Гайда!

Один за другим послышались два громких хлопка, и тут же перед цепью поляков взметнулись вверх два облачка белого дыма, клубы которого перемешались с разлетающимися в разные стороны осколками снаряда, крупными комьями и мельчайшими частицами почвы. В промежутке между этими облачками было видно, как несколько человеческих тел, оторвавшись от земли, приняв какие-то неестественные позы, рухнули на землю.

Вскоре столбики дыма взмывали уже по всей линии наступления поляков, а над полем громыхала какая-то немыслимая, безумная, оглушающая какофония, которая образовалась от смешения доносившихся со всех сторон звуков: грохота разрывающихся гранат, трескотни винтовочных выстрелов, командирских команд, криков и стонов раненых.

Красноармейцы поначалу находились в более выгодном положении, чем пехотинцы Пилсудского. Метнуть гранату в большую группу людей, не выбирая конкретной цели, было куда легче, чем с дальнего расстояния, да еще на бегу, попасть в одну из хаотично разбросанных по полю воронок. Поляки тоже это понимали и, обходя убитых и раненых, стремительно двигались вперед, с каждой минутой сокращая дистанцию до оборонительного рубежа красных.

Бросив беглый взгляд влево, Аркадий заметил, что значительная часть атакующих приблизилась к воронкам, где укрывались бойцы взвода Лагоды. На этот раз помочь своим товарищам он не мог…

– Взводный! – сквозь оглушительный грохот донесся до него голос Генки Скотникова. – Есть еще лимонки? У меня кончились!

– Есть! – крикнул Аркадий и вытащил из кармана последнюю гранату.

Он разогнул усики предохранительной чеки и, продев в кольцо указательный палец, собирался выдернуть ее из лимонки. Неожиданно его внимание привлек добавившийся к привычной уже какофонии звук – раздавшийся над полем резкий свист снарядов. Только на этот раз летели они не со стороны противника. Это наши трехдюймовки палили по позициям врага и его арьергарду, замыкавшему отряд наступающих.

– Ура! – закричали Генка и Филька.

– Ура! – послышалось из других воронок.

– Урааа! – донеслось откуда-то сбоку.

Аркадий повернул голову в сторону, откуда раздавался клич, и увидел, как по полю, выставив вперед винтовки, бегут наши бойцы. Он не знал, что делается на левом фланге, у Постнова, но догадывался, что там тоже вступили в бой резервные подразделения полка.

– Ура! – крикнул Аркадий и, вырвав из гранаты чеку, бросил ее в противника.

Когда дым в эпицентре взрыва рассеялся, он увидел, что авангардная часть отряда наших находится уже в нескольких шагах от поляков, а в руках одного из красноармейцев развевается боевое красное знамя.

«Без штыковой точно не обойдется!» – мелькнула в голове Аркадия мысль.

Он вскинул винтовку и отдал команду бойцам:

– Вперед! В атаку!

Держа в одной руке оружие, а другой – облокотившись на край воронки, Аркадий приподнялся, чтобы выбраться из укрытия, но неожиданно какая-то мощная, невидимая, жгучая волна подхватила его и с чудовищной силой швырнула к противоположному краю ямы. Он ударился спиной о выступающий из земли большой скользкий камень, но, потеряв сознание, даже не успел почувствовать боли.

Очнулся Аркадий оттого, что кто-то тряс его за плечи. Он ничего не видел и не слышал. Веки, будто склеенные, не разлипались, а до слуха не долетало ни единого звука – словно затычки в ушах торчали. Язык тоже не слушался. Аркадий понял это, когда хотел попросить, чтобы его перестали трясти – эта тряска отзывалась нестерпимой болью в спине, – но язык отказывался подчиняться.

Когда, наконец, ему удалось немного приоткрыть глаза, то через образовавшие между веками узенькие щелочки Аркадий увидел склонившуюся над ним бородатую физиономию, беззвучно шевелившую почти такого же, как борода, цвета – пепельно-серыми – губами.

Он узнал Семеныча, но не понимал, что тот говорит. Слава богу, бородач, заметив, что взводный вроде бы очухался, перестал его трясти.

Сознание постепенно возвращалось к Аркадию: он вспомнил, где находится и что происходит вокруг. Со слухом было хуже. Ни грохота боя, ни голоса Семеныча он не слышал.

Аркадий хотел оглядеться, чтобы оценить обстановку, но при первой же попытке повернуть голову почувствовал такую сильную боль в висках, что снова едва не потерял сознание. Кроме того, его сильно тошнило. И все же он, с трудом оторвав туловище от края ямы, встал на ноги и, пошатываясь, сделал несколько шагов к той стороне воронки, откуда его отбросило взрывом.

Перед ним простиралась картина только что закончившегося боя. Вдали, в двух-трех сотнях метров от линии, где стороны сошлись в штыковой, виднелись отступающие к своим позициям поляки. Их никто не преследовал – у наших на это не осталось сил.

«Мы выстояли, выстояли…» – подумал Аркадий и перевел взгляд на ближний участок поля.

На искромсанной взрывами, истоптанной, выжженной земле лежали люди. Наши и поляки. Пробитые пулями, проколотые штыками, разорванные осколками гранат. Одни – таких было большинство – не подавали признаков жизни, другие пытались подняться, взмахивали руками, видно, звали на помощь. К некоторым подходили оставшиеся в живых красноармейцы, помогали раненым встать на ноги и, если это удавалось, уводили их с места сражения. Но тех, кто мог передвигаться, было немного.

Мимо воронки Аркадия прошла группа из четырех человек. Впереди, опираясь, как на трость, на приклад винтовки, с трудом волоча левую ногу, еле тащился парень, лицо которого при каждом его шаге искривляла гримаса боли. Парень морщился, но не орал – губы его оставались сомкнутыми.

Следом за раненным в ногу бойцом двигались трое: двое красноармейцев вели своего товарища, подхватив его с обеих сторон под мышками. И хотя парень шел на собственных ногах, было заметно, что передвигается он из последних сил.

Аркадий похолодел, увидев, какие увечья получил несчастный. Обе руки его были покалечены – у одной отсутствовала кисть, другая оторвана до середины предплечья. Из размозженных тканей, покрытых каким-то черным налетом – то ли копотью, то ли землей – торчали обломки костей, болтались обрывки сухожилий и сосудов, с которых стекали на грязную, изорванную шинель крупные капли крови. Возраст бойца определить было невозможно: на лице его, которое походило на сплошное кровавое месиво, выделялся только темный провал широко открытого рта.

Недалеко от своей воронки Аркадий увидел оставшееся после разрыва гранаты – той самой, которая вывела из строя и его, – небольшое углубление, обрамленное черным кругом выжженной травы. В радиусе трех-пяти метров от эпицентра взрыва лежало несколько человек, у которых не было шансов остаться в живых.

Чуть дальше, метрах в семи от воронки, распластался молодой красноармеец в пробитой осколками шинели. Он лежал на спине не двигаясь, раскинув в стороны руки. Аркадий сперва посчитал парня погибшим, но потом вдруг заметил, что пальцы его потихоньку подрагивают, будто легонько касаются клавиш рояля. Наверное, таким образом парнишка пытался привлечь к себе внимание, но «музыки» его никто не слышал.

Вдруг до слуха Аркадия донесся какой-то монотонный гул – похожий на гудок паровоза, только слишком ровный, однообразный, непрерывный. Так как железной дороги поблизости не было, он понял, что «гудок» этот раздается у него в голове, и никто, кроме него самого, слышать его не может. Через некоторое время на фоне этого странного гула Аркадий различил еще какие-то звуки. Он понял, что слышит человеческий голос.

– …Ну, вот, – продолжал свой монолог Семеныч, – мы-то пониже оказались, да и были с другого краю, поэтому нас и не задело. А ты как раз выпрыгивать собирался, вот тебя взрывной волной и шандарахнуло.

Аркадий почувствовал, как к горлу снова подступает тошнота, гул в голове усиливается, а земля уходит у него из-под ног. Еще мгновение – и он потеряет сознание. Чтобы не упасть на дно ямы, он всем телом навалился на край воронки и, наклонив голову, уткнулся лицом прямо в прелую, мокрую траву.

– Эх, сынок, – сказал Семеныч, – сильно, видать, тебя шибануло.

Но Аркадий этих слов уже не услышал.

Вечером хоронили убитых товарищей. Среди них был и белорусский коммунист Кирилл Лагода. Взвод Аркадия не досчитался семерых красноармейцев, раненых было еще больше. Сам он едва держался на ногах.

– Погибшие в жестоком бою товарищи отдали свои жизни за наше социалистическое государство, не дрогнув перед посягнувшими на него интервентами, – сказал, стоя на краю братской могилы, командир полка. – Сегодня мы доказали врагу, что, как бы силен он ни был, нет на Земле такой силы, которая смогла бы одолеть нашу непобедимую, поистине народную Красную армию…

5.

Ночью заметно подморозило, а утром пошел снег. Легкие, пушистые снежинки плавно опускались на опустевшие поля, черные, корявые ветки деревьев, искореженные колдобинами дороги, обветшалые крыши хат. За какой-то час все вокруг преобразилось.

Аркадий закрыл за собой низенькую деревянную дверцу, плотно прижав ее к косяку, чтобы тепло не уходило, и, оказавшись на приземистом крылечке, застыл от удивления: унылая, неприглядная местность покрылась мягким пышным покрывалом и выглядела сказочно красивой. Неказистые хатки, скукожившиеся под почерневшей от времени соломой, накинув ослепительно-белые платочки, вдруг посвежели и повеселели. Яблони в садах, накрывшись легкой, сотканной из снежных хлопьев накидкой, стали похожими на загадочных принцесс.

Когда он шел в хату, где располагался штаб, ничего такого не было. Чувствовалось только, что скованная морозом земля не хлюпает под ногами, как еще вчера вечером, а образовавшийся на лужах лед трещит и рассыпается на множество крошечных сверкающих льдинок.

Вдыхая полной грудью свежий, морозный воздух, Аркадий стоял на крыльце и раздумывал, что ему делать дальше: отправиться в свою хату и плюхнуться на набитый старой соломой матрац, как посоветовал ему лекарь, или, постояв тут еще немного, вернуться обратно в штаб. Что и говорить – еще пять минут назад, находясь в горнице, где было тесно, накурено, шумно, он бы точно грохнулся в обморок. Виски у него давило, голова кружилась и раскалывалась от боли, перед глазами мелькали то ли какие-то искры, то ли мушки. Полученная больше месяца назад контузия порой все еще давала о себе знать.

Доктор, заглянувший в штаб по каким-то своим делам, увидев Аркадия, заметил, что тот находится не в лучшем состоянии, и велел ему немедленно идти домой и улечься в постель, пообещав через часик-другой проведать больного. Сначала именно так Аркадий и собирался поступить, но, выйдя на улицу и надышавшись чистым воздухом, как-то сразу взбодрился, почувствовал прилив сил и решил, что, пожалуй, сможет возвратиться в штаб, чтобы послушать, о чем говорят старшие краскомы.

Это, конечно, в первую очередь касалось положения на Западном фронте. В Микашевичах, южнее Минска, между Пилсудским и представителями советской республики начались переговоры, во время которых обе стороны почти прекратили военные действия. Эту информацию сегодня больше всего и обсуждали.

Многие полагали, что полякам верить нельзя: паны хитрят, согласившись на эти переговоры. Скорее всего, узнав, что белые взяли Курск и Орел, они испугались – а вдруг Деникин дойдет до Москвы, свергнет Советы и установит свою власть? Тогда он точно захочет вернуть польские земли – как было при царе – в состав России, а это интересам Пилсудского никак не отвечало.

По всей видимости, поляки решили, что лучше посодействовать большевикам в их борьбе с Добровольческой армией – ну, хотя бы не оттягивая на себя части красных, которые те могли бы направить на разгром деникинцев. А там – кто их, этих оккупантов, знает? Может, они дожидаются, когда силы у противников иссякнут, и тогда можно будет расправиться и с теми, и с другими сразу?

Среди краскомов были и такие, кто считал, что никаких переговоров с интервентами вообще вести не следует и что Красной армии нужно немедленно двигаться вперед и идти до самой Варшавы, чтобы помочь польским рабочим свергнуть правительство Пилсудского и захватить власть, приблизив тем самым мировую революцию.

Аркадий пока не решил, какой точки зрения стоит придерживаться. Слушаешь некоторых и думаешь: о каком наступлении они говорят, если красноармейцы – голодные-раздетые-разутые – еле ноги волочат?

Хотя, с другой стороны, части РККА на Западном фронте давно уже в тяжелом состоянии находятся, а поляков как-то сдерживают. Да, в октябре были не лучшие дни – наши отступали и отступали. Но потом – откуда только силы взялись! – остановили врагов по всей линии фронта. Видно, последние сведения с других фронтов внушили оптимизм: Орел наши у Деникина отбили, да и Курск, судя по свежим сводкам, вот-вот обратно возьмут. Юденич от Питера тоже назад попятился – к западным границам.

Когда переговоры с поляками начинались, красные войска уже и к Бобруйску, и к Борисову подходили, а здесь, в Лепельском районе, несколько населенных пунктов от интервентов освободили. В них теперь расположились красноармейцы. Одну из пустующих хат, еще до польской оккупации оставленных хозяевами, отвели под штаб, где собирался командный состав.

Аркадий сгреб с перил пригоршню чистого белого снега и попробовал его на вкус. Снег оказался совершенно безвкусным и, хрустнув на зубах, тут же растаял во рту. Решив, что все-таки вернется в штаб, Аркадий уже взялся за дверную ручку и пригнул голову, чтобы не удариться о притолоку, но, услышав за спиной какой-то звук, похожий на скрип колес, дверь открывать не стал. Он распрямился и посмотрел в сторону, откуда доносился скрип.

По дороге, понурив голову, плелась худая, с ввалившимися боками кляча, запряженная в довольно широкую порожнюю телегу, которая, подпрыгивая на ухабах, скрипела всеми четырьмя колесами. За ней, отстав метров на пятнадцать, тащилась вторая лошадь – такая же тощая. Она тоже волокла пустую подводу. Следом, на небольшом расстоянии друг от друга, медленно двигались еще три повозки. На передке каждой из телег сидело по одному красноармейцу, которые управляли лошадьми.

На первой подводе, держа в руках вожжи, клевал носом щупленький парень в надвинутой на уши папахе. Приглядевшись, Аркадий – по пенсне – узнал в парне Сомова.

Немного поколебавшись – заходить в дом или подойти к товарищу, он, махнув на дверь рукой, спустился с крыльца. Переговоры, конечно, дело серьезное, но что толку о них говорить, если повлиять на ход событий никто из присутствующих в штабе не может. А вот как у наших все прошло сегодня, можно узнать прямо сейчас.

Груженные ранеными подводы – по четыре-пять человек на каждой – еще вчера выдвинулись к станции, которая находилась верстах в пяти от села. Ночью специальный состав должен был забрать вышедших из строя бойцов, чтобы доставить их в тыл. Сколько времени придется ждать поезд, никто не знал, поэтому на всякий случай подводы отправили с вечера. Сопровождать их было поручено Сомову, который последнее время по причине ухудшающегося зрения был приписан к санитарной части.

– Здорово, Витек, – крикнул Аркадий, когда телега, на которой восседал его товарищ, поравнялась со штабом.

Сомов встрепенулся, огляделся по сторонам и, натянув вожжи, заставил лошадь прижаться к обочине и остановиться. Соскочив с подводы, он посмотрел на приближающуюся к нему вторую повозку и, окликнув сидевшего на ней бойца, жестом показал ему, чтобы тот не останавливался, а двигался дальше.

– Чего так долго-то? – протягивая Виктору руку, задал вопрос Аркадий.

– А… – отмахнулся тот и спросил:

– Начальство тут, что ли?

– Тут-тут. Где ж ему еще быть. Переговоры в Микашевичах обсуждает. А зачем тебе?

– Да вот… Хочу сразу о деле доложить, чтобы потом спать завалиться. Устал очень. Всю ночь на ногах.

Вид у Сомова действительно был неважным. Из-за темных кругов под стеклами пенсне и покрывшихся жесткой щетиной впалых щек он казался старичком, зачем-то напялившим на себя красноармейскую форму. Аркадий даже пожалел товарища, хотя и сам выглядел не лучше: глаза его ввалились, нос обострился и казался неестественно большим на бледном, осунувшемся лице, тронутом лишь едва заметным пушком.

Проводив взглядом последнюю подводу, Сомов повернулся к Аркадию и предложил:

– Подожди меня тут. Я скоро. Отчитаюсь по-быстрому, документы об отправке раненых отдам, а потом тебя отвезу.

– Да нет, я тоже в штаб пойду, – решил Аркадий. – Может, там и останусь. А ты докладывай и езжай домой, отдыхай.

Они вместе вошли в хату. В горнице по-прежнему витали клубы сизого табачного дыма, раздавались громкие голоса, но кое-что изменилось. Стол, на котором несколько минут назад лежали карты боевых действий и какие-то бумаги с печатями, теперь был застелен газетой. В центре стола красовалась бутыль с мутноватой жидкостью, пока еще полная. С одной стороны к бутыли пристроилось блюдо с солеными огурцами, с другой – тарелка квашенной капусты с луком. Кучками, прямо на газете, лежало порезанное крупными ломтями белое, с нежным розоватым оттенком сало. По краям столешницы выстроились разные по форме, цвету и размеру чашки, стопки, стаканы, видно, перекочевавшие в штаб из других хат. Один из краскомов держал в руках огромный кругляк хлеба, который начал уже разламывать на куски.

Аркадий и Виктор замерли у порога.

Бросив взгляд на четверть с горилкой, Аркадий едва сдержал приступ вспыхнувшего в груди гнева – лишь привычка соблюдать субординацию на службе не позволила ему потерять самообладание. Одновременно он почувствовал неловкость перед товарищем за картину, которую ни один из них не ожидал здесь увидеть. В Красной армии велась беспощадная борьба с пьянством, и Аркадий сам не раз предупреждал подчиненных, что замеченных в употреблении спиртного красноармейцев могут предать революционному трибуналу и строго наказать. А тут – пожалуйста! Горилка на столе! И где? В штабе! Как тут можно говорить о дисциплине? Да и Витек не упустит случая, чтобы в очередной раз не отпустить какую-нибудь колкость в адрес начальства…

Сомов, у которого со вчерашнего дня крошки во рту не было, уставившись на аппетитные шматки настоящего домашнего сала, напрочь забыл, зачем он пришел в штаб. В голове его билась одна единственная мысль: как бы это восхитительное лакомство таяло у него во рту, если бы кто-нибудь предложил ему хоть маленький кусочек. Но сала Виктору никто не предлагал.

– Вам чего? – спросил ребят разламывающий хлеб краском.

– Да вот, мы, я… – с трудом оторвав взгляд от стола и проглотив слюну, начал было лепетать Сомов, но быстро собрался и доложил как положено:

– Раненые красноармейцы на станцию доставлены и погружены в санитарные вагоны. Документы при мне.

– Давайте сюда, – приказал сидевший за столом комполка.

Сомов достал из-за пазухи бумаги и через одного из краскомов передал их командиру.

– Свободны. Оба! – коротко бросил тот.

Оставленная возле штаба кляча, наклонив голову, с аппетитом жевала снег.

– Проголодалась, бедная, – пожалел лошадь Виктор и, потрепав кобылку по гриве, повернулся к идущему следом за ним Аркадию:

– Ну, ты едешь или тут останешься?

– Еду, – ответил Аркадий. – Зачем мне тут оставаться?

– Как зачем? – с деланым удивлением спросил Виктор. – А переговоры как же?

Аркадий вспыхнул, но промолчал. Да и что тут скажешь? Сомов, в общем-то, прав, иронизируя по поводу увиденного в штабе, но обсуждать действия старших командиров с подчиненными – последнее дело.

Виктор уселся на телегу, взял в руки вожжи и вопросительно посмотрел на товарища. Аркадий молча стоял перед подводой и усиленно делал вид, что его страшно интересует все еще поедающая снег лошадь. Он не знал, на что ему решиться – сесть рядом с Сомовым или, придумав какую-нибудь отговорку, топать до дома пешком.

Наконец, он принял решение: забрался на телегу и, чтобы не оставить Виктору возможности позлорадствовать насчет «переговоров», тут же сам засыпал его вопросами:

– У вас-то как все прошло? Почему так задержались? Поезд, что ли, долго не приходил?

– Состав и правда только под утро прибыл. Знал бы ты, как они эту ночь пережили… – имея в виду раненных в последнем бою красноармейцев, отправленных к санитарному поезду, сказал Виктор. – Если бы не бабы местные, перемёрли бы все.

– Какие бабы? – не понял товарища Аркадий.

– Какие-какие! Говорю же – местные, – не стал вдаваться в подробности Сомов.

Он дернул вожжи, крикнул лошади «Но!» и после того, как кляча тронулась с места, продолжил:

– К ночи морозить начало, а мужики кто в чем – шинели и то не на всех. Никаких одеял, никаких подстилок на телегах, даже соломы не положили. Кто ж знал, что такой мороз стукнет! Да и где их взять-то – одеял этих… До станции часа два по ухабам тряслись. Дорога-то, сам знаешь, какая. От этой тряски у кого повязки соскочили, у кого бинты разболтались, у кого кровь пошла.

Виктор немного помолчал, потом, взглянув на Аркадия, продолжил рассказ.

– Представляешь картину? Тьма тьмущая, пустая дорога, и только один наш обоз по ней тащится. А от него на всю округу вопли и стоны разносятся. Будто режут кого. Как тебе такое?

– Ну, а потом, когда на станцию прибыли, что было? – проигнорировав вопрос Сомова, спросил Аркадий. – Я не понял, что ты там про баб говорил?

– Оказалось, это не станция, а разъезд какой-то. Кроме будки железнодорожной и пяти-шести хат, где путейцы живут, больше нет ничего. Там встречные составы разъезжаются, некоторые остановку делают, ну, и народ из окрестных сел в поезда садится, поэтому место это станцией и называют. Слава богу, связь есть – телефон в будке работает. По нему-то нам и сообщили, что санитарный поезд только к утру прибудет. А у нас почти все лежачие да тяжелые. И как им, бедным, до утра дожить на таком морозе?

Виктор снова повернулся к Аркадию и спросил:

– Вот что бы ты делал на моем месте?

– Что-что. Ясное дело – пошел бы по хатам народ поднимать, помощи просить, – ответил тот.

– Вот и я пошел путейцев будить. А там почти одни бабы оказались. Ну, я объяснил им ситуацию. Так они всё, что в хатах было, к обозу приволокли: тулупы, одеяла, покрывала, накидушки разные. Всех укрыли. Кому ноги-руки растирали, кого кипятком отпаивали, некоторых даже перевязать сумели. Так до утра с ними и возились. Пока поезд не прибыл, никто домой не ушел. Потом еще с погрузкой нам помогали.

Сомов натянул вожжи, остановил лошадь и засмеялся:

– Ну, Голиков, мы с тобой даем! Поворот-то твой прозевали! Все – дальше «поезд» не идет, станция конечная.

За разговорами оба не заметили, как подъехали к лазарету, который размещался в бывшей церкви. Храм представлял собой простое прямоугольное строение с четырехскатной, крытой железом крышей, над которой возвышался увенчанный православным крестом луковичный купол. К восточному торцу здания примыкала главная часть храма – полукруглый алтарь. На боковых стенах имелись узенькие оконца, едва пропускавшие в помещение уличный свет.

Внутри церкви, приспособленной под госпиталь еще во времена немецкой оккупации, в несколько рядов, чуть ли не впритык друг к другу стояли простые узкие кровати, которые перешли «по наследству» сначала красным, потом полякам, а теперь снова занявшим село подразделениям РККА.

С западной стороны храма находился вход, в нескольких метрах от которого стояла полуразвалившаяся колокольня. Говорят, в нее еще во время Мировой войны угодил немецкий снаряд.

В церковном дворе были и другие строения. Дом, мало чем отличающийся от остальных сельских хат, раньше принадлежал местному священнику. Теперь в нем жили лекарь и красноармейцы из санитарной команды, в том числе и Сомов.

Чуть поодаль стоял длинный деревянный сарай, куда перевозившие раненых бойцы уже успели загнать лошадей. Возле сарая в ряд выстроились четыре телеги. На одной из них сидели двое красноармейцев, о чем-то мирно беседовавших. Рядом оставалось место для подводы, на которой приехали Аркадий и Виктор.

– Ну, что? Может, отвезти тебя? – окинув товарища взглядом, спросил Сомов. – Чего-то ты мне не нравишься – выглядишь не лучше тех, кто там лежит.

Кивком головы он показал на церковь.

– Да не надо, мне тут недалеко, – отмахнулся Аркадий и соскочил с телеги. – Сам дойду, не раненный ведь.

Он тоже посмотрел в сторону храма и спросил:

– А много их там осталось?

– Да полно! Слава богу, тяжелых всех отправили, а легких по хатам распределили. Тут теперь одни тифозные лежат. Мрут по несколько человек в день, но на освободившиеся койки тут же новые больные поступают. Так что, как говорится, свято место пусто не бывает…

– Да уж… – расстроился Аркадий. – И всё вошь проклятая! У меня весь взвод чешется. Никак от нее не избавиться! А как избавишься-то, если никакой гигиены соблюдать не получается? Мыла нет, с кипятком проблемы. Знаешь, Витек, а я ведь и сам завшивился. Сегодня на ночь шинель во дворе оставлю. Говорят, эта зараза на морозе погибает. Ладно, пойду я.