скачать книгу бесплатно
Настой из памяти и веры
Марк Коэн
Анна Коэн
Продолжение триллера "Пирог с крапивой и золой".Жили-были три девицы. Одна у ведьмы в избушке, вторая с врачами в психушке, третья на бархатной подушке.А четвертую съела тьма.
Анна Коэн, Марк Коэн
Настой из памяти и веры
ВЕДЬМА
1
Лес обступает меня со всех сторон, смотрит сонно, равнодушно.
Руки почти ничего не чувствуют, когда из них выпадает шершавая веревка вязанки хвороста. Подношу их к лицу и часто дышу, пытаясь отогреть. Кончики пальцев торчат из обрезанных перчаток, как розовые ягоды, готовые лопнуть от сока. Несколько раз сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы восстановить кровоток. Затылком и спиной чувствую оледеневший ствол березы, замершей до тепла. Прикрываю глаза, но не слышу ее шепота.
Спи, сестрица. Спи. По весне отомрем.
Когда к пальцам возвращается чувствительность, я наклоняюсь за хворостом. Пока стояла, снег успел присыпать мои волосы и тонкие веточки тонкой мучной дымкой. Пора возвращаться, иначе старуха опять будет браниться. Что-что, а это она любит.
Снег задорно кряхтит под сапогами. Обратную дорогу легко найти по моим старым меткам, что я оставила осенью, но они уже не нужны: мне знаком каждый сук, каждый корешок, каждый ломоть коры, стесанный рогами.
Обычно у незамерзшего ручейка видно следы оленьих копытец, а иногда я встречаю саму олениху. Мы переглядываемся, раскланиваемся, и она уходит, высоко поднимая тонкие ноги. Под сорочьим гнездом часто нахожу перья и свежий сор. По нему я читаю погоду и мелочи грядущего дня: если перьев нечетное количество, а сор разбросан широким веером, к вечеру похолодает, и старуха станет ныть и изводить меня. Эта примета всегда верная. Спасибо тебе, сестрица-сорока, ты никогда не обманешь.
Вот и сегодня я замедляю шаг у сорочьего дома. Носком сапога ворошу мертвые листья и рыхлый снег, но не нахожу ничего нового. Задираю голову и кричу в белесую высь:
– Эй! Э-эй! Неужели никаких новостей?
Пару мгновений мне в ответ доносится только молчание. Я пожимаю плечами и уже готова уйти, как вдруг что-то блестит на свету, падая к моим ногам, как звезда. Отшатываюсь, инстинктивно прикрыв лицо. Тонкокрылая тень скользит прочь, и я наклоняюсь к земле, чтобы разглядеть птичье послание.
Среди алмазной россыпи ледышек и бронзы листвы лежит маленький предмет. Когда-то знакомый, повседневный, посреди гармонии природных форм он кажется уродливым. И все же я поднимаю шпильку и кладу ее в карман.
До старухиной избушки остается всего ничего, но я не хочу торопиться. Я впитываю рассеянный зимний свет, отраженный от мириадов снежинок, усиленный тысячекратно, направленный на мое существо. Весь этот мир кипенного кружева сейчас существует для одной меня, мне поверяет свои тайны, со мной говорит. Я полна, как никогда того не бывало. Даже с сестрами у костра, когда ночной ветер целовал меня выше коленей.
Остается только спуститься с пригорка, и я увижу сгорбленную крышу жилища лесной ведьмы. Шагну во тьму и вонь ее берлоги, услышу скрип из старухиной глотки.
Что-то заставляет меня остановиться. Неясное чувство, к которому я привыкла прислушиваться. Будто невидимая рука проворачивает под ребрами маленький острый крючок. Замираю, прикрыв рукой идущий изо рта пар.
Я не одна. Поблизости кто-то есть. Неслышно приседаю, сливаясь с лесом, но сердце скачет, как подстреленный олень. Точно как тогда, в темноте, когда собаки шли по моему следу.
Осматриваюсь и замечаю темную фигуру. Он и не пробует спрятаться – один из тех, кто ходит к старухе. Смотрит прямо в мою сторону, даже не таясь. Внутри все сжимается от омерзения. Нет, пусть не думает, что я боюсь.
Как ни в чем не бывало поднимаюсь на ноги, отряхиваю полы пальто от снежной корки и иду к хижине. С каждым шагом в груди все тесней от липкой злости. Едва я приближаюсь настолько, чтобы разглядеть его лицо, он отворачивается и исчезает среди веток.
Я думала, что знаю о страхе все. О том, как переливаются на языке его горькие ноты, как обмякают руки и ноги, когда им не подвластно ничего сделать. Как немеет рот, не в силах сказать правильные слова, предупредить о неминуемом. Страх действует как яд, это я усвоила. Выучила, как самый важный урок. Я думала, что умею ему сопротивляться.
Я ошибалась.
Старуха, вопреки моим ожиданиям, не лежит под грудой одеял, наставив заостренные временем подбородок и нос на закопченный потолок. Вместо этого она бодро ковыляет между рабочим столом и печью. Мне она не говорит ни слова, впрочем, это неплохо. Молчаливой она бывает исключительно в хорошем расположении духа. Видимо, не помнит ни единого доброго слова.
Мимо меня прошмыгнула на улицу серая кошка – вышла поохотиться. У нее даже имени нет, только «курва» да «паскудина».
Я ставлю хворост у порога, чтобы пообсох, и принимаюсь разматывать колючий шерстяной платок. Отросшая челка, мокрая от пота, падает мне на глаза. Мышцы начинают ныть, и чешется, оттаивая, кожа.
На рабочем столе булькает медный цилиндр и шипит горелка. От поднимающегося к потолку едкого пара покачиваются связки трав и осыпаются неживой пыльцой.
К вони старухиного жилья невозможно привыкнуть. Все лесное разнотравье, замершее на удушающем пике своего цветения, срезанное серпом в отмеренное луной время, покачивается под потолочными балками. К нему приплетается запах старого тела, кошачий дух, горелая каша и спиртовой пар. А сильнее всего – настой на цветах сирени, который старуха втирает в черные выпирающие вены на высохших ногах.
Однажды этот кошмарный букет ароматов спас мне жизнь.
Я шла почти всю ночь и весь день, и ноги мои не были привычны к долгой ходьбе. Форменное пальто пансиона превращалось в лохмотья с каждым часом, ветки немилосердно хлестали меня по щекам, метя чужачку. Я намеренно пошла в противоположную от деревни с костелом сторону. Главное – не оглядываться.
Не знаю, сколько я прошла. Вполне возможно, что в своих блужданиях я сделала и крюк, и кольцо, или же леший вел меня по спирали. Осеннее солнце успело взойти, прокатиться по небу зеленоватым яблоком, то ныряя в пыльные облака, то выглядывая на небосклон. Но когда сгустилась стылая синь, я вдруг услышала перестук множества лап по земле.
Псы шли за мной по пятам. Псы чуяли мой запах.
Они бы вернули меня назад, они бы заставили снова быть там.
Если б я только могла удариться оземь и обернуться диким лесным котом, я бы взобралась на дерево, и они не достали бы меня; если б умела обратиться мышью, то скользнула бы в глубокую нору, и псы не добрались бы до меня. Но я могла только бежать, замечая, как светят огни их алчных глаз.
Со всех сторон доносилось мое имя, точно его выпевал ветер в каминной трубе:
«Ю-ли-я-а!.. Ю-у-у-ли-я-а…»
Духи водили меня своими тропами, хватая за рукава, за подол, за волосы; псы неслись по следу, и отовсюду летел голос колдуньи с зелеными глазами. Но я не оборачивалась.
Рассвет едва раскинул свою паутину, когда я вышла к хижине, которую сначала приняла за кучу хлама или могильный курган. Но вид почерневшей от сырости и времени двери, из-за которой лился живой свет, заставил меня ускорить шаг, хоть мои ноги едва не цеплялись одна за другую.
Из последних сил я привалилась к двери в хибару и замолотила по ней кулаком:
– Помогите! Впустите, ради бога! За мной гонятся!..
Я все била и билась о дверь, пока силы меня не покинули. Я сползла на землю, и впервые за многие годы заплакала.
Только тогда я услышала за дверью шаркающие шаги. Лязгнул засов, и я ввалилась внутрь, к чьим-то ногам, обмотанным тряпками. Я вцепилась в эти ноги, прижалась к ним лицом:
– Спасите! Они вот-вот найдут меня.
Так странно было бежать от одной злой воли и уже на следующий день довериться другой. Но выбор у меня был невелик. Старуха помогла мне подняться и поволокла вглубь темного логова, до одури пахнущего травами. В углу, у накрытого тюфяком сундука она откинула плетеный половик, когда-то пестрый, теперь больше похожий на истлевшее мочало. Под ним оказалась крышка погреба.
Добровольно спуститься туда? Ни за что!
Но тут я расслышала голоса. Это были они – мои преследователи. И, не ожидая больше ни секунды, я стала спускаться под землю. Крышка со стуком опустилась, и я оказалась в абсолютной темноте.
Я зажмурилась, и перед глазами тут же замелькали цветные кольца. Это испугало меня сильнее могильной черноты вокруг, так что я перестала сжимать веки. Кругом были шершавые стены, от них исходил холод и терпкий земляной запах. Одной рукой я нашарила ледяное стеклянное горлышко. А за ним еще одно, и еще. На длинной полке было полно стеклянных бутылок всевозможных форм и размеров. Так я поняла, что попала в погреб к лесной ведьме, и он был полон зелий.
Вместо того, чтобы тут же выскочить наружу, я вдохнула поглубже и зашептала охранное заклинание:
– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой. Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой. Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой…
Как сквозь тяжелую перину, сверху донеслись приглушенные удары в дверь хижины. Я запнулась, но продолжила шептать. Старуха открыла на стук.
– …девица… шестнадцать-семнадцать на вид, высокая… русые волосы, коричневая школьная форма…
Старуха что-то отвечала.
– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой, – твердила я беззвучно.
По полу над головой застучали когти. Совсем близко.
– Тихой водой, матерью-землей, густой муравой обними и укрой.
Упершись ладонями в земляные своды погреба, я чувствовала, как сквозь меня течет сила. Через сонную по осени почву, через капли воды, застывшие в ней, сквозь пожухшую траву. Природа замерла, и я замерла вместе с ней, слившись в одно, превратившись в неподвижный и неприметный корень.
Собаки меня не учуяли.
Не знаю, сколько так просидела, но позже старуха рассказывала, что, когда она отперла крышку погреба, губы у меня были совсем синие. А тогда, увидав меня, она только прошипела:
– Ну и что ты натворила? Отвечай, поганка!
– Ничего, – ответила я ей. – Я просто… не хочу умирать.
Она выхаживала меня несколько дней, пока я то ныряла в звездный омут забытья, то распадалась на угли в объятьях горячки. Отпаивала своими зельями, растирала пьяной сиренью, как свои гниющие заживо ноги. И когда я, наконец, пришла в себя, ведьмины снадобья пропитали меня изнутри и снаружи – стали частью меня, а я стала частью ее логова.
Едва встав на ноги, я взялась за работу по дому. Кто не знает сказок, тому не выжить в этом мире – за все нужно платить равной ценой. За добро прежде всего.
Я мыла, мела, готовила. Вытряхивала тюфяки и одеяла. Выгребала золу из кривобокой мазаной печи. Отливала свечи из огарков и оттирала уксусом загаженные мухами окна. В пансионе нас научили всему, что нужно делать по дому, будь ты в нем хозяйка или прислуга. Старуха все порывалась прогнать меня, но каждый раз отчего-то жалела.
Вскоре я сообразила, что за зелья она делала в своем уединенном жилище. Прежде всего по тем людям, что к ней приходили.
Мужчины из ближайшего поселения платили продуктами: мукой, птицей, молоком. Керосином и нитками. Иногда мылом, спичками или даже деньгами. Они заглядывали за спину старухе, и спрашивали обо мне:
– Кто это у тебя?
– Внучка моя, – обрубала ведьма. – Бери и проваливай, черт лысый. Смотреть на тебя тошно!
– Ну-ну, не ругайся, бабушка. Ты смотри, у такой карги и такая красавица-кровинка!
Ведьма шумела и прогоняла визитеров, но они возвращались снова. За новой порцией зелья. Ведь никто не гнал самогон лучше полоумной лесной отшельницы.
Тем она и жила.
Мне они противны, эти любители зелья – от них разит враньем. От всех пьяниц им пахнет.
Плохо то, что старуха и сама не пренебрегала собственными настойками, и часто я находила ее прямо у самогонного аппарата, пускающей слюну и сквернословящей во сне.
Половина моего сердца, где еще осталось сострадание, понимает, что так она унимает боль – телесную и не только. Что я могу знать о старухе? Только то, что она одинока, бедна и больна. Какие тропы привели ее сюда? Нет ответа.
Но вторая половина, ведьминская, обугленная, не хочет и не может прощать ложь.
Со мной так давно. Еще жива была Анеля.
Анеля всюду таскала меня с собой, как большую куклу. Думаю, ей было интересней играть в дочки-матери с живой младшей сестрой, а не с искусственными девочками с фарфоровыми лицами и чужими волосами, закрученными в мелкие букли.
Она водила меня по всей округе за руку, возвышаясь надо мной, как золотая великанша в своей соломенной шляпе с лентами. Она могла остановиться и указать на лес и начать рассказывать, как триста лет назад в том лесу подпасок зарубил огненным мечом троих великанов, а потом трижды проскакал по стеклянной горе и женился на местной княжне. Или шепнуть заговорщически, что это в нашем костеле солдат три ночи караулил упырицу, так что она стала обратно хорошенькой белокожей королевной. Сказки у нее были на каждом шагу, теснились по углам, шныряли в тенях. Я так сердилась на нее.
– Все ты врешь, Анелька! – капризничала я. – Так не бывает!
– Откуда тебе знать, что было века назад? – возражала Анеля. – Все было – и великаны и княжны. И болотные лешие крали бедняцкий хлеб, и щепочка с каплей крови могла рассказать о душегубе. Что-то люди да придумали, чтобы рассказывать было удобней. Но придумали они не все. Эй, – Анеля приседала на корточки и тихонько тянула мои косички в разные стороны. – Разве я тебя когда-нибудь обманывала?
Она и правда никогда мне не врала.
У соседей были сыновья моего возраста – лет семи-восьми. Они сколотили целую банду и бегали по округе, наводя на всех ужас своими проделками. Однажды они застали меня одну, без Анели. Я сидела у мелкого пруда и подкармливала утят хлебом. Мальчишки окружили меня и забросали комьями грязи мое новое голубое платье.
– Уродина! Страхолюдина! – кричали они.
Мне стыдно было возвращаться домой, и нашли меня, только когда начало темнеть. Я обливалась слезами, рассказывая все матушке.
– Глупые, жестокие мальчишки! Никого не слушай, ты у меня самая красивая, – причитала мама, целуя мое грязное зареванное лицо.
Но почему-то мне вовсе не стало легче.
Когда все легли спать, Анеля шепотом позвала меня к себе под одеяло. Ей тогда было уже шестнадцать, и было видно, как она прекрасна.
– Расскажу тебе правду, как все было и будет, – завела рассказ Анеля. – Жили-были муж с женой, и всего у них было в достатке – светлый дом, хозяйство и работники, почет и уважение. И друг друга любили они крепко-крепко. Только не дал им бог детей. Как ни молились, как ни просили они – не рождались и все.
Я даже дыхание задержала, боясь спугнуть сестрину сказку.
– Грустила как-то жена в саду, и проходила мимо ограды старая ведьма – уродливая, кривая и согнутая, как рыболовный крючок. Она окликнула женщину и попросила у той яблочко из сада. Женщина была очень доброй, и она сорвала для ведьмы не одно, а два яблочка – одно красное, сладкое, а другое зеленое, кисловатое.
«Бери, бабушка», – сказала она.
А старая ведьма ей и ответила:
«Вижу, щедра ты не в меру и доверчива. Но я все же хочу тебя наградить, да не одним, а двумя подарками. Точь-в-точь, как твое угощение».
Вскоре та женщина забеременела. Родилась у нее дочка – румяная и славная, как наливное яблочко. Не могли на нее нарадоваться муж с женой. Да только, чем старше она становилась, тем яснее было, что дочка их не от мира сего и глупа. Ей лишь бы козой по полям скакать и сказки разные слушать. Учиться она не хотела, по дому и двух чашек помыть не могла. Даром, что красавица писаная, такую замуж отдать – стыда потом не оберешься.
Прошло восемь лет, и женщина забеременела снова, хоть вовсе этого не ждала.
Родилась у нее вторая дочка. Лицом смугла, телом худа, глазами смотрит – как сверлами сверлит. Росла вторая дочка не по дням, а по часам. Читать выучилась в три года, а считать и того раньше. И вскоре стало ясно, что ей весь ум достался, не то, что старшей.
Вспомнила тогда женщина про ведьмины подарки и загрустила. Встала она между яблонек и сказала:
«Мне была нужна только одна дочка – умница и красавица! А не две, и каждой чего-то да не хватает!» – сказала так и заплакала.
Грянул тогда гром, пригнулись деревья. Глядь – а у забора снова горбатая ведьма стоит!
