Гайда!

– Так что ж – вы искать-то их будете? – спросил коренастый. – Лошадок-то нам вернете?

– Будем, будем искать, – пообещал крестьянам комбат. – Только вы нам тоже должны помогать в поисках бандитов. Наверняка в деревне кто-нибудь знает, где у них стоянка! Знает – но не говорит. Так вы поспрашивайте деревенских, может, кто и проговорится. В общем, если что узнаете, сразу сообщите. Нам проще будет обезвредить банду. А пока идите домой.

Ночью шел снег, скрывая оставленные бандитами следы. В шесть утра Аркадий с пулеметчиком и отрядом в двадцать четыре штыка – больше сил он собрать не мог: чоновцы были разбросаны по разным объектам; да и при штабе надо было оставить несколько человек – выступил из Божьеозерной в Новопокровскую, через которую двинулся дальше, к тайге, на преследование банды.

«Их, по меньшей мере, раза в два больше, чем нас. Зато у нас пулемет, – подпрыгивая в седле на ухабистом бездорожье, рассуждал Аркадий. – Только вряд ли они на открытый бой пойдут. Зачем им рисковать? Уйдут подальше в тайгу, и дело с концом. А потом опять откуда-нибудь вылезут, где их не ждет никто…»

Как он и предполагал, поиски банды результатов не дали – ее следов чоновцы не обнаружили. Немного обнадеживал раздосадованного комбата тот факт, что уже знакомые ему мужики из Новопокровской согласились помочь его отряду. Возвращаясь из тайги, чоновцы заглянули в дом к высокому крестьянину и рассказали ему о своей неудаче.

– Ну, раз такое дело, пошлем мы кого помоложе в тайгу – пусть полазают по лесу, может, какой след и обнаружат, – окончательно сменил гнев на милость тот.

– Завтра же и пошлем, – согласился с ним и второй мужик – коренастый, которого позвали на разговор. – Наши ведь тайгу лучше вас знают.

Новопокровские мужики данное обещание выполнили. Целый день трое деревенских парней на лыжах рыскали по лесу и нашли-таки брошенную стоянку банды: верстах в тридцати от Божьеозерной они обнаружили… прирезанных лошадей и два глубоких лыжных следа, ведущих еще дальше в лес.

Настроение у Аркадия было хуже некуда: его вступление в должность началось с неудач, о которых, хочешь не хочешь, а приходится докладывать товарищу Кудрявцеву. Он уже заканчивал донесение, когда дверь штаба отворилась и в нее заглянул командир одного из отделений Матвей Проханов, с которым Аркадий успел подружиться за те несколько дней, что он прожил в Божьеозерной.

– Чего делаешь? – не переступая порога, спросил чоновец.

– Донесение в штаб составляю, – бросив короткий взгляд на товарища, буркнул Аркадий.

– А чего хмурый такой?

– А чему радоваться? Бандиты нам хвост показали, и где они, мы не знаем, мужики недовольны – лошадей-то им не вернули. Вот и нет никакого настроения.

Проханов хитро улыбнулся, одной рукой немного сдвинул в сторону полу куртки, другой похлопал по торчавшей из-под нее бутылке и спросил:

– Как насчет того, чтобы его поправить, а?

– Нет, Матюх, – некогда мне, да и неохота.

– Ну, как хочешь, – не стал настаивать Проханов и закрыл дверь.

Аркадий снова склонился над бумагой и, известив командование о том, что банда Родионова в количестве 50-55 человек ушла от его отряда в глубь тайги, поставил под донесением свою подпись: комбат Голиков. Настроение после этого стало еще хуже – будто он расписался в собственном бессилии.

Убрав документ, Аркадий поднялся из-за стола, подошел к окну и увидел, что вышедший на улицу Проханов стоит напротив штаба и озирается по сторонам. Немного поколебавшись, он постучал костяшками пальцев по стеклу и, когда Матвей посмотрел в его сторону, жестом пригласил товарища вернуться…

Через несколько дней Аркадий покинул район Божьего озера, вместе со штабом перебравшись на берег Белого Июса – в село Соленоозерное. Конечно, расстояние до Ужура увеличилось почти вдвое, но так было удобнее контролировать ссыпные пункты и один из главных охраняемых его батальоном объектов – знаменитый курорт Шира. До него теперь было около тридцати верст, а не восемьдесят, как от Божьеозерной.

Спустя неделю Аркадий пришел к выводу, что перемена места ничего не изменила. Чоновцы гонялись по окрестностям за крупными бандами Соловьева, Кулакова и шайками помельче, но те были неуловимы. Стоило разведке донести о появлении повстанцев в том или ином пункте, он поднимал отряд и впереди всех мчался в нужном направлении, но бандитов там словно ветром сдувало. Проскакав порой не один десяток верст, чоновцы ни с чем возвращались обратно.

После очередной такой безуспешной вылазки, случившейся накануне Пасхи, Аркадий чувствовал себя совершенно разбитым. Он без сил рухнул на кровать и уткнулся головой в подушку. В его висках бешено пульсировала кровь, сердце колотилось с такой же яростной силой, кулаки нервно сжимались. Ему хотелось то кричать во весь голос, то плакать как маленький ребенок, то биться головой о стену…

В дверь постучали. Аркадий не желал никого видеть, но ответил: «Войдите» и поднялся с кровати. В комнату заглянул Проханов, за ним виднелась вихрастая голова местного казака Захара Белых, позади которого было двое или трое чоновцев. Все разом завалились к нему.

– Комбат, ну ты чего смурной такой? – спросил Матвей. – Переживаешь, что опять промахнулись?

– Да нет, просто башка болит, – ответил Аркадий.

– Ладно, не ври, – не поверил ему Проханов. – В последнее время ты вообще сам не свой. Ты на себя в зеркало давно смотрел?

Другие чоновцы молчали – не каждый мог позволить себе разговаривать с командиром батальона в таком тоне.

– Ну, так чего? – дернув Проханова за рукав, спросил Белых.

– Да погоди! – отмахнулся от него Матвей.

– А вы зачем пришли-то? – поинтересовался Аркадий. – Дело какое есть?

– Есть! – расплылся в улыбке его товарищ.

На этот раз он сам толкнул Захара под локоть:

– Доставай!

Белых вытащил из-за пазухи полную литровку самогона и ожидающе уставился на главного чоновца.

Некоторое время Аркадий молча смотрел на бутыль, потом обреченно махнул рукой и сказал:

– Ладно, наливайте.

Одной бутылкой не обошлись – послали Захара за второй к местной самогонщице тетке Матрене.

– Гоняться по тайге что за соловьевскими, что за кулаковскими – дохлый номер. Вам их ни в жисть не словить! – разливая по стаканам мутноватую жидкость, начал разглагольствовать осмелевший от выпитого самогона Белых. – Для них ведь лес – что дом родной. Они там каждую тропку, каждый холмик, каждую балку знают. А вы что? Сунетесь в тайгу – и не знаете толком, куда идти.

– Так мы по следам ищем! – возразил тоже изрядно охмелевший Проханов. – Следы-то они оставляют!

– «Следы-то они оставляют», – передразнил его Захар. – Только почему-то вы по этим следам никого поймать не можете. Ага?

Аркадию показалось, что на лице казака промелькнуло что-то похожее на злорадство, но он отбросил от себя эту мысль – мало ли что на хмельную голову покажется.

– Они эти следы так запутают, что вам их век не распутать! – еще больше осмелел казак. – От одного бугра выдвинетесь, будете полдня по тайге шастать и к тому же бугру придете!

На этот раз Аркадий отчетливо увидел, что лицо Белых просто сияет от восторга.

– А ты чему радуешься, скотина? – набросился он на казака. – Что эти гады издеваются над нами? Над нами – чоновцами! Надо мной – командиром батальона! Да я таких как ты…

– Мужики, – не дав комбату закончить фразу, перебил его Проханов. – Мужики, а может, нам девок позвать?

– Каких девок? – не сразу сообразив, о чем речь, спросил Аркадий.

– Ну, каких-каких… Местных. Гулять так гулять.

– Нет, – покачал головой обрадованный неожиданным поворотом Белых. – Не выйдет ничего. Если станичники узнают, что их дочки к вам затесались, они им ноги повыдергивают. Точно! И вам самим не поздоровится.

– А может, гармошку принести? – прервав повисшее в комнате молчание, предложил один из чоновцев – Василий, до этого не вмешивающийся в разговор. – У меня есть.

– Так чего ж ты сразу-то не взял! – заорал на него Проханов. – Неси давай скорей!

Вместе с Василием отправили и Белых – еще за одной бутылкой самогона.

Захар вернулся первым – пустой.

– На дала тетка Матрена, – отчитался он перед чоновцами. – Сказала, пусть деньги платят.

– Я ей покажу деньги! – взорвался Аркадий. – Беги к ней обратно да скажи: «Не дашь бутылку – хуже будет! Они – то есть, мы – сами придут и… и… и дом твой спалят!» Вот так ей и скажи.

Заметив, что казак замешкался, охмелевший комбат разошелся еще сильнее:

– Чего стоишь? Нагайкой тебя подстегнуть? Дуй давай скорей: одна нога здесь, другая там!

Захар попятился к двери.

– И жратвы у нее возьми, – крикнул ему вдогонку Проханов. – Да побольше!

На следующий день похмелялись. Потом отмечали Пасху. В этот день Аркадию было особенно тошно. Начавшееся с утра застолье веселья не прибавляло – от выпитого самогона настроение становилось только хуже.

– Матюх, ну почему мне так не везет? Никогда еще со мной такого не было. В вонючих окопах сидел, сколько раз ранен был, в тифозном бараке валялся, вшей кормил, друзей хоронил, а так гадко на душе никогда не было, – повернувшись к сидевшему рядом с ним Проханову, начал жаловаться на свою жизнь Аркадий. – То волком выть хочется, то поубивал бы всех на хрен. Всё меня бесит. Спать не могу. Может, сглазил кто? Или правда порог этот чертов меня проклял?

– Какой еще порог? – не понял чоновец.

– А на который наступать нельзя, когда в юрту входишь. Наступишь – жди беды. Инородцы так говорят. А я наступил.

– Дурак ты, комбат. Нашел кому верить. Эти узкоглазые – хитрые как не знаю кто! Небось, специально тебе всякой ерунды наговорили, чтобы ты в нее поверил и, если что, сам себя поедом ел.

– Ерунды-не ерунды – не знаю… Но только не было еще такого в моей биографии, чтобы я с заданием командования не справился. Уж что только мы ни делали, а бандиты не сдаются, да еще посмеиваются над нами. Соловьев до того обнаглел, что записки мне присылает – в гости приглашает, гад. Поймаю его – на куски разорву!

– Надо пожестче с местными поработать, надавить на них посильнее, заставить не бандитам помогать, а нам, – посоветовал Проханов. – Многие ведь с бандами связаны. И стоянки их знают, и пособляют чем могут. Особенно инородцы.

– Да я бы против этих узкоглазых такие меры применил, что они навек бы меня запомнили! – взорвался Аркадий. – Все бы улусы их бандитские с землей сравнял! Кто бы тогда бандитам помогал, а?

– Согласен, – сказал Проханов. – Всех их пора ликвидировать к чертовой матери.

– Вот! Ты меня понимаешь, Матюх, а другие не понимают. Я ведь, как только сюда прибыл и ситуацию изучил, сразу в Красноярск рапортовал: чтобы бандитов ликвидировать, надо против инородцев этих полудиких самые жесткие меры применить. Как на антоновщине было… И просил-то для этого всего восемьдесят штыков! Так не дали, Матюх. Но ведь делать-то что-то надо!

Через три дня двое чоновцев привели в штаб хакаса, которого заподозрили в связи с бандитами.

– Ну, что, Ульчигачев, знаешь, где Соловьев прячется? – строгим голосом спросил его комбат.

– Чох /1/, – ответил инородец.

– А Кулаков со своей бандой?

– Чох, – повторил хакас.

– Не знаешь, значит, – прищурился Аркадий. – А если узнаешь, скажешь нам или нет?

– Пильбинчем /2/, – ответил задержанный.

– Ты, гад, что – по-русски говорить не умеешь? – набросился на него комбат. – Я тебе сейчас такой «пильчибем» устрою, что ты у меня не только по-русски – по-французски заговоришь!

Ульчигачев побледнел, но промолчал.

– Да знает он все, и русский понимает, – сказал один из чоновцев. – Просто своих выдавать не хочет. Ведь у Соловьева в банде по большей части инородцы. Да и у Кулакова они есть.

– Последний раз спрашиваю: будешь с ЧОНом сотрудничать или нет? – еще сильнее разозлился комбат.

Хакас молчал.

– Ну, сейчас ты у меня получишь, прихвостень бандитский! – вышел из себя Аркадий.

Он посмотрел на стоявших позади задержанного чоновцев и спросил:

– Нагайки при вас?

Оба парня с наглой усмешкой на лицах продемонстрировали командиру короткие, скрученные из узеньких ремешков плети, которыми обычно подстегивали своих коней…

В середине апреля вздыбился Белый Июс. Его ледяной панцирь раскололся на тысячи огромных льдин и маленьких льдинок, которые с бешеной скоростью понеслись вниз по течению реки. С еще большей скоростью в Ужур, Ачинск и Красноярск полетели телеграммы и донесения о бесчинствах начальника 2-го боерайона комбата Голикова и его подчиненных. Их поток не прекратился и в мае, когда хакасские горы и степи покрылись сочным разнотравьем.

Больше всего жалоб было от инородцев.

Несколько жителей улусов Барбаков, Подкамень и Балахта подверглись избиениям и поркам…

Житель Соленоозерного Терсков сообщал, что Голиков заставлял его сознаться в связях с бандой, но, так ничего и не добившись, арестовал и, угрожая расстрелом, заставил заплатить за свободу 250 рублей золотом…

Инородцы из улуса Сулеков жаловались на то, что прискакавшие в их селение чоновцы врывались в каждую юрту в поисках бандитов и во время обысков забирали у них продукты, мануфактуру, серебро. Потом выпороли нагайками и арестовали четырех человек…

Порки, побои, аресты, мародерство, угрозы расстрелом и расстрелы людей без какого-либо расследования вызывали отчаянные протесты у жителей.

Председатель Усть-фыркальского исполкома Коков прямо-таки кричал о помощи: «Примите меры для спасения населения».

Аркадий снова и снова перечитывал телеграмму, полученную из губернского штаба ЧОН. Он не мог поверить в случившееся – ему предписано немедленно прибыть в Красноярск.

– Все, Матюх, отстраняют меня от должности, – показав телеграмму товарищу, сказал расстроенный комбат.

– Ну, тут же ничего такого не сказано. Может, просто у них дело какое к тебе, – имея в виду командование ЧОН губернии, неуверенно предположил Проханов. – Вот решишь там все вопросы и вернешься обратно.

– Думаю, все вопросы там уже решены, – невесело усмехнулся Аркадий…

14 июня он стоял перед начальником особого отдела Енисейского ГПУ Коноваловым, вызвавшим его на допрос.

– Вы подтверждаете, что по вашему приказу были расстреляны пять человек? – пронизывая жестким взглядом уже бывшего комбата, задал вопрос Коновалов.

– Расстреляны трое. Двое были убиты при попытке к бегству. Но все они – самые настоящие бандиты!

– Вы провели расследование, выявили факты, подтверждающие принадлежность этих людей к банде или их связь с бандой? Составили на них протоколы?

– Да что тут расследовать? И так все ясно! Хотя факты есть. Вот хотя бы двое из расстрелянных – Кобяков и Рудаков. У Рудакова во дворе обнаружены мануфактура и часы, которые он спрятал, зарыв в землю. Он сам признался, что получил все это от главаря банды Кулакова. А Кулаков кому попало свое добро не раздает. Он только тех награждает, кто его банде помогает. К тому же у Рудакова и Кобякова были обнаружены ящики патронов, припрятанные для бандитов.

– Ну, а другие расстрелянные?

– А что другие? И другие такие же бандиты. Пастух Костюк знал три места стоянки штаба Кулакова, но где они находятся, не говорил. Мы арестовали его и его сына на таежной заимке, а в соседнем улусе Воротжул еще одного бандита – Поросенова. Старший Костюк согласился показать стоянку банды, а когда привел нас туда, оказалось, что бандитов там давно уже нет. Думаете, он об этом не знал? Знал наверняка, просто голову нам морочил, время тянул, чтобы бандиты успели уйти подальше, за что и был расстрелян. А сын его вместе с Поросеновым ночью удрал из-под ареста.

– А Сулекова за что вы расстреляли? Он же не бандит, а советский работник – секретарь сельсовета.

– Да, в банде, может, он и не состоял, в тайге не скрывался. Но, пользуясь своим служебным положением, снабжал бандитов бланками документов. Сулеков знал место пребывания штаба Соловьева, но тоже не сразу сказал, где оно.

– Но потом он все же согласился вывести вас к стоянке бандитов? После порки, как я понимаю?

– А иначе от них никаких показаний не добьешься! – взбеленился Аркадий, но, взяв себя в руки, уже спокойнее продолжил:

– Только мы его не расстреливали. Он при побеге убит.

– Есть сведения, что трупы убитых вы сбрасывали в Июс? Зачем вы это делали?

– Да не бросали мы в реку никакие трупы! Тот же Сулеков сам утонул. Когда он и еще один бандит – Григорьев побежали, мы начали по ним стрелять. А что, по-вашему, мы должны были делать в таком случае? Кто-то из наших застрелил Григорьева, а в Сулекова я стрелял. Сначала по ногам, но, когда он в Июс кинулся, вторым выстрелом, может, сразил наповал, а может, ранил, и он сам потом утонул.

Начальник особого отдела был весьма озадачен сложившейся ситуацией. Он раздумывал над тем, какое решение вынести по заведенному в начале июня делу по обвинению бывшего начальника второго боерайона Голикова в злоупотреблении служебным положением. Комиссия во главе с комбатом Яковом Виттенбергом, проводившая проверку, нашла подтверждение всем имеющимся в деле фактам и потребовала расстрела отстраненного от должности комбата.

Сам Коновалов тоже считал Голикова виновным в самочинных расстрелах, хотя тот видел свою вину лишь в несоблюдении законных формальностей при осуществлении данных акций, ссылаясь на то, что оформлять протоколы допросов и расстрельные приговоры было некому, да и некогда.

Начальник особого отдела готов был, если уж не приговорить бывшего комбата к расстрелу, то, во всяком случае, подвергнуть аресту. Однако он знал, что в губернском штабе ЧОН не одобрят такое решение. Ведь одновременно с открытием дела оттуда поступила резолюция, подписанная командующим ЧОН губернии Владимиром Какоулиным: «Арестовывать – ни в коем случае. Заменить и отозвать».

«Ладно, пусть пока остается на свободе, – подумал Коновалов. – А там видно будет. Его ведь наверняка еще и по партийной линии начнут чихвостить…»

/1/. Чох – нет.

/2/. Пильбинчем – не знаю.

12.

От печки донеслось:

Тритатушки, три-та-та!

Поймал дедушка кота,

А бабушка кошку

За левую ножку!

– Аленка, это что за песня такая, где ты ее услышала? – удивленно спросила Маруся у сидевшей на приставленном к теплым изразцам стуле девочки-подростка, на коленях которой прыгал крепкий, веселый карапуз – весьма довольный и песней, и тем, что он под нее выделывал, легко попадая в ритм незатейливой мелодии.

– А это мне бабушка пела, – не переставая шувыкать малыша, ответила девочка, – когда я тоже маленькая была.

– До каких же лет ты у бабушки на коленках прыгала? – еще сильнее удивилась Маруся.

– Да нет, я неправильно сказала, – смутилась девочка. – Бабушка всем нам эту песню пела – сначала мне, потом моим сестрам младшим и братику, когда они были такие, как Женюрочка /1/. Вот я ее и запомнила. А что – вам не нравится?

Она прекратила действие и, крепко держа малыша под мышками, глядя на его счастливое личико, спросила:

– А тебе нравится?

Карапуз скуксился, выгнул спинку и с силой топнул ножкой по Аленкиной коленке, всем своим видом давая понять, что процесс должен быть продолжен.

– Ну, вот видите, – засмеялась девочка, – ему все нравится!

– Вообще-то, ему пора гулять, – сказала Маруся. – Давай я его одену.

– Да что вы! – воспротивилась Аленка. – Я сама одену. Вы не бойтесь, я справлюсь – своих младшеньких одеваю. А вам нельзя тяжелое поднимать – вы ведь только после операции.

– Ну, хорошо, – согласилась Маруся. – Он в самом деле тяжеленький стал. Растет наш маленький – девять месяцев завтра! Подумать только, как время летит.

В коридоре послышались шаги. В комнату вошел Аркадий и, посмотрев на одетого для прогулки сына, сказал:

– Гулять собрались? Это хорошо. Погода сегодня просто великолепная – настоящая весна.

Девочка быстро накинула старенькое пальтишко, повязала голову платком и, подхватив малыша, отправилась на прогулку.

– Ну, как она? Справляется? – спросил жену Аркадий.

– Да, – ответила Маруся. – Она молодец. Даже не знаю, что бы я без нее делала.

– Надо попросить ее, чтобы и какую-то домашнюю работу на себя взяла, когда я уеду. Тебе ведь пока ничего нельзя делать.

– Я думаю, она не откажется, но придется тогда ей доплачивать. Одно дело – с ребенком нянчиться за еду, другое – полы мыть, обед готовить.

– Насчет денег не переживай, – успокоил жену Аркадий. – Мне выдали тысячу на поправку здоровья. Я вам ее оставлю. Она мне и не понадобится – мое лечение полностью губком оплачивает. Да прибавь к этому жалованья восемьсот пятьдесят рублей, три пайка – на месяц вам вполне хватит.

– Господи, Адёночек, как же я тебя подвела, – положив голову на плечо мужа, – начала сокрушаться Маруся. – Если б не моя болезнь, все бы сейчас по-другому было.

– Глупенькая моя, ни в чем ты не виновата, – крепко обняв жену, сказал Аркадий. – Я ведь давно заболел. Еще когда по тайге за бандами гонялся. Уже тогда чувствовал, что со мной что-то не так. А здесь врачи всё подтвердили и точный диагноз /2/ поставили.

– Да, но потом-то тебе гораздо лучше стало. Только в себя начал приходить после всех этих разбирательств, в Москву хотел нас перевезти, а тут я со своими женскими болячками. Вот твоя болезнь и обострилась.

– Мурочка, родная моя, ну что ты такое говоришь? Я, конечно, здорово струхнул, когда узнал о твоей болезни, но теперь-то ведь все позади: операция прошла успешно, ты поправляешься. Теперь и я смогу подлечиться. В Томске, говорят, отличный институт /3/ и отличные врачи. А то, что нам опять расстаться придется, так это ничего. Ты ведь больше меня ждала, пока я в ЧОНе служил, а тут месяц всего. Как-нибудь переживем его в разлуке. Ты только береги себя, нашего Топотуна и ни о чем не беспокойся. Хорошо?

– Хорошо, – улыбнулась Маруся. – Я постараюсь.

Выпустив жену из объятий, Аркадий подошел к окну и, увидев на улице сына с нянькой, помахал им рукой. Потом он сел за стол и принялся разбирать лежавшие на нем бумаги. В одну стопку сложил многочисленные медицинские справки, результаты каких-то обследований – все, что нужно было взять с собой в институт. В другой стопке оказались исписанные его «ужасным», по словам Маруси, почерком листки – наброски незаконченных заметок в «Красноярский рабочий» и другие местные издания, с которыми он начал понемногу сотрудничать, несколько еще «сырых» стихотворений, над которыми потом тоже придется покорпеть – после того, как выпишется из института.

– Я прилягу, пока Аленка с Женечкой гуляют, – сказала Маруся. – Не буду тебе мешать.

– Ты мне нисколечко не мешаешь, – улыбнулся жене Аркадий, – но лечь тебе давно уже пора. Доктор ведь что сказал? Постельный режим!

Он снова вернулся к своему занятию, взял со стола нераспечатанный конверт, посмотрел на обратный адрес и, повернувшись к Марусе, спросил:

– Киска, а почему ты не говоришь, что письмо от Талочки пришло?

– Ой, Адик, прости, пожалуйста, вылетело из головы. То Женюрку собирала, то с тобой заболталась. Его только недавно принесли.

– И ты даже не прочитала?

– Да я бы и не стала без тебя читать. Оно ведь тебе адресовано, а читать чужие письма нехорошо, сам знаешь.

– Ну, разве мы с тобой чужие? Талочка нам обоим пишет, она ведь к тебе очень хорошо относится.

– Да, я это чувствую. Я ее тоже очень люблю и скучаю по ней. И очень ее жалею.

– А жалеешь-то почему? – удивился Аркадий.

– Ну, как… Столько времени одна жила, бедствовала, голодала.

– Ничего, теперь все изменилось. Папа, наконец, дома, он о ней позаботится.

Аркадий аккуратно надорвал конверт, вытащил исписанные красивым ровным почерком листки и, пробежав глазами несколько строчек, продолжил:

– Подумать только – отец по торговой части теперь работает! Кем он только ни был за свою жизнь – и учителем, и чиновником, и солдатом, и офицером, и командиром, и комиссаром, а теперь – на тебе! – красный купец.

– Ему бы еще личную жизнь устроить, – вздохнула Маруся. – Нельзя мужчине одному.

– А что? Вот возьмет да устроит! Таля пишет, что есть у него какая-то зазноба.

– Ну и хорошо, – порадовалась за Петра Исидоровича Маруся и спросила:

– Адик, а про Наталью Аркадьевну она что-нибудь пишет? Есть от нее новости?

– Да ничего пока нового нет. Она со своим Шурой и девочками по-прежнему в Новороссийске. Плохо то, что здоровье ее совсем неважное.

– Жаль, конечно… Ну, может, все и обойдется. Слава богу, что Талочка с ней помирилась.

Маруся подняла голову с подушки, внимательно посмотрела на мужа и сказала:

– А все-таки матери твоей я тогда не понравилась.

– Почему ты так думаешь? – оторвавшись от чтения письма, спросил Аркадий.

– Не знаю… Почувствовала как-то. А тебе она что про меня говорила? Вы ведь тогда долго с ней разговаривали – я видела. И по твоему лицу поняла, что тебе разговор этот не по душе.