.
Но пахнет грозой и клевером. И дымка над сквером – кружевом.
От сырости пали локоны. Ладони в карманах флисовых.
А тучи, слоясь и лопаясь, заплачут вот-вот неистово.
Забыто зевает форточка, впуская прохладу в комнату.
Девчонка сидит на корточках, в песочнице вечность комкая:
Совок и ведёрко в сторону – ручонками интереснее…
И голос устало-сорванный: «Домой нам пора, Олесенька…»
В окне, как в луче прожектора, меняются кадры осени.
Дворняга, свободой жертвуя, готова домашним пёсиком
служить до конца. По-доброму. До трепета бескорыстного.
Надежда.
Внутриутробная.
Что любят тебя.
Неистово…
Душа Марины
Памяти Марины Цветаевой
Кустом крыжовника разлапистым,
Колючим – что не подступись —
В душе бунтарской, непокладистой
Разверзлось горе. Вширь и ввысь…
Сама – прямая, непреклонная —
Шагнула в тень, за облака…
Лишь рама вздрогнула оконная,
И штукатурка с потолка…
Чужая, серая Елабуга,
Тоска и ненависть к себе…
А так хотелось, чтобы радуга
Прошлась по выжженной судьбе…
Лежать бы где-то под Тарусою,
На земляничной стороне…
Дождаться бы… Но призрак Брюсова
Опять мелькнул в коротком сне.
Сережа, Аля… Где вы? Живы ли?
Исчерпан болевой порог…
А там, за гранью, все счастливые —
И Маяковский, и Парнок…
Война, тревога, одиночество,
Париж, далекая Ока —
Пусть все останется подстрочником,
Раз уж не пишется строка…
Последний день хмельного августа,
До Богослова пять недель.
Душа отчаялась и благостно
Вошла в безвыходный тоннель…
Мне не страшно
Я зашла в магазин игрушек.
Среди кукол, машин и масок,
Паровозов и погремушек – я хотела найти Пегаса.
Продавец с ярлыком «Серёжа», раскрасневшийся от усилий,
Мне принес из подсобки лошадь – рыжегривую,
но без крыльев.
Я искала Пегаса долго – в куче брака, в углах, в завалах.
В сундуках и на пыльных полках, в колыбели под одеялом.
У окна и в проходе узком…
А уставший вконец Серёга,
Улыбаясь по-голливудски, откопал мне единорога.
Продавцу надоело шаркать: «У коней не бывает крыльев!»
Я ушла, обмотавшись шарфом, – до утра магазин закрыли.
Фонари разливались бронзой, разбавляя черничный воздух,
Мой Пегас ускакал за солнцем, а, быть может, к ванильным
звездам.
…На проспекте вселенский хаос, жуткий трафик, трезвон
и ругань.
«Ты куда? Погоди-ка малость», – увязалась за мной старуха.
«Не меня ли ты ищешь часом? – усмехнулась, смыкая веки. —
Знаю, знаю…
Но нет Пегасов.
Разобрали всех в прошлом веке…»
Вдохновение как скрижали…
Разбивая коленки в раны,
Я бежала за серой шалью.
За тулупом, по краю рваным.
За волшебным лучом лампадным.
За призывом кривого пальца
И сочувственным: «Ладно, ладно. У меня там один остался…»
Распрямила с тех пор я спину – надоело ходить горбатой.
Хоть по облаку, хоть в трясину мне не страшно —
со мной Крылатый.
От свободы штормит немного, как стрижа после долгой клетки.
В клетке кормят весьма неплохо.
Любовь под Сталинградом
Лидии Петровне Березниковой,
фронтовичке, моему университетскому куратору посвящаю
Зимой,
под Сталинградом,
в сорок третьем,
Оглохнув от «Катюш» и ППШ,
Упала я в алеющем рассвете,
Чуть-чуть не добежав до блиндажа…
Мы брали высоту – в неравных силах.
Но верили, что все-таки дожмём…
А небо от отчаянья бесилось,
Срываясь то метелью, то дождем…
