скачать книгу бесплатно
Наталья Николаевна продолжала смотреть на сестру, но какая укоризна явилась в её обычно кротком взгляде.
– Раз ты умела всё прекрасно устроить, так поди же теперь к Александру Сергеевичу и убеди его отказаться от дуэли. – Она поднялась прямая и строгая, как никогда. – И я желала бы, чтоб ты как можно скорей оказалась в доме Геккернов.
Дверью она не хлопнула, выдержка не изменила даже сейчас, когда Натали почувствовала, как жестоко над ней надсмеялись и ещё продолжали насмехаться, ломая непонятную комедию. А потом она стояла под дверью кабинета мужа и слушала рыдания Катрин, прерываемые истеричными мольбами:
– Вы все против моего счастья! Зачем вы жаждете его крови?! Он женится на мне, ему не нужна Таша и никогда не была нужна! Оставьте Жоржа, отдайте его мне!
Наталья Николаевна отвернулась и пошла в свою комнату, зябко кутаясь в шаль. Потом, словно вспомнив что-то, скинула тёплый платок с плеч. По коридору спешил дядька Пушкина – Антон, она протянула шаль старому камердинеру:
– Отнеси Александру Сергеевичу, он с вечера искал, что можно заложить, отдай ему это.
Погода на следующий день соответствовала бурям, закручивающим вихри в душах причастных к делу, – метель свирепствовала страшная. Но именно в этот день секундантам Владимиру Соллогубу и д’Аршиаку с трудом, но удалось предотвратить дуэль, добившись от Пушкина отмены поединка по исчерпывающей причине. Дантес обязывался жениться на Катерине Гончаровой. Сыграли ли свою роль слёзы свояченицы, или поэт уже тогда задумал мстить только старшему Геккерну, неизвестно. Как бы то ни было, удовлетворяющий всех ответ был получен.
В доме на Галерной графиня София Александровна Бобринская, урождённая графиня Самойлова, писала своему любимому супругу: «Никогда ещё с тех пор, как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес женится!.. Да, это решённый брак сегодня, какой навряд ли состоится завтра. Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, чёрной и бедной сестре белолицей и поэтичной красавицы, жены Пушкина… В свете встречают мужа, который усмехается, скрежеща зубами. Жену, прекрасную и бледную, которая вгоняет себя в гроб, танцуя целые вечера напролёт. Молодого человека, бледного, худого, судорожно хохочущего; благородного отца, играющего свою роль, но потрясённая физиономия которого впервые отказывается повиноваться дипломату. Под сенью мансарды Зимнего дворца тётушка плачет, делая приготовления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу X видно одно лишь белое платье, и это непорочное одеяние невесты кажется обманом! Во всяком случае, её вуаль прячет слёзы, которых хватило бы, чтобы заполнить Балтийское море. Пред нами разыгрывается драма, и это так грустно, что заставляет умолкнуть сплетни. Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина. Всё остальное – месть, которую можно лишь сравнить со сценой, когда каменщик замуровывает стену. Посмотрим, не откроется ли сзади какая-нибудь дверь, которая даст выход из этого запутанного положения. Посмотрим, допустят ли небеса столько жертв ради одного отомщённого!»
Очаровательная София Михайловна, в которую некогда был влюблён Жуковский, тактичная и преданная наперсница императрицы, никогда, по воспоминаниям великой княгини Ольги Николаевны, не произносившая ни одного пустого слова, письмом этим отразила все события того тяжёлого для всех действующих лиц периода. Для Пушкина отмена дуэли с Дантесом не означало всё забыть и простить, он даже написал оскорбительное по своей сути письмо старику Геккерну, но не успел отправить. Вмешался государь, вырвавший обещание у поэта не затевать дуэли без его ведома.
Наступал первый месяц зимы по календарю, хотя она давно пришла в столицу и царила в душах Александра Сергеевича и Натали. Заступничество царя лишь усилило ревность и подозрения Пушкина, а Наталья Николаевна, видя его замкнутость и грубость, вновь отдалилась, копя в сердце обиды.
Между тем светская жизнь шла своим чередом. После длительной реконструкции открылся Большой Каменный театр. Высший свет спешил посетить премьеру оперы Глинки «Жизнь за царя», и Пушкин едва смог достать билеты в одиннадцатый ряд.
Знакомых на премьере было столько, что только успевали раскланиваться. Александра Гончарова, разглядывая зрителей в лорнет, негромко продекламировала:
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла – всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шуршит.
Она заметила одобрительную улыбку, изогнувшую губы Александра Сергеевича, а следом и невольно сдвинувшиеся брови Натали. Сестре не нравилось её частая демонстрация глубокого знания произведений мужа. Что ж, всем не угодить! Екатерине и вовсе не до премьеры, она без конца крутила головой, должно быть, высматривала своего жениха:
– Катенька, а твой Данден[1 - Жорж Данден – герой из пьесы Мольера, глупый, невезучий карьерист, который заключил фиктивный брак, надеясь на то, что его неразумные желания исполнятся.], похоже, не явился.
Слова Пушкина, а больше презрительное прозвище, с некоторых пор данное им Жоржу, заставило Катрин взвиться. Но разразиться гневной тирадой она не успела, поднялся занавес, и раздались первые аккорды. Александру Сергеевичу хотелось бы вовсе не вспоминать о Дантесе, но по окончании оперы в фойе они встретились с Данзасом. А там опять обмен любезностями и, конечно же, поздравления Катрин с предстоящим браком. И снова Пушкин не удержался от язвительного замечания:
– Даже не знаю, какой подданной теперь будет считаться моя свояченица, то ли голландской, то ли французской, то ли русской.
Екатерина Николаевна хмыкнула, дёрнув плечиком:
– Вы бы, Александр Сергеевич, лучше о Глинке поговорили. Тут его некоторые ругают за оперу, говорят, что нам сыграли музыку кучеров. Разве вы не согласны?
– Катрин, Михаил Иванович написал оперу народную, только вам что до этого народа, ведь вы во француженки подались! А ведь какое дружное действие, какой накал страстей, и либретто хорошо, хоть и жаловался Соллогуб, что его либретто отвергли, но Розен написал что надо!
Спустя пару недель Екатерина старательно выписывала буквы в своём письмеце. Послание предназначалось Жоржу, и ей хотелось, чтобы почерк смотрелся куда более изящным, чем обычно. Жених был серьёзно болен, впрочем, жестокая простуда и лихорадка свирепствовала во всех домах. Пушкин почти не выходил из кабинета, просил не пускать к нему детей, но работал и рассылал записки друзьям. Чаще Одоевскому, с которым вёл работу по журналу: «Я дома больной в насморке. Готов принять в моей каморке любезного гостя – но сам из каморки не выйду». Старшая Гончарова из комнаты тоже не выходила, чтобы не сталкиваться с зятем, слишком уж натянутыми стали их отношения. Она мысленно уже принадлежала дому Геккернов и не могла дождаться свадьбы. Одни только хлопоты, связанные с бракосочетанием, волновали её, она писала брату Дмитрию о деньгах, заказывала через него шубку из голубого песца, напоминала о венчании, назначенном на первую половину января, надеясь на присутствие всех близких.
Пушкин пытался забыться в работе. В типографию следовало сдать четвёртый выпуск «Современника»; Плюшар готовил к переизданию «Евгения Онегина»; «Слово о полку Игореве» увлекло поэта, и он принялся изучать текст и сравнивать переводы. Все ожидали от него труда о Петре Великом, но и работа над столь монументальным произведением требовалась колоссальная. А между тем не следовало забывать об опостылевшей светской жизни и о красавице-жене, которую во избежание дальнейших слухов нельзя было запереть дома или увезти в деревню, как ему часто хотелось.
Уже ждали Новый год и Рождество, а в доме вновь закончились деньги. Надеялись на поступление от нового выпуска «Современника», на десять тысяч рублей от миниатюрного по формату «Евгения Онегина», но пока следовало срочно гасить старые долги, чтобы жить дальше. Принесла своё столовое серебро Александрина, просила заложить, но Пушкин не взял. У всех мало-мальски знакомых и ростовщиков занято, не к кому и обратиться. Наталья Николаевна вызвалась просить займ на своё имя:
– Пойду к Юрьеву, Саша, говорили, он не особо зверствует, если просрочим проценты, может и обождать.
От собственной решимости губы крепко сжались и расслабились под его пристальным взглядом.
– Иди ко мне, Таша.
Так они не целовались давно, и чувства не захлёстывали столь сильно, как в этот час. Всё забывалось в ослепительном потоке: безденежье, семейные неурядицы, Азина неистребимая привязанность, недавний скандал с дуэлью. Остались лишь они вдвоём, его умение заставить любимую забыть обо всём, и её красота, призванная делать поэта счастливым, пусть и на краткий миг…
Только успел воцариться мир и покой между ними, как январь принёс новые оскорбления. В первых числах месяца Наталье Николаевне пришла записка Бенкендорфа вместе с деньгами от государя: «Его Величество, желая сделать что-нибудь приятное вашему мужу и вам, поручил мне передать вам в собственные руки сумму при сём прилагаемую по случаю брака вашей сестры, будучи уверен, что вам доставит удовольствие сделать ей свадебный подарок».
Пушкин подачку Николая Павловича воспринял как плевок.
– Немедленно верни! Откажись! – потребовал он от жены.
Натали растерянно развела руками:
– Как ты это представляешь, Саша?
Можно ли отказаться от милости государя, презреть добрые намерения императора? В том, что они добрые и без двойного дна простодушная Натали, в отличие от Пушкина, была уверена.
Муж снова хлопнул дверью, бежал из комнаты с яростью. Он и сам понимал, что вернуть деньги почти невозможно, но оттого осерчал ещё больше. Раздражения прибавляли и приготовления к предстоящей свадьбе Катрин, хлопоты портних, раскиданные по диванам платья, коробки с материями и швейными наборами. Пушкин жаловался, что его дом превратился в бельевую лавку, потому и бежал из квартиры по любому приглашению с радостью.
Один из вечеров провёл у австрийского посланника Фикельмона в прекрасном обществе с Вяземским, Тургеневым, французским послом Барантом и прусским послом. По таким блестящим и разнообразным разговорам он всегда скучал, а здесь отдохнул душой, рассказывая анекдоты из жизни Петра I и Екатерины II и с интересом слушая пикантные истории о Талейране. АмабльГийом Барант принялся хвалить «Капитанскую дочку»:
– Александр Сергеевич, почему бы вам не перевести этот чудный роман на французский язык, я бы мог оказать посильную помощь.
Пушкин задорно блеснул своими живыми глазами:
– Господин Барант, у вас замечательный слог, ваши исторические труды нам хорошо известны, почему бы вам не решиться на перевод самому? Это ни в коем случае не будет нарушением моей литературной собственности, обещаю остаться без претензий.
– Лучше вас кто бы такой перевод сделал, опасаюсь, мне не выразить оригинальность слога этой эпохи, старорусских характеров и девичьей русской прелести. А как переложить ваш прелестный рассказ на другой язык? Нет, я не решусь, господин Пушкин.
Подхватил тему и Вяземский:
– Француз поймёт нашего дядьку, ведь такие и у них бывали, но как им понять верную жену верного коменданта? Для них это слишком!
Над шуткой смеялись все, в том числе и французский посол Барант.
* * *
В воскресенье десятого января играли свадьбу Дантеса с Гончаровой. Венчали в двух церквях – православной и католической. Наталья Николаевна была только в церкви, Пушкин туда не явился, и визит молодожёнов в свой дом отклонил. Как бы там ни было, но женитьба Дантеса на время успокоила всех. Друзья поэта вообразили, что время тревог осталось позади. Пушкин работал над статьями, искал, у кого взять в долг. Катрин из шикарной квартиры Геккерна привычно требовала от брата положенную ей сумму, разъясняя, что неудобно просить денег на мелкие расходы у приёмного отца Жоржа. Натали в доме Геккернов не бывала, виделись они лишь в свете. А вот Азя препятствий к визитам не видела, у старшей сестры она появлялась и примечала многое: печаль Катрин, скрытую за внешним спокойствием, и желание всех ввести в заблуждение. Сестра писала братьям о своём невероятном счастье, но эта «самая счастливая женщина на земле» спустя всего неделю направляла свой ревнивый лорнет на мужа, не опускающего долгого, жаркого взгляда с Натали. О, как на многое способны страстно обожающие женщины! По-видимому, и мадам Екатерина Геккерн научилась казаться счастливой, оставаясь на деле нелюбимой и молча страдающей от равнодушия её Жоржа.
В субботу всех ждал бал у графа Воронцова-Дашкова, где неугомонный француз, задетый за живое слухами, ходившими в обществе, решился идти ва-банк. Балы у супругов Воронцовых-Дашковых всегда отличались непревзойдённой роскошью и блеском. До шестисот гостей отдавали честь огромному дому на Дворцовой набережной, рядом с Зимним дворцом. Весь свет приглашали на бал граф Иван Илларионович и его очаровательная, юная, по-мальчишески проказливая супруга Александра Кирилловна. Несмотря на своё внешнее легкомыслие графиня однако примечала многое, заметила, что Пушкины приехали на бал явно после супружеской ссоры – он мрачен; она, едва не плача. Наташа в карете упрекала мужа:
– Со своей сестрой я вынуждена общаться чуть ли не жестами. Вынуждаешь меня вести себя столь же глупо, как и ты. Я устала играть роль почтенной матроны, сидящей в своём углу.
Александр Сергеевич быстро вскинул голову, сказал жёстко и цинично:
– Может, вы, сударыня, устали и от роли верной жены?
Белое лицо Натали пошло красными пятнами, она судорожно сжала отворот голубой шубки, отороченной светлым мехом. Азя примиряющим жестом вскинула руки:
– Мы уже приехали. Давайте оставим споры на десерт. Старая пословица «Милые бранятся – только тешатся» разве не про вас?
Пушкин на попытку свояченицы пошутить ответил хмурым взглядом, Натали и вовсе отвернулась, запахнувшись плотней в шаль.
На балу супруги, едва ответив на приветствия графа с графиней, разошлись по разным углам. Идалия Полетика это сразу усмотрела, поискала взглядом Дантеса. Жорж хоть и прибыл с женой, но, как только в зале появилась Наталья Николаевна, устремился к ней. Идалия перехватила пылкого кавалера на полпути, изящно помахивая веером, увлекла вроде бы пустой светской болтовнёй, улыбаясь своей обольстительной улыбочкой. На деле Полетика только что не шипела, пытаясь остановить молодого барона:
– Не заигрались ли вы, поручик? Мне начинает казаться, что вы никогда не любили меня, а всегда увлекались одной лишь Поэтшей.
– Я вас люблю по-прежнему, но чувство стало иным, отдалённым.
– О, если б можно было удалиться от любви, как удаляешься с надоевшего раута! Ваше безрассудство меня пугает. Прекратите, Жорж, эти беспрестанные ухаживания за Пушкиной. Вы уже могли убедиться в холодности и чёрствости Натали, а её муж-дуэлянт и вовсе опасен, он безумен, когда дело касается его собственности.
– Вот это меня и возбуждает, – блеснул безупречно белыми зубами Дантес. Улыбка вышла хищническая, словно оскал зверя.
– Ради бога, вы погубите себя! – невольно вскрикнула Идалия. Интрига, которую она и сама же задумывала, грозила пролитием крови, но не только гибели Жоржа она боялась, опасалась, что выйдет на свет её участие, хотя Полетика давно уж отстранилась от этой истории.
– Мне всё равно! – бросил Жорж, даже не глядя на женщину, которую некогда боготворил. – Я устал от косых взглядов и пересудов, ведь некоторые осмеливаются предполагать, что моя женитьба была лишь поводом, чтобы избежать поединка. Пусть же убедятся все, что Жорж Дантес не трус, и я стану добиваться благосклонности мадам Пушкиной, даже если её муж прострелит меня насквозь прямо на балу!
К Наталье Николаевне он подошёл в тот момент, когда она остановилась для разговора с Катрин. Г-жа Пушкина решила во что бы то ни стало внушить всему свету, что их отношения с Геккернами не выходят за рамки приличий и по-родственному теплы. Только она меньше всего ожидала необходимости любезничать с Жоржем, слишком уж свежи были воспоминания о встрече у Полетики, но Натали улыбнулась и ему, хотя натянутую гримасу трудно было назвать сердечной.
– Вы ведь не откажете мне в танце, Наталья Николаевна? – немедленно кинулся в атаку барон. И добавил с обезоруживающим простодушием: – Свет хочет видеть, что наши семьи дружны, разве вы не желаете того же?
Женщина колебалась недолго, подала руку своему зятю и отвязаться от докучливого внимания молодого Геккерна уже не смогла. Он сопровождал её в буфет, на ужин, захватил на все танцы, без конца шутил, а между контрдансами вдруг склонился к изящному ушку и произнёс по-французски:
– Вы знаете, Натали, у вас с моей женой один мозольный оператор. Так вот, он сообщил мне, что ваша мозоль, несомненно, красивей, чем у Катрин.
Пушкина побледнела, только что разрумянившаяся после танца она стала белой, как полотно. Это слово «мозоль», произнесённое на французском, по непередаваемой игре слов звучало совсем как «тело». Словно во сне Наталья Николаевна отшатнулась от Дантеса, пошла, потом кинулась к выходу, её остановил Пушкин.
– Саша, – шепнула она, едва сдерживая слёзы, готовые хлынуть из глаз, – давай уедем домой, Саша.
Уже в карете Александр Сергеевич, подав ей платок, спросил вроде бы с видимым безразличием:
– Что произошло, ангел мой, что сказал тебе этот несносный Данден?
Она передала каждое слово, не скрывая. Смуглое лицо мужчины потемнело ещё больше, желваки на скулах будто окаменели.
– Саша! – испугалась Натали, вцепившись в его руку. – Это всё пустое, наверно, я слишком впечатлительна. Забудем! И давай, уедем, как ты хотел, в деревню. Морозы ослабнут, и отправимся, уедем от всех и от всего.
– Мы подумаем, милая, решим на днях.
Он хотел её успокоить, утешить, хотя знал наверняка: теперь уж будет дуэль, и только исход поединка решит, кто и куда уедет после. Геккерны не бросили своей игры, затеяли втянуть Наташу в грязную и пошлую интрижку, чтобы после обвинить её в распутстве и навсегда заклеймить его рогоносцем. Честь Пушкина задели нешуточно, хоть и исподтишка.
На следующий день с визитом явились Сахаров с Якубовичем и застали Пушкиных в гостиной в умилившей посетителей картине: Александр Сергеевич сидел на стуле, жена подле него на разостланной по полу медвежьей шкуре, положив свою голову ему на колени. Пушкин нежно гладил её русые волосы и улыбался тепло и задумчиво. Картина рассеяла все слухи, доходившие до обоих литераторов о ссорах и неурядицах в доме поэта, этим утром всё здесь дышало любовью и умиротворением.
С гостями говорили про «Слово о полку Игореве», спорили, Пушкин даже вскипел, браня Полевого за его «Историю». А как только проводил визитёров, засобирался к ростовщику Шишкину со столовым серебром Ази. Как ни противилась Наташа, но денег в доме не осталось. Шишкин серебро в залог взял, выдал две тысячи двести рублей. Часть денег Пушкин отложил на пистолеты, необходимые для дуэли, остальное отдал Наталье Николаевне на хозяйство. Она с расстроенным видом перебирала перчатки в шкафчике:
– Эти уже не починить, а последние так и не отчистились. Сегодня на вечер к Мещерским, я рада, что танцев там не будет, а то пришлось бы вновь потратиться. – Натали обернулась к Пушкину. – Что ты решил, Саша, насчёт отъезда в деревню?
Он легко коснулся поцелуем чистого лба жены:
– Решу, ангел мой, только с делами разберусь.
Подвоха в его словах она не почувствовала, улыбнулась своей застенчивой улыбкой. Ведь сколько лет минуло, давно признали его Наташу первой красавицей Петербурга, осыпали льстивыми комплиментами, но она так и не стала светской львицей, не утеряла скромности и какой-то девичьей прелести. А они, эти завистники обоих полов, зовут её пустоголовой кокеткой, холодной ледышкой, не знают, какая она настоящая. Он и сам стал открывать её недавно и понемногу, а ведь жёнка его ещё совсем молода, нет и двадцати пяти. Даст бог, она приятно удивит его, только бы разобраться с недоброжелателями, заткнуть рты сплетникам, наказать Геккернов, особливо старого интригана, прячущегося за статусом посла.
Утром 25 января Александр Сергеевич достал из письменного стола черновик письма, которое когда-то не смог отослать. Теперь он переписал его заново, вкладывая в оскорбительное послание всю ненависть не только к мерзкому интригану и его распутному сыну, но и ко всему свету, в котором ему было душно жить. «Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно… Я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивлённая такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном. Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну… Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорождённого или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней».
Запечатанный конверт он взял с собой, чтобы отправить по дороге к баронессе Вревской, Зизи его молодости, ожидавшей его для обещанного ранее посещения Эрмитажа. Поэт бросил жёгшее пальцы письмо в один из почтовых ящиков, которые совсем недавно появились в столице. Дело было сделано, но душа требовала облегчения, и он излил свои метания давней тригорской подруге, хотя поначалу разговор зашёл вовсе о других вещах. Евпраксия Николаевна напомнила о желании Александра Сергеевича, чтобы её мать либо муж выкупили Михайловское, оставив за Пушкиным только усадьбу с садом, где могло бы проводить лето его семейство.
– Всё почти решилось, – щебетала Зизи, поправляя изящный меховой капор, – но в последний момент вмешалась маменька, она сказала, что не хочет потери ваших прав на Михайловское и подсказала хороший выход.
– Верно, – несколько рассеянно отозвался Александр Сергеевич, – она писала об этом в последнем письме.
– Однако вы совсем не рады. – Женщина склонилась к самому его лицу, внимательно вглядываясь в усталые черты. – Что с вами, мой дорогой, вы нездоровы? Михайловское было так важно для вас, и вдруг…
Он грустно улыбнулся:
– Тоска, милая Зизи, меня съедает тоска.
Баронесса взмахнула своими округлыми ручками. Со времён тригорской молодости Евпраксия заметно пополнела, рождение четверых детей сказалось на ней заметно. Он подумал, что Натали, в отличие от старой подруги, стала лишь прекрасней, словно каждый их ребёнок дарил матери ещё больше женственности и несравненного обаяния.
– Ах! Если бы мы были в Тригорском, я сварила бы, как прежде, жжёнку из рома, и вы, отведав её, смеялись бы как сумасшедший!
– Из ваших бесценных ручек, Зизи, я нынче выпил бы и яду.
– Не шутите так! – она отдёрнула руку, над которой он склонился для поцелуя. – Теперь уж я не оставлю вас в покое, говорите, что случилось.
– Разве вы не слышали, о чём болтают в свете?
– В свете о многом сплетничают, и у нас, в глуши, про вас рассказывают всякие небылицы. Тошно слушать эти гадости!
Он помрачнел, нахмурил лоб:
– Так даже до вас долетело? Как же я устал от всего! Эти бесконечные толки, все вокруг только и обсуждают рогоносца Пушкина!
– Бог с вами! – Баронесса испугалась его внезапно рассвирепевшего лица, взъерошившихся бакенбард и глаз, налившихся кровью. Она прижала руки к груди, заговорила с укоризной: – Разве друзья и истинные ваши ценители поверят, поддержат клевету? Так вы о нас думаете, Александр?!
– Я не о друзьях говорю, я в лице каждого в этом государстве хочу быть очищенным от бесчестья! Устал не только от пересудов, шепотков и взглядов, устал от долгов, от бесконечной гонки за чем-то призрачным, чего никак не поймать, устал жить…
– Ах! – женщина вскрикнула, вцепившись в его рукав. – Александр Сергеевич, не пугай меня!
Он ободряюще улыбнулся, кивнул:
– Всё уже решено, Зизи. Если они и сейчас уклонятся от дуэли, я их на весь Петербург ославлю! Да, что Петербург, о них повсюду заговорят!
– Дуэль! Александр, ну как же? Милый Саша, ведь ты можешь быть убит! Пуля, она не выбирает!
– Не страшно. Пусть будет, как бог решит.
