скачать книгу бесплатно
Я – в положении классическом: руки – на груди, глаза – в потолок (не хватает свечечки). Жена – рядом, в кресле: в мыслях она здесь и не здесь. (Большей частью всё-таки не здесь, а в Бобруйске, с детьми.)
На журнальном столике – аптечные склянки, серебряные упаковочки таблеток, лежащие в беспорядке, стакан с водой, тонометр.
Предположим, не уехали мы двадцать седьмого. Предположим, что задержимся. Задержимся на сколько? На сутки? На больше? Не ровён час – и Новый год встретим на этом диване, среди этих подушек.
Между приёмом пилюль и таблеток я-то себе занятие найду. А Бела? Чем ей заниматься? Сидеть рядом? Смотреть на меня?
Два месяца назад, когда мы собирали необходимое (самое-самое!), что могло понадобиться в Минске, обнаружилось: не так-то много нам и надо для житья-бытья.
Одежда уместилась на нескольких плечиках, которые мы уложили на заднее сиденье автомобиля. Разные там мелочи вроде фенов, духов, дезодорантов, зубных щёток тоже заняли не много места. Вот, собственно, и весь нехитрый наш скарб.
Нет, не весь: в багажник, кроме всего прочего, я забросил две картонные коробки, набитые доверху нестарыми, прочитанными давно книгами и журналами, которые я (чем чёрт не шутит?) захочу перелистать. В них покоились (в анабиозе!) мои рукописи, скопившиеся за последние лет пятнадцать, до которых всё никак не доходили руки, чтобы это добро перебрать и привести в порядок.
Это были не мои телесценарии и не газетно-журнальные публикации. Это было то, что писалось… (как бы это точнее-то сказать?) между делом: в провинциальной гостиничке, если откладывался рейс самолёта; в самолёте, если лететь приходилось часа три и больше; дома, если случались свободные «минутки»; реже – в редакции, когда очередной номер журнала был подписан в печать или когда очередная моя киношка была смонтирована и готова к эфиру.
Всё это творилось быстро: в качестве отдыха от основной моей работы (за которую я получал гонорары). После заключительной точки в очередном «шедевре» он (этот «шедевр») тихо перекочёвывал с письменного стола в одну из двух загадочных коробок, где и покоился с миром. А следом рождался (будто бы сам собой) ещё один «шедевр», а за ним – ещё и ещё… Так постепенно и заполнились эти две коробки.
Я то забывал о них напрочь, то вспоминал, планируя навести там порядок.
Перед поездкой в Минск коробки с рукописями попались мне на глаза.
Бела возмутилась:
– Что за блажь? Будет у тебя время в Минске заниматься этой макулатурой?
Я согласился: действительно – когда? Однако, вопреки здравому смыслу, написанное в Прошлом всё-таки оказалось в багажнике: а вдруг?
Вот это «вдруг» и настало. Пока я буду приходить в чувства (в себя), чем не занятие – перебрать старые завалы? Кроме того, может, это будет ещё и лекарством. (Панацеей в моём не имеющем аналогов случае.)
Пару раз, уже находясь в Минске, ночами, когда Бела видела не первый сон, я не преминул-таки покопаться в коробках с «макулатурой». И каждый раз оттуда словно бы вырывалась энергетика какого-то иного мира. Я листал рукописи и удивлялся: неужели это моих рук дело? Охотнее бы поверилось, если бы всё это написал другой человек.
И ещё одно – из разряда непарадоксальных парадоксов: – я читал это «своё-несвоё», и мiр сегодняшний вдруг переставал восприниматься угрюмо-серым. В нём, насквозь мрачном Настоящем, неожиданно начинали проглядывать живые лица, а не мертвецы, выдававшие себя за людей.
Тогда, в те ночи, разбор рукописей превращался в таинство. И это таинство не имело объяснений. Обыкновенные листочки бумаги, испещрённые вкривь и вкось моими собственными каракулями, начинали подпитывать меня. Я ощущал, как непонятная аура исходит от них, окутывая всё вокруг. И хвори мои вдруг отступали. Я начинал радоваться простым вещам – завыванию ветра за окном, морозному воздуху, врывающемуся в приоткрытую форточку.
Единственное, чего не хватало тогда, – это детей, Мирославы и Миланки, которые могли бы посапывать во сне в соседней комнате в своих постельках.
Есть мiр, и есть мы в этом мiре. И случись нам слечь, занемочь, захворать – тут же мiр в наших глазах становится безнадёжен: мы больны – значит, и мiр[3 - В наборной рукописи для издания в журнале «Руский вестник» Лев Толстой писал заглавие «Война и мiр» (через i десятеричное). «ОПЕЧАТКА!» – утверждают некоторые литературоведы.] болен.
Мы в ожидании неминуемого и скорого конца – значит, и у мiра нет шансов выжить.
И степень безнадёжности этого мiра в полной (ничем не опровергаемой?) зависимости от степени нашей собственной безнадёжности.
Два месяца назад с арендой жилья в Минске, где у нас не было ни единой знакомой души, нам (в каком-то смысле) повезло.
Жена среди частных объявлений нашла в газете самое неприметное, некрикливое, нерекламное: «сдаём комнаты». Какие это комнаты, каких размеров, где находятся, какова плата за проживание – никакой информации. И предложила съездить посмотреть их.
Мы нашли тихий переулочек, длиною не больше километра, среди частного сектора в Северном районе, почти на окраине города (названия улочек – ещё позабавились над этим! – были сплошь только Зимние, Байкальские, Енисейские, Ангарские, Иркутские…). И нам всё понравилось: месторасположение чистенького, ухоженного дома с большими светлыми окнами, подъезд к нему, сами сдающиеся апартаменты, хозяева, поместившие в газете незатейливое объявление.
И почему это объявление не попалось Беле накануне, в тот злосчастный день, когда мы надумали воспользоваться услугами квартирного бюро? Вопрос на засыпку, к которому мы ещё вернёмся. Вернёмся обязательно.
В итоге вся процедура «сдачи-съёма», включающая осмотр и согласование условий проживания, заняла ровно пять минут.
Две комнаты, отделённые от остальной части дома общим коридором, вполне нас устраивали. Одну из них мы определили под кабинет (по причине находящегося там письменного стола), вторая комната, где размещалась какая-никакая мягкая мебель, днём могла выполнять функцию гостиной, а ночью превращаться в спальню. На окнах – обязательный тюль, недорогие шторы на деревянных карнизах, на стенах – ковры (несомненный атрибут достатка советских времён) – в общем-то, не то чтобы роскошно и очень изысканно, но добропорядочно.
Я вспомнил Гарри Галлера из «Степного волка» Германа Гессе, который, попав в схожую с нашей ситуацию, «запрокинул, принюхиваясь, свою острую, коротковолосую голову, повел нервным носом, потягивая воздух вокруг себя, и тонко подметил: «О, здесь хорошо пахнет…»
– Как раз самый необходимый минимум того, что нам и требовалось, – сказал я.
– Что и требовалось? – спросила мрачно жена.
(Всё у нас не как у людей, – повторяла в последнее время Бела. – Когда нам двадцать пять лет – весь мiр был у наших ног, а в сорок, когда большинство обретают все житейские блага – мы лишены всего. И кругом – болото: одну ногу освободим, вторая – увязла; вторую освободим – первая снова ушла в топь…)
Потом она добавила:
– Вся наша жизнь стала нацелена на «минимум».
– Стала? – спросил я.
Бела хотела тут же что-то сказать, чтобы молниеносно отреагировать на моё безразличное «стала?», но, будто опомнившись, прикусила язычок.
Да, мы совсем некстати коснулись темы, на которую давно и негласно сами же и наложили табу: всяческие разглагольствования по поводу нашего не лучшего Настоящего невозможны ни по поводу, ни без повода, и никаких оправдательных мотивов этому быть не может.
Алексей Сергеевич, хозяин дома, где мы поселились, оказался настоящим человеком-невидимкой.
После работы он, не замеченный никем, проскальзывал по коридорам к себе в комнату и прямиком на диван: газету – в одну руку, в другую – телевизионный пульт. Так получалось, что неделями мы не виделись, неделями нам не представлялось возможности просто поздороваться. Про таких говорят: и при пожаре будут лежать до последнего, пока пятки не припечёт: ах, неужели горим?
Зато Нину Николаевну, хозяйку, слышно было каждую минуту благодаря скрипящим половицам: вот она хлопочет на кухне, а вот переместилась в столовую. Она в высшей степени аккуратистка: нигде у неё ни соринки, ни пылинки. Всегда она что-то моет, трёт, чистит. Первое время мы умилялись – это надо же! Потом стало казаться, что внимания к порядку было даже чересчур, через край.
Первым, кто попал в тайную немилость Нины Николаевны, стал наш кот – существо очень-очень вольное в нашем семействе (чего никак не хотела раскумекать Н. Н., несмотря на наши уморительные пояснения по этому поводу: кот коту рознь).
– Нет-нет! Что вы? Я не против, – произнесла она мягко. – Если вам надо – пусть себе живёт, пусть.
Но через день-другой стало ясно: не по душе ей оказался наш тигрообразный зверёныш: и шерсть от него, и по столам шастает. (Однако кот наш был существом и короткошерстным, и чистоплотным, и шариться по столам – не шарился.) А когда после прогулки он, с ещё живой мышкой в зубах, залезал к нам в комнату через форточку, оставив следы лап на стене дома и на оконном стекле, Нина Николаевна была уже тут как тут, с тряпкой (Беле ни разу не удалось её опередить): быстрей-быстрей оттирать, потому что нарушен порядок. Нет чтобы «скотине безмозглой» в дверь ходить, а он только в окно и норовит сигануть! (Надо сказать: наш кот никогда не брезговал дверьми, если они были открыты.)
А вслух об этом Нина Николаевна – ни гу-гу.
Жена, по возможности, выгуливала кота, как собачонку, чтобы он – от греха! – не накопал ненароком ямочек на огородных грядках («вдруг потом там расти ничего не будет?»), чтобы ходил в саду только по асфальтированным дорожкам: ни шагу влево и ни шагу вправо. Кому по душе будет такая жизнь?
Поэтому настал день, когда наш кот (по имени Макс) удрал и прогулял неведомо где пару суток. Потом вернулся как ни в чём не бывало, потёрся у наших ног, будто извиняясь за все причинённые неприятности, но через день-другой опять пропал.
Нина Николаевна с готовностью всё объяснила:
– Прикормил, видно, кто-то. Точно прикормил!
Не мог нашего кота никто прикормить. Он признавал только нас (свою стаю) и вряд ли позволил бы приблизиться к себе чужим, а тем более взять что-то из их рук. В этом смысле он был существом особенным: и вроде бы кот, и вроде бы не кот вовсе.
– Да, это не кот! Это Кото-Чел! – сказала как-то Мирослава серьёзно. – Потому что он – Кото-Человек.
Мы с женой не стали оспаривать не по-детски дерзкое дочкино определение: Макс наполнял наш дом особенной энергетикой. Он (казалось бы) ежедневно, ежечасно, ежесекундно чистил наше жизненное пространство «от всякой скверны и грязи тонких миров» (как частенько и в шутку, и не в шутку, говаривал я), не давая возможности разным подозрительным существам приникать к нам и питаться нами.
– Макс – настоящий Кото-Чел! – повторяла Мирослава. – Поэтому у нас всегда хорошо. Хорошо и нам, и всем, кто у нас бывает. Правда, папа?
Вероятно, так оно и было.
– Как говорят: всё, что ни делается – к лучшему, – продолжила успокаивать нас Н. Н. – Правильно? Ну пропал ваш Макс – вот проблема-то! Да и вы сами хороши, юмористы тоже мне: кота назвать человеческим именем! Куда это годится? Для издёвки?
Жену это утешало мало. После исчезновения Макса она обошла все близлежащие дома, заглянула во все дворы. Нет, кот пропал бесследно.
Днями позже, когда я протирал стёкла нашего авто перед поездкой, случайно услышал, как азартно местные мальчишки рассказывали о расправе пьяных мужиков над каким-то котом. Совершенно неправильным, по их представлениям. Сущим дикарём, осторожно и бесшумно передвигающимся, как на охоте, на полусогнутых лапах! Не откликающимся ни на какие «кис-кис»! И готовым пустить в ход когти и зубы при малейшем намёке на опасность!
И вот этого-то кота люди загнали в западню и колошматили там чем ни попадя, а он всё не умирал и не умирал. Некоторые детали рассказа вызвали у мальчишек особенно восторженный смех.
Это был Макс. Я охотно поставил бы под сомнение: над КОТО-ЧЕЛом ли устроили расправу? Поводов для сомнений не было.
С женой услышанным я делиться не стал.
Появление Макса (точнее – Макса-2) в нашем семействе стало событием. Событием, которое не должно было произойти.
У нас уже жил белый бультерьер Аякс, поэтому мы не планировали заводить никаких котов, поскольку это могло означать только одно: превратить дом в место постоянных схваток между животными. И это в лучшем случае: кто знает, каков характер у булей, тот поймёт, о чём идёт речь. Другими словами, все обстоятельства были против появления среди нас Макса-2.
Дело было в Алма-Ате, на даче, летним утром, когда ночную прохладу, спустившуюся с гор, ещё не тронули слабые солнечные лучи. Мы завтракали. Дверь из столовой выходила в сад и была открыта настежь, когда Мирослава с Миланой, не сговариваясь, в один голос закричали:
– Ой! Мама! Папа! Смотрите, какой к нам пожаловал гость!
На пороге стоял тигровой окраски котёнок, как перед смертельной схваткой, с головой, склонившейся почти к полу и вытянутой вперёд. Я улыбнулся и подумал: сейчас он, подобно пружине, выстрелит всем телом, и нам… несдобровать! Дети бросились к нему. Котёнок пулей выскочил на волю и скрылся.
Через час он пожаловал опять. На этот раз в его облике проглядывало любопытство. Мирослава бросила ему кусочек колбасы, и он вновь сбежал, не притронувшись к еде. Мы поняли: да, это натуральный дикарь, родившийся здесь же, в садах, и живущий сам по себе, охотясь на мышек и птичек. Ему не нужны были наши подачки с барского стола. Дети соглашались с этим, но их желание приобрести ещё одну симпатичную «мягкую игрушку» оказалось сильнее наших с женой аргументов.
– Хотим-хотим-хотим! – кричали они, топая ногами.
Бела схитрила:
– Пусть папа посмотрит его. Если это нелюдимое создание окажется не мальчиком, то и думать об этом забудьте. Что потом будем делать с котятами, которых мама-кошка нам принесёт? Топить?
Дети согласились – да, разумно. И принялись за меня:
– Папа, давай посмотрим. Мама сказала.
Легко сказать «посмотрим», а пойди поймай! Никакие хитрости, придуманные нами, не срабатывали. Не срабатывали до тех пор, пока я не оставил на дорожке, ведущей к дому, кусок парного мяса (мяса не из холодильника, а прямо с рынка). Наш дикарь схватил его и был таков. На другой день он получил очередную порцию свежатины. Потом я выложил маленькие кусочки мяса таким образом, чтобы котёнок, съедая их, приблизился к дому и очутился на пороге. В этот момент дети крикнули:
– Папа! Хватай!
И я котёнка (зря я это сделал) схватил. За секунды он оцарапал и искусал меня до крови. Удержать этот маленький меховой комочек, представляющий собой сгусток энергии, я не смог. И наш дикарь как ни в чём не бывало снова удрал. Бела обработала мои раны перекисью водорода и зелёнкой. Это выглядело в высшей степени «красиво»: мои руки оказались зелёными по локоть. Миланка с Мирославой стояли рядом и чесали затылки: вот это зверюга!
Я решил перехитрить котёнка во что бы то ни стало. Нет, его поведение не ожесточило нас. Напротив – дикарь вызывал загадочную симпатию к себе (у меня, у жены, у детей). Изо дня в день я выкладывал кусочки свежатины на дорожке, ведущей из сада к дому. Изо дня в день наш дикарь мастерски съедал мясо и смывался вон.
– Не мучайтесь! – смеялась Бела. – Скорее вы изведёте тонну мяса, чем он опять даст себя… взять в руки.
– Поймаем на второй тонне! – отвечали ликующе дети.
И мы поймали его, «на второй тонне». На этот раз самый большой кусок мяса я положил не на пороге, а за порогом, в столовой. Наш дикарь молниеносно впился зубами в аппетитный кусок, а я, выскочив из-за двери, схватил его. На этот раз я был в кожаной куртке, застёгнутой на все пуговицы, и кожаных перчатках.
– Смотри быстрей! – кричали дети.
Наш дикарь оказался мальчиком.
– Ну вот! – торжествовали Мирослава и Милана. – Значит, он может жить с нами!
– Если захочет… – смеялась Бела.
Котёнок тем временем кусал, грыз перчатки и рукава моей куртки. Я еле-еле удерживал его. И этот отчаянный меховой гладиатор, который потом получил моё (стечение обстоятельств?) имя, был размером с две Миланины ладошки. Мы закрыли все двери, и котёнок, вырвавшись из моих рук, скрылся где-то в доме.
Несколько дней мы его не видели, зато его чашка с едой всегда была пустой: вроде только-только Мирослава наполнила её, а она уже была чистой. Постепенно наш дикарь отъелся и стал к нам привыкать. Мы не держали его взаперти, он уходил гулять-охотиться, когда хотел, но обязательно возвращался назад, чтобы в полной безопасности отоспаться и набраться сил для новых похождений по окрестностям.
Таким образом, Макс-2 не превратился в нашем доме в «мягкую игрушку». Он стал полноправным (и самодостаточным) членом семьи. Не любил, когда его ласкали, если у него самого не возникало к тому желания. Не задирался на Аякса. Буль, в свою очередь, не задирался на кота (они парадоксально-уважительно не замечали друг друга). Детей Макс-2 терпел, но (чуть что было не по нему) мог и ударить лапой, не выпуская, однако, никогда когтей. Теплее относился к Беле (она кормила его). Регулярно приносил добычу (мышей, крыс), которую сам в итоге с хрустом и съедал. Любил трапезничать вместе с нами, стоя задними лапами на стуле и опёршись грудью на краешек стола, положив перед собой, как на протокольном приёме, шерстяные передние лапки. Он не гнушался ничем, что ели мы. Дети ставили перед ним тарелку. Из неё он и питался. Если тарелка оказывалась пустой, он напоминал о себе, легонько, но настойчиво, ударяя лапой (без когтей) по руке того, кто был к нему ближе.
Вне дома, как уже было сказано, он любил подраться и часто приходил с ранами на голове, на шее и по всему телу. Беле доверял лечить себя. Однажды Максу-2 ударили в переносицу, и нос у него распух так, как это бывает с боксёрами-людьми. Мы сострадали своему питомцу и одновременно не могли сдержать улыбок.
А сколько наш дикарь вместе с нами сменил мест жительства – не сосчитать! Сначала мы беспокоились – потеряется. Не терялся. Наш кот привыкал не к дому как таковому, где жил. Он привык к нам и, соответственно, принимал своим то жизненное пространство, где поселялись и где обитали мы.
И ещё он имел одну особенную слабость (с того времени, когда был котёнком) забираться мне на плечи и воротником лежать там часами. Отсюда и его имя. Сначала остроязыкатые наши детки посмеялись надо мной (над ним), а имя-то прицепилось: «Макс!» Потом котёнок и отзываться стал только на это имя и никогда – на «кис-кис».
В наши апартаменты Нина Николаевна исправно заглядывала каждый вечер: что нового? как дела?
Заглянула и двадцать седьмого декабря. Я – бледный как смерть, распростёртый на диване. Жена – в кресле. И даже не в кресле, а на краешке кресла, будто присела на секундочку, и вид у неё не лучше моего.
– Не раскисать! – бойко проговорила наша хозяйка. – Сейчас наготовим разной вкуснятины и закатим новогоднюю гулянку. Всё будет хорошо!
«Хорошенькая идейка! – подумал я. – Мы в Минске, дети в Бобруйске: весёленькой будет встреча 1998 года! Нам не хватает новогодней ёлочки! Тогда пушистые её веточки можно будет украсить таблетками в серебряных упаковочках и тонометром – главным атрибутом предстоящих праздников».
Тонометр, с которым мы теперь не расставались ни днём, ни ночью (за исключением, пожалуй, последней недели), был куплен женой ещё во времена застойные (советские). Когда точно? Никто и не вспомнит. Он был куплен без всякой на то надобности – давление мерить некому и незачем, медицинской практикой ни я, ни жена не занимались. Однако, по глубочайшему убеждению Белы, в любой приличной домашней аптечке тонометр должен быть. Быть, и всё.
– Как, например, йод и аспирин? – спросил я.
– Как йод и аспирин, – ответила жена снисходительно, оглядев меня с головы до пят – знакомый приём: будто видела впервые.
И вот ровно два месяца назад (после первой моей скорой) мы вспомнили, что в нашей «приличной домашней аптечке» этот нехитрый аппарат есть: пришло-таки его времечко послужить по своему прямому назначению, а не числиться вечно в качестве экспоната. Бела довольно быстро овладела искусством обращения с тонометром. После первого же измерения давления Нине Николаевне та театрально всплеснула руками:
– Так ты ж у нас настоящий лекарь!
Вообще, открытий в области врачевания мы за сравнительно небольшой срок пребывания в Минске сделали множество. Узнали, например, каким образом связана сердечнососудистая система с ЦНС (центральная нервная система), с ВНС (вегетативная нервная система), с лёгкими, печенью, почками, а также со сном, питанием, курением, алкоголем. Понятие «фитотерапия» перестало быть для нас пустым звуком: раньше мы мяту ни за что не отличили бы от любого другого сорняка, пустырник – от обыкновенной колючки, теперь достаточно было одного взгляда, чтобы сказать: это мелисса, а это – чистотел. А ещё были хатха-йога, бег трусцой по Амосову, закаливание по Иванову.
Какими открытиями ещё мы могли похвастать?
Ещё одним и, пожалуй, самым главным: тем, что смешного (как ни крути) в нашем вынужденном медликбезе было мало. Уж где-где, а в постижении симптоматик тех или иных заболеваний мы бы (и в большей части Бела!) с удовольствием повременили бы лет эдак на «двадцать-тридцать-пятьдесят».
– Уж не столетия ли ты собралась пожить? – поинтересовался я у жены.
