скачать книгу бесплатно
– …что у меня к вам дело?
– Именно так.
– Что же, сеньор Гойя, вы совершенно правы. Освежите наши бокалы, будьте добры.
Художник не слышал этого приятного булькающего звука, с которым вино лилось в хрусталь. Только голос собеседника, ничего иного.
– Итак… меня, господин живописец, позабавила эта ваша идея с картиной. «El dos de mayo de 1808 en Madrid», верно? Я правильно это произношу?
– Ваше испанское произношение весьма чистое.
– Окажите любезность: проговорите название сами. Я желал бы насладиться тем, как звучат эти слова из уст настоящего испанца.
Разумеется, Гойя никак не мог отказать. Он произнёс название картины на испанском, и даже дважды. Человек в чёрном захлопал в ладоши.
– Великолепно! Премного вам благодарен. А теперь – наконец-то, к делу. Я рад, что вы, сеньор Гойя, всё-таки нашли в себе силы воспользоваться моим подарком… или наконец-то уверились, что тот разговор не был какой-то шуткой. И написали то, что желали увидеть. Но вы помните наш уговор? Услуга за услугу. Не волнуйтесь, речь не о душе, или чём-то подобном, хотя плату я желаю попросить немалую.
– Какую же?..
Глупо было бы скрывать, что Франсиско обрадовали слова о душе. Мало ли, что… как говорится, когда пляшешь с Дьяволом – нужно слушать музыку, а вот слух-то он как раз и утратил.
– Всё очень просто. Я хочу заказать у вас картину.
– Какую картину?..
– О, а вот здесь начинается самое интересное.
Человек в чёрном, тяготеющий к личине юного итальянского аристократа, поднялся со стула. Совершил круг по мастерской художника, внимательно разглядывая всю обстановку, все принадлежности мастера. Гойя неотрывно следил за его движениями. Неосознанно оценивал их, как живописец, примерял на будущий холст… нет. Нет! Такой картине точно не быть.
– Сеньор Гойя, вы должны понимать, что тем полотном приняли на себя определённую ответственность. Кровь, что заливает сейчас мадридские улицы – она и на ваших руках. Хлещет прямо на белые стены вашей башни из слоновой кости. Вы это осознаёте?
Франсиско едва преодолел ком, подкативший к горлу.
– Вполне.
– Славно. Так вот, вы должны написать ещё одну картину. Догадываетесь, что на ней будет изображено? Совершенно верно. Последствия сегодняшних событий. Вы разожгли восстание своей кистью – вам же писать и тёмную его сторону. Напишите, как предстоит умирать вашим отважным соотечественникам.
– Я правда должен?..
– Конечно, сеньор. Невозможно просто занести меч, не опустив его на чью-то шею, и не увидев крови. Да, её неизбежно видит каждый, кто держит в руках оружие. А кисть, если подумать – немногим-то от меча и отличается. И ещё одна маленькая просьба…
По спине пробежала капля холодного пота. И от мысли о том, что придётся собственной кистью творить нечто гораздо более тёмное, куда менее героическое… и от этой оговорки. Какова же просьба? Ох, кажется – этот вопрос прозвучал вслух.
– Мне понравилась идея с названием, устанавливающим дату. Словно документ. Приговор… тонко, сеньор Гойя, очень тонко. Ваша новая картина будет называться «Третье мая 1808 года в Мадриде». И вы напишете её сегодня же. За один день.
Франсиско едва не вскочил со стула, услыхав подобное.
– За один день! Но это же невозможно!
– Невозможно? А многие сказали бы, что невозможно загодя написать картину, события которой в точности совершатся к назначенному художником часу. Но ведь у вас получилось, правда? Сеньор, я сказал вам всё, что желал. Приступайте к работе.
Человек в чёрном водрузил на голову свою модную шляпу, и взял в руки трость – явно обозначив, что намерен немедленно покинуть квартиру художника.
– Я даром времени не трачу, а дел в этом городе сегодня ещё по горло. Удачи в вашем творчестве.
Гойя не стал запирать дверь за визитёром, вовсе не стал его провожать. Он ещё долго сидел за столом, пока открытая в честь встречи бутылка совсем не опустела. Руки тряслись, и вовсе не из-за опьянения.
Что написать ему теперь? Как вершить судьбы людей, которых художник собственной же кистью вывел на площадь? Готов ли он платить такую цену за великое – для живописи и самой испанской истории, полотно?
Франсиско Гойе потребовалось прожить шестьдесят два года – почти ровно шестьдесят два, лишь на месяц с небольшим больше, чтобы понять: да. Ради великого искусства, и ради великой страны, он готов на подобное. Гойя почувствовал себя непобедимым, истинным Творцом, когда впервые представил в голове сюжет и композицию «El tres de mayo de 1808 en Madrid».
* * *
Первая картина изображала ясный день, на этой же сгустился ночной мрак. Обезличенный, идеально ровный, тёмно-серый строй французских солдат был противопоставлен здесь бурлящему беспорядку жизни людей, стоящих спиной к стене. Этим жизням вот-вот предстояло оборваться. Трупы лежали на переднем плане, фигуры восставших на заднем выражали отчаяние, и только один персонаж отличался от всех прочих. Отличался очень ярко.
Смуглый испанец в белоснежной рубахе стоял на коленях – но всё равно был выше гренадёров Мюрата, даже в некоторое нарушение законов перспективы. Гойя видел в его колоссальном росте воплощение той мысли, греющей душу патриота, которую утром озвучил мрачный посетитель.
Главный герой картины встречал французские пули грудью. Он широко раскинул руки, и очевиден был здесь образ распятого Христа – хотя сам художник не вполне закладывал такую мысль, лишь намекал на неё. Герои и мученики – немного разные люди.
Вечер второго мая только начинал опускаться на Мадрид, а работа уже была практически завершена. Невероятная скорость, лежащая за пределами человеческих возможностей – но объяснение чуду было столь простым, что Гойя даже не утруждал себя размышлениями о подобном. Думал он о другом. О том, что именно его кисть, этой же ночью, будет направлять мушкеты расстрельных команд Мюрата.
Всё имеет свою цену. И творчество, и борьба за свободу. Эти явления чем-то похожи: оба основываются на порыве, оба предполагаю вызов.
Гойя внезапно ощутил, что вновь не один в комнате-мастерской. Это милое, родное его душе создание, подступило сзади с привычной деликатностью. Приобняло за плечи, нежно коснулось губами шеи – обнажённой распахнутым воротом сорочки.
– Ты же не думал, что я тебя бросила, Франсиско?
– Конечно же, нет.
Муза снова поцеловала живописца – теперь уже в щёку, и внимание своё перенесла на холст. Гойя как раз наносил мазки, уточняющие выражение лица центральной фигуры. Этого испанца в белом он старался сделать одновременно и сильным, и слабым. И героем, и жертвой. И патетическим, и трагическим образом. Кажется… получалось?
– Тебе нравится, дорогая?
– Конечно. Но мне интересно, что ты сам думаешь об этой работе.
– Что думаю…
Франсиско отложил кисть. Утёр пот со лба, и крепко обнял Музу, с силой прижал её к себе. Она всегда легко позволяла подобное.
– Я написал больше сотни картин, и все – чепуха. Но в этих двух есть что-то совершенно иное. Они другие. Они великие, не побоюсь сказать даже так! Я остаюсь в своей башне, но может… впервые выглянул из неё, что ли? На старости-то лет, смех и грех, к тому же…
Речь Гойи прервал поцелуй в губы. Муза любила его талант художника, а не оратора, и верно – не желала сейчас выслушивать длительных речей. К тому же, ей и самой было, что сказать.
– Ты не первый, кто сотворил историю, создавая картину. Думаешь, Веласкес написал «Сдачу Бреды» в 1635 году? Глупости. На самом деле, он создал это полотно на десять лет раньше. Воплотил на холсте событие, которое лишь после этого свершилось. Так и поступают настоящие художники… да, ты не первый. И далеко не последний, если хочешь знать.
Тут на ум Гойе почему-то пришло слово «Герника». Хотя он так и не понял, при чём здесь этот старый бискайский городок… неужели и с ним будет связано когда-то нечто подобное?
Два призрака и НКВД
Михаил Мочалов
I
Нечисто стало в квартире №1. То есть грязно в той коммуналке было всегда, на памяти жильцов, заселившихся в восемнадцатом году после национализации московской жилплощади, так уж точно. А вот теперь стало нечисто в другом смысле: призрак там объявился. Стучит, визжит и воет по ночам, детей малых пугает, пишбарышень обрушивает в обмороки, пролетарских бабёнок, что психикой да сознанием потвёрже будут, нервирует… И что теперь с ним делать?
Правду сказать, Фрол Северьянович Полуэктов, ответственный квартиросъёмщик квартиры №1, поставивший только что перед собою этот вопрос, в душе своей понимал прекрасно, что надлежит предпринять. Батюшку сговорить за божецкую плату, вот что. Пусть бы свои церковные песни попел, кадилом помахал бы да святой водой все углы обрызгал. Однако о таком решении вопроса Фрол Северьянович побоялся бы заикнуться даже своей супруге Анке, не то чтобы довести до общественности. Ведь на дворе 1928 год, десятый, нет уже одиннадцатый год пошёл, как свершилась великая Октябрьская революция, ведь сегодня двадцать пятое декабря, вторник, и вот-вот наступит двадцать шестое. Рождество по-старому, то есть… Но о каком попе может идти речь? Если ходят слухи, что партия не сегодня-завтра объявит о новом усилении беспощадной борьбы с религиозными предрассудками? Если даже перед Рождеством новое дело – ёлки запрещено в Москве продавать? Мужиков с ёлками прямо с бывших ёлочных базаров милиция тащит в кутузку. Тут позовёшь священника – и окажешься там, где «ты меня видишь, а я тебя нет».
Фрол Северьянович соединил перед собою указательные и средние пальцы обеих рук в решётку и покосился на большие напольные часы. Там фигуристо изогнутые стрелки практически уже соединились, вот-вот… И часы начали отбивать полночь, только их дребезжание тотчас же перекрыл громкий, прямо-таки громовой стук в дверь. Ответственный квартиросъёмщик вздохнул: настал его черёд, хорошо ещё, что Анка на дежурстве в своей Боткинской больнице. Снова! Теперь дверь комнаты едва с петель не слетела. Оттуда пахнуло отвратительным зловонием, и хлынул в комнату такой жестокий холод, будто и не топилось вовсе.
– Войдите! – и, мысленно попросив у родной ВКП (б) прощения, сложил Полуэктов указательные пальцы крестом.
И тотчас привидение просочилось через дверь и встало, вроде как посетителем-просителем, на домотканой «дорожке», как раз на полпути до круглого стола, за которым привычно восседал Полуэктов. Словно давало оно на себя полюбоваться. Присмотревшись, похолодел Фрол Северьянович, а в штанах горячо, напротив, стало. Уписался потому как. Но огорчение от этой неприятности помогло оклематься. Рассердился на себя квартирный начальник, а оттого сумел побороть ужас и в призрак всмотрелся пристально, уже будто другими глазами.
В комнате под потолком горела лампочка Ильича на полста свечей, и при её свете выглядело зеленовато-голубоватое привидение довольно-таки бледным. Полупрозрачным притом. И прежде, чем заговорило оно, отметил ответственный квартиросъёмщик старорежимность призрака во всех смыслах, старомодность тоже. Что на бородёнку посмотреть, что на шевелюру, что на визитку – тогда как добрые люди ходят если не в полувоенном, то в толстовках и галифе, а если не в толстовках, то в рабочих спецовках, пошитых из качественного шевиота… А вот глазищи выпученные, это нечто! Горят зелёным огнём, словно у кота, готового украсть котлету. Эх, напомнил этот старопрежний буржуй и времена довоенные, неповторимо сытые. Теперь такого кота бабы забили бы сковородками и повесили бы прямо на чёрной лестнице… Да что ж он молчит-то? Ведь ораторствовал уже на кухне перед жилицами…
– Ты кто, полупочтенный? – взвизгнул вдруг незваный гость.
Фрол Северьянович даже обидеться не успел. Ответил сущую правду:
– Главный я в квартире, гражданин. А вы кто?
– Тебя-то мне и нужно, дворник. А то полон мой особняк тупых мещанок, и мне, хозяину, понять их бред никак невозможно. Ты же мне ответишь на три вопроса. Первый…
Опомнился, наконец Полуэктов, на «дворника» обидевшись. Числился-то он в ведомственной охране, но основной доход ему обеспечивали жильцы коммуналки. Стукнул Фрол Северьянович кулаком по столу и прикрикнул:
– Не тебе, хмырь зелёный, тут распоряжаться. Все хозяева давно в штабе Духонина или…
– Молчать, Фролка! – взвизгнул призрак и повёл зелёными очами по комнате. Тотчас же четыре большие стеклянные банки с соленьями и вареньями, стоявшие на шкафу, звякнули жалобно и раскололись. Содержимое потекло вниз по лакированной дверце, резьбой покрытой, причудливо на пути смешиваясь. Сквозь ужасную вонь пробился дух застарелого огуречного рассола. Фрол Северьянович схватился за голову. И какое теперь, спрашивается, наказание над ним Анка учинит? Почувствовал он, что складывает перед собою руки умильно, голову склоняет, и свой дрожащий голос услышал:
– Спрашивайте, чего желаете! Не погубите только вконец.
– Почему мой особняк набит простонародьем? Это что ж – эвакуированные? Тогда с кем воюем?
– Да ни с кем покамест не воюем, гражданин. Только в гражданскую войну советская власть уплотнила буржуев в их роскошных квартирах, подселила к ним семьи пролетариев. Вся жилплощадь теперь принадлежит советскому государству. Вот такая петрушка.
Призрак помолчал. Снова пошарил взглядом по комнате, и с ужасом догадался Фрол Северьянович, что ищет страшный посетитель, чем бы опять нашкодить.
– Подселила, говоришь… Понятно. Тогда почему же не нашёл я в доме жену свою Марию Абрамовну Смагину и дочерей Ксению и Марфу?
– Так это ваши были супруга и доченьки? Ясненько мне теперь… А из квартиры выселены они как лишенцы, то есть как лишённые гражданских прав буржуйки. Годка три тому назад, уже на моей памяти…
Тут Полуэктов в ужасе зажал себе рот. Но призрак, похоже, не его лично, букашку ничтожную, считал повинным в бедах своей семьи. Он задумался, призрак, и размышление сказалось на окраске полупрозрачной зеленовато-голубоватой его фигуры: пошли по ней более яркие и сочные голубые волны. Изменения не затронули только два больших чёрных пятна на груди, одно на шее и одно в паху. К ним Фрол Северьянович побоялся присматриваться.
– Ясно, что отпадает следующий мой к тебе вопрос, – прозвякало, наконец, привидение. – Ибо если выселены мои жена и дочери как буржуазки, то и мне ты, тварь перед красным начальством трепещущая, не посмеешь выделить комнату для жилья. Так что я поселюсь, пока суд да дело, в ванной. И чтобы не шастать теперь туда всякой сволочи! Коль вы тут все пролетарии да пролетарки, то незачем вам ванну принимать, а рожи умыть и на кухне сумеете. Это два. Ты, Фролка, разузнаешь, где обретаются теперь моя жена и дочери. Повторить, как зовут – или и с первого раза запомнишь, обалдуй?
– Никак невозможно разузнать, гражданин… – заикнулся было Фрол Северьянович, но был остановлен гневным взором. Потом призрак метнул взгляд на трюмо чёрного дерева – и зеркало в нём звонко треснуло. Сперва пошла трещина зигзагом наискосок, потом рядом зазмеились мелкие чёрные кривули, а там и осколки высыпались, больше на подзеркальный столик. Там вторично зазвенело, теперь тоненько, и духами резко пахнуло – не дай бог, Анкиной «Красной Москве» крышка! Трюмо у Полуэктовых старомодное, поедено-таки шашелем, с темноватым зеркалом, мухами засиженным, и с пятнами отставшей амальгамы. Главное же, не стоило оно Фролу Северьяновичу ни копейки, но он огорчился до такой степени, что беззвучно заплакал. И перед чем теперь будет Анка пёрышки чистить? К тому же по сердцу резануло, когда на месте зеркала открылся прямоугольник ярких, не выцветших обоев. Подчеркнув словно бы, что обои в комнате он так и не переклеил. Хоть из дому сбегай…
– В моей детской, где доченьки малютками воспитывались, обитаешь, на моем стуле в стиле чиппендейл сидишь, с моей кузнецовской тарелки ешь, моих часов фирмы «Gustav Becker» бой слушаешь – а не желаешь, мразь ты упрямая, моих поручений исполнять!
– Да не нужны мне ваши часы, гражданин призрак, забирайте! – возразил, сам удивляясь собственной смелости, Полуэктов. – Только бьют через всю ночь, супруге спать не дают! Я, быть может, уже давно себе ходики присмотрел, с портретом товарища Калинина, вот, со звездой на маятнике и за сходную цену.
В следующее мгновение задние ножки стула подломились, и Фрол Северьянович грохнулся на паркет. Ушиб локоть, и тотчас же острой болью отозвалась давно зажившая рана на ягодице, полученная под Каховкой. Призрака скрывал от него стол, покрытый скатертью, но зеленоватые отсветы над лохматой головой страдалец мог наблюдать и визгливое распоряжение, хотел не хотел, пришлось выслушать.
– Даю на поиски неделю. Советую и в ЧК навести справки, тем убийцам всё про всех ведомо. Да, уж коль ты столь любезен, этой же ночью перенеси мои часы в ванную.
Охая, поднялся Фрол Северьянович с пола. Призрак уже исчезал в дверном полотне, из коридора донёсся женский вопль. Весь перекривленный, Полуэктов завёл глазки-щёлочки под лоб, вычисляя жилицу по голосу. Ну, конечно же, Манька-парикмахерша – а вот не надо было подслушивать под дверью!
II
Вопреки опасениям квартирного начальника, его супруга Анка, вернувшись с дежурства и увидев следы разгрома, рожу ему не расцарапала. Выругала, поколотила кулачками по спине, не без того. После поплакала над трюмо и над разбитым флакончиком «Красной Москвы», строго настрого запретила смотреться в осколок зеркала. И подытожила, позёвывая:
– Не твоего это ума дело, Полуэктов. Поди, организуй мне чайку с устатку, а я пока пошевелю мозгами, коли не засну.
Фрол Северьянович безропотно поплёлся на кухню. Он давно уже признал умственное превосходство своей жены, хоть и младше она на одиннадцать годков. А сейчас даже не додумал до конца свой обычный в таком разе, вот только непроизносимый, про себя, вопрос: «Если ты, Анка, такая умная, отчего санитаркой горбатишься, а не главврачом?». Отвлёкся потому как на разжигание примуса.
С приятным звуком хлебнув чаю с блюдечка, Анка откусила от кусочка сахара своими молодыми крепкими зубами и заявила:
– Знаю я тебя, Полуэктов, знаю, как облупленного. Часы наши исчезли – оттащил, небось в ванную? И замок на ванную навесил?
– Где ж я вот так сразу замок возьму, Анечка? Такие дела с бухты-барахты не делаются. А вот записку на дверь прикнопил, что закрыта ванная на ремонт.
– Так, так… И сроку тебе дадено неделю. Что в приёмную на Лубянке с этим делом лучше не соваться, ты сам смикитил, но и в адресный стол тоже не ходи. Ты, Полуэктов, годишься только тактические вопросы решать, а в сратегии дурак дураком… Чего буркалы-то вылупил, разве я что-то не так сказала?
– В стратегии, Анечка…
– А я как молвила?! – вытаращила и Анка свои голубенькие, слишком близко расположенные глазки. – Так вот, ты же сам мне сказывал, что хозяин дома, строительный подрядчик Смагин, был взят ЧК в заложники после покушения на товарища Ленина и моментально расстрелян. Это ведь тот буржуй вернулся в образе призрака – ты не ошибся, Полуэктов? А ты врага советской власти поселил в квартире, вернул ему дорогие часы и собираешься исполнять его поручения. Ополоумел ты, что ли? Да ты, Полуэктов, уже заработал себе отправку на Соловки, это если повезёт тебе. И меня, грешницу, за собой в яму тащишь.
Услышав это слово, «грешница», Фрол Северьянович забыл о прискорбных обстоятельствах их беседы и плотоядно облизал губы. Он так и не решил для себя, предпочёл ли бы иметь для себя Анку только глупым куском мяса, лакомым кусочком белой, нежной, благоуханной плоти, укрытой сейчас в бабские тряпки. Ведь её цепкий, практичный ум не раз уже оказывался полезным для их маленькой семьи.
– Выход у нас один, Полуэктов. Не угождать призрачному врагу народа, а ликвиднуть его, покуда никто на тебя доноса не накатал. Ты прав, что святая вода отпадает. Но разве не живёт у тебя в квартире Васька Немоляев? Он мне по пьянке задвигал, что служит в секретной физической лаборатории. Занимается будто бы тончайшими состояниями веществ. А призрак, разве это не тончайшее состояние вещества?
– Когда это Васька задвигал тебе, Анна Николаевна? – осведомился горестно Анкин муж и скрипнул зубами. Хотел он спросить и насчёт, чего задвигал, однако не решился.
– А на масленицу, Полуэктов. Ты тогда дрых, в дымину пьяный. Вот прямо сейчас к нему и вали. Без меня, я спать ложусь, да и такие дела лучше делать без свидетелей, между четырёх глаз. Прихвати из загашника бутылку «Московской», если привидение не расколотило. И собери солёных огурчиков со шкафа сверху. Отмой только от пыли и стекла. Вот вам и закуска.
– Да куда ж я пойду? Немоляев ведь на службе сейчас.
– Разве? Это я засыпаю уже… Ну, так дождись вечера. А пока займись замком для ванной, вот.
Ближе к вечеру Фрол Северьянович, дежуривший у полуоткрытой в коридор двери, услышал характерные пришаркивающие шаги жильца Немоляева. Тотчас же метнулся к столу, подхватил с него поднос с бутылкой и огурцами на блюдечке. Бросив поспешный взгляд на кровать, где продолжала похрапывать Анка, мысленно перекрестился.
– Войдите!
Немоляев уже снял свой вечный берет с рано облысевшей головы и расстегнул пиджак. При виде посетителя он поднял было руки к пуговицам и петлицам, да передумал.
– Чем обязан, товарищ? – спросил вежливо.
Не дожидаясь приглашения сесть, гость придавил подносом лежавшие на столе бумаги, туда же переправил с единственного в комнате стула книжки без переплётов и уселся. Вздохнув, хозяин огляделся, вытащил из-под антресолей табурет-стремянку, придвинул к столу и присел тоже. Фрол Северьянович решил не тратить времени даром и принялся рассказывать о призраке. А когда жилец поинтересовался, причём тут он, Немоляев, квартирный начальник воскликнул:
