Комната заблуждений

– Как тренер продолжает выпускает его на поле, если он с метра не смог вколотить мяч в ворота "старой сеньоры"?!?

– Почему я живу именно так?…

– Этот переезд не дал мне ничего, кроме новых проблем…

– Я чувствую подозрительный запах гари, или мне только кажется?…

– Где моё пиво? Это ты его выпил, старая сука?…

– Его глаза! Могу поклясться, что раньше они были другого цвета…

– Мне вчера приснился сон с покойником, к чему бы это?…

Парень внес меня в эту группу, быстро исчезнув за спинами других, но они даже не заметили присутствие нового человека в моем лице, продолжая кричать своё. Это всё сливалось в знойное многоголосие анонимной толпы:

– твоя вина… он скоро придет, черноокий, бесстрастный… как же надоели эти дожди… давно мы не виделись… бросил бы это ребячество…, – снова вводило в состояние потерянности, произнесенное невпопад, невовремя, без умысла, гипнотизировало, запутывало, зачем? -…если не было возможности спасти, то почему он до сих пор не отпускает… беспросветные и глупые попытки… вы не видели моего друга? Мы вместе пришли… ты не умеешь это делать правильно… луна такая ясная, словно управляет моей волей… не вырваться… гарь … не имею представления, о чем ты вообще говоришь…кипяток…огонь…горим…ОГОНЬ!!!

Я не сразу понял, что это не часть общего монотонного разговора. Кто-то кричал, перекрикивая всех, когда я окончательно очнулся и сразу почувствовал запах гари; горячий воздух обжигал легкие, все заволновались и наперебой начали кричать: "Горим!", "Огонь!", "Пожар!", толкаясь и сбивая друг друга. Вдруг, как по команде, каждый из них умолк, но возня не прекратилась: толпа устремилась к выходу, хаотично и бессмысленно. Послышались словесные тычки оскорблений и удары копошащейся борьбы, быстрые вскрики, но никто не мог вырваться, задерживаемый разъяренно испуганным соседом. Потом снова раздался крик: "Пожар!", и я увидел, как языки пламени облизывают барную стойку, перекидываясь на потолок и соседние стены, уничтожая полотна; дым сузил круг обзора, рядом оказался тот парень, что притащил меня в ту группу, уже растворившуюся в организме суетной толпы; он стремился выйти, как и остальные, грубо отталкивая меня, цепляясь за эгоистичный инстинкт самосохранения. Внезапно на него свалилась горящая балка, прибив к земле, и он истошно заорал, бесцельно размахивая обреченной рукой. Он схватил меня за штанину, продолжая несвязно кричать, умоляя о спасении. В ужасе я попытался вырваться, яростно толкая других поблизости, нанося удары ногой по его цепкой руке, лишь бы отойти подальше от пострадавшего и от раскаленной балки, которая вживалась в него, прожигая одежду и кожу. Беспомощным голосом, в котором чувствовалось звучание смерти, он прокричал мне в последний раз: "Не бросай меня!", затем силы покинули его, убегая от умирающего, хватка ослабла, пальцы разжались, освобождая штанину, а сожженные губы продолжали шепотом повторять последние слова, надеясь на спасение. В ступоре, я ужасался кривляньям его обожжённого лица и невероятно белым глазам. Запахло жаренным мясом. Дым, тем временем, распространялся быстрее, охватывая всё, что мог бы окинуть безумный глаз: мы оказались в общей могиле. Меня не спасло чудо. Стремясь пробиться к выходу, я продолжал толкаться и пытаться пролезть, но это было тщетно. Мне не хватало воздуха, я задыхался и уплывал, не чувствуя тела. Я падал, не осознавая смерти, хоть это и была она, призывающая к спокойствию и мужеству, настигшая нас всех запертыми в деревянной коробке. Спасения нет…

2

Порывисто дыша, парализованный и не понимающий, где нахожусь и что собой представляю, я видел только непроницаемую стену тьмы. Внезапно, справа от меня, послышалось лёгкое шуршание, а следом за ним – звучание знакомого голоса:

– Приснился кошмар?

Да, это был только сон, ощущаемый жизнью, в котором под сомнение не ставилась твердость столпов мироздания. Подробности начали ускользать сквозь пальцы трезвости, оставляя на коже небольшие крупицы, и даже они до сих пор кажутся настолько реальными, наполненные некой странностью и мифологической мистикой, глупые и лишенные привычной логики, но будоражащие тихую гавань сознания. К счастью или к сожалению, скоро и эти песчинки смоются беспощадными волнами забвения. Но, какие люди составляли мир того сна? Они были такие смутные, однотипные и совершенно незнакомые, но пугающие своей сущностью, казавшиеся деталями одного большого механизма, выполняющего свой процесс творческого создания абсурдной картины. Удивительно, но я не ощущал освобождения и облегчения после кошмара, только грузно свалившаяся усталость заняла место на моих плечах и голове.

– Да… Ты права… Ужасный сон… Почему здесь так холодно? – сонно пробормотал я. Одеяло безуспешно защищало от холода, позволяя ему проникнуть под кожу. Меня неудержимо начало трясти, голова пылала, проецируя в темноте странные красноватые узоры.

– Что ты? Здесь тепло, – щекой ощущалось слегка тревожное дыхание от резкого пробуждения; скорее всего, я выпугал Её, дергаясь, вырываясь из темных пут, или крича, будучи охваченным невидимым огнём, – я могу согреть, если тебе холодно…, – Её игривые слова казались такими далекими и неестественными, словно заученными. Она прижалась ко мне и вскрикнула:

– Боже, да ты же весь горишь!

И я услышал, как быстро Она взлетела с постели и направилась к выключателю. Вызванный яркий свет болезненно ослепил меня, увеличивая красноту галлюциногенных образов. Глаза пылали, практически слезились от внутреннего пожара. Я накрыл голову одеялом, чтобы сберечь и без того раскалывающуюся голову. Издалека доносились Её торопливые попытки отыскать позабытый градусник; Она что-то повторяла себе под нос, и это больше походило на жужжание. Стоило мне вспомнить об ушах, как они тоже заболели и воспылали, словно разбуженные по общей тревоге. Попытки унять дрожь проваливались раз за разом, я сжимал, объятый ознобом, одеяло, пытаясь согреться, но достигая противоположного результата. Она подошла ко мне, стянула непригодное одеяло и протянула градусник. С зажмуренными глазами я нащупал холодный термометр и установил его.

– Не удивлюсь, если будет 40. Надеюсь, таблетки остались, – взволнованная, Она вышла в другую комнату в поиске лекарства. Я продолжал лежать, безвольно смотря на потолок, часто моргая разгоряченными глазами – на нём появлялись и расползались диковинные узоры, затем он расплывался, покрываясь волнами. Отяжелевшая голова, пронзённая тысячью ярчайших молний, была источником пожара, распространявшегося по всему телу. Продолжая трястись, я захватил взором всю комнату, ещё узнаваемую, но уже мутировавшую под пагубным влиянием воспламеняющей болезни. Из окна, сквозь прозрачно-белую штору меня внимательно рассматривала заунывная потусторонняя чернота; был самый разгар ночи, когда одинокие воины, что держат яркие фонари, освещая далекий путь домой, несут бремя службы. Как мне удалось подхватить это заболевание?

Всё время, которое я провел в тихом ожидании, перебрасывая взгляд с одного объекта на другой, меня неотступно преследовал шум, сконцентрированный в голове. Я представил, что моё тело успело незаметно для меня принять новую форму или сгореть, обуглившись до костей – подумать о таком было несложно, когда острее всего чувствуешь, как сгорает, словно бумага, тонкий слой кожи. Испытание огнём. Глаза закрылись, медленно открылись, затуманенные, практически слепые, и снова сомкнулись. Последние запасы сил уходили на такие простые действия только для того, чтобы как-то отвлечься от поглощающей боли, от языков пламени, облизывающих тело и душу. И вместе с тем, я чувствовал великое одиночество, заброшенность другого мира, в который меня изгнали на страдание совершенно одного, прокаженного и подавленного страхом, потерянностью и грустью.

Наконец, Она возвратилась, разрушив ту одинокую тюрьму, принесся с собой таблетки и кружку с водой. Её глаза, пучина буйного океана, полны сожаления и грусти, словно Она ухаживает за безнадежным в хосписе. Вольные мысли про смерть всегда продиктовываются злым духом над левым ухом, когда болезнь захватывает новые территории. Это странным образом успокаивает, когда начинаешь вырисовывать в голове места, находящиеся за тонкой непрозрачной гранью бытия. Пока ты одержим въедливыми демонами, они позволяют тебе одним глазом посмотреть, запутывая и сбивая с мысли. Мир идей? Или, быть может, абстрактный рай с воротами из чистого золота и белыми облаками вместо земли с одной стороны и кровавый ад с металлическими котлами для грешников с другой? А может быть, змей, что поглощает самого себя, пугающие параллели и бесконечные лабиринты? Как можно описать недостижимое для слов жизни, её правил и образов место, если там у них нет никакой власти; где, возможно, не существует никаких привычных правил, законов и форм? Никак – это временно закрытая для нас зона, вызывающая страх; именно поэтому мы осуществляем попытку за попыткой, возводим одну крепость успокоения за другой, чтобы было не так страшно безвозвратно уходить туда.

Она поставила кружку на небольшой прикроватный столик рядом с моими наручными часами, забрала градусник, внимательно посмотрела на шкалу и с печалью в голосе произнесла:

– 39,8. Бедный ты мой, надо срочно выпить жаропонижающее, – и протянула кружку и таблетку. В моем теле, кукольном и огрубевшем, погибло всё, кроме ярости; она нашла свой приют здесь, питающаяся плодами выбешивающего света и разрушающего пламени. Усаживаясь, я забрал из Её восковых рук зеленый обжигающий ледник и машинально закинул в рот лекарство, запив жадными глотками освежающей воды. Насколько же сильно распространился пожар, в каких уголках облизывается он, раз его так сложно потушить. Наблюдая за моим страданием, Она молча кивнула, понимая невысказанное желание, и ушла за новой порцией. Шум, словно исходящий от грохочущего дряхлого поезда, отталкивал мою личность в сторону, не позволяя сосредоточиться. Давненько не было так плохо. Лоб гудел и раскалывался, словно к нему приложили раскаленный докрасна древний чугунный утюг и с усилием, которому позавидует видный силач, вдавливали внутрь, расплавляя отброшенное существо.

В таком подавленном состоянии со склоняющейся вниз головой, смотря исподлобья без какого-либо хитрого умысла в старый, давно неработающий телевизор, я ожидал Её возвращения. Чёрный навечно потухший экран вглядывался в меня, засасывая внутрь альтернативной комнаты, наполненной печальными вставками пианино, вынимающими душу из тела своей пронзительностью и чистотой. Здесь всегда играла туманная песня о незаконченном страдании, что призраками окутывали жизнь каждого, напоминая о себе в весенних цветах и шелесте деревьев. На экране, показывающем всё скрытое, начали проявляться силуэты, возникающие позади другого меня, но и я чувствовал их спиной, боясь повернуться, наблюдая происходящее в старом изжившем свой век угнетения и контроля телевизоре. Так молча они и стояли, слегка склонив свои головы поближе ко мне. Все они, похожие друг на друга, олицетворяли только одно явление, взглядом сдавливая плечи и прогибая спину – то было знакомое чувство вины, вновь пробудившееся от беспокойного сна. Появляясь в самых разных состояниях, оно неотступно преследовало и дышало в затылок, наслаждаясь мрачно-тоскливыми мотивами, которые искусно создает – оно любит пианино. Эта музыка и шум сталкивались между собой, перекликались, взрывались и насаждали свои идеологии наказания и вины, когда пришла Она и нежно дотронулась до меня. Силуэты тяжких и вечных наблюдателей растворились, задержавшись на потёртом экране. Вода на этот раз была отвратительно теплой, но это не помешало с той же жадностью испить её до дна. Это была неутолимая жажда, что обычно назойливо напоминает о себе пустынной сухостью. Я отдал Ей кружку и завалился на кровать, чувствуя всю мощь и уверенность своего безысходного положения под прожигающим и обезоруживающим светом. Поставив ненужную кружку на столик, Она прилегла рядом со мной, собираясь приобнять, но я остановил Её, попросив выключить гадкий свет. Та грубость, небрежно брошенная, одернула нежность, и, когда Она вернулась, погасив огни, больше не предпринимала попыток обнять. Она молчала в темноте, но я прекрасно ощущал Её вопрошающий взгляд. Вопросы, интересующие Её, тревожили и меня, но я не знал ответов на них. Наше положение было нестабильным последние годы и его дальнейшая финансовая судьба зависела от следующей пары дней и моего участия в деле, успех которого теперь выглядел призрачно. Всё было зыбко, а теперь грозилось вообще разрушиться. Даже я ненавидел себя за это, бессмысленно, конечно, но злость не знала пощады и не находила иного выхода. Она тоже думала об этом, но все же главной Её тревогой оставалось моё здоровье. От этого я ненавидел и злился и на Неё; в очередной раз именно я поставил нас в критическое положение, но Она словно не хотела на это обращать внимание, пассивно увядая, впитывая мою ненависть. Только челюсть сводило из-за гнева на себя и на Неё.

– Милый, тебе необходим покой, – прервав ночную тишину, произнесла Она, – если вдруг проснёшься и тебе будет плохо, сразу разбуди меня. Утром я зайду в аптеку и куплю антибиотики, чтобы поскорее вылечить тебя. Хорошо?

– Хорошо, хорошо, хорошо, – машинально и бессвязно, очень тихо, словно молитву, я начал повторять это слово, не понимая, что произношу. Поймав себя на бессмысленно странном проговаривании одного слова, распадающегося и не имеющего прежнего звучания, я замолчал, закрыв глаза в поиске забвения.

Больше Она ничего не говорила, только укутала меня одеялом и продолжила думать о своем.

Становилось очень душно и хотелось хоть немного выпутаться, чтобы слегка охладить кожу. И в то же время не хотелось совершать какие-то действия, не хотелось больше думать о проблемах, которые съедают меня каждый день лучше любой болезни, не хотелось переживать и страдать – все было противно до смерти. Особенно противно было находиться в этом несовершенном теле, зараженном, разлагающемся, грязном, омерзительном. Не хотелось чувствовать его, будучи заточенным в грудной клетке этого отвратительного существа. Не хотелось находиться рядом с Ней, готовой страдать и обманываться дальше. Я стремился впасть в первородную бездну, когда закрывал глаза, но меня подхватил Гипнос и унёс в другую область.

3

И нашёл себя распростертым посреди невероятной красоты. Зелёный мир, завораживающий и обдуваемый освежающим ветерком. Тело приятно ощущало под собой мягкость высокой травы, утопая, как в потерянном море, таком девственном и свободном. Поднявшись, передо мной предстало поле, охваченное миллионами удивительных растений, напоминающих взрывы красок в миниатюре, многие из которых заявили о себе впервые. Вблизи от меня находилась охапка ярко-красных растений; их цветки напомнили маленькие рупоры граммофонов, но это было бы слишком грубое сравнение для столь изящных творений с выходящими по центру длинными тычинками. Рядом приютился и белый дурман, знакомый по старому книжному увлечению. Глаза узнавали скопление жёлтых тюльпанов и такого же цвета растений, напоминающих небольшие солнца, отправляющее свои лучи навстречу всему миру; справа кучкой сгруппировались небольшие кремовые таблеточки, похожие на ромашки; чуть дальше гордо и хладнокровно приютились несколько слезинок пастушка, переносящие любые морозы; не обойтись было и без нарциссов и удивительно распушившихся красных пионов, что образовали небольшой пылающий круг слева: своё пристанище нашли самые разнообразные прекрасные представители, собранные вместе из самых далеких уголков земли. Эта картина радовала глаз своей красочностью и невероятно опьяняла букетом уникально приятных запахов, не мешающих и не сталкивающихся друг с другом. Среди этого теплого собрания сильно выделялись синие растения, что пушистыми шариками недружелюбно отделились от остальных собратьев. Рассматривая все эти цветы, я удивлялся, как природа смогла создать такое необычное, неповторяющееся чудо. Словно впервые обретя настоящее зрение, я гулял по этому полю, позволив себе не думать ни о чем. То самое место, о котором так часто и беспокойно грезил, желая скрыться от быстро происходящего, окружающего, неподвластного, убегающего мимо. Здесь всё не имело того важного значения скорости и быстроты, безумного темпа, от которого голова начинает ходить кругом и все мысли сводятся к остановке. Тут можно было прислушаться к самому себе. Но внутренний голос, бушующий и неуспокаивающийся, не мог позволить так долго чем-то наслаждаться; он начал ронять другие семена в эту непорочную землю, и то были семена сомнения и паники. И всё вокруг стало только наигранно спокойным, не потеряв свою изумрудную чистоту, но обретя новый, невиданный ранее, оттенок тревоги. Сразу же, без предупреждения, меня охватило мрачное состояние – я никогда не должен был оказаться здесь. Сердце болезненно разрывалось, находясь посреди первозданной чистоты. Словно, я что-то забыл, но тревога и паника от этого не исчезли, тяжело и нудно надавливая на органы, вызывая тошноту. Вдыхая поглубже ничем не оскверненный воздух, наполненный ароматами, вызывающими теперь рвотные позывы, я услышал неожиданный звук; то было ржание лошадей. А через небольшой промежуток времени я воочию увидел тех, кто нарушил эту благоговейную тишину. Гордые существа, что грациозно играли, наслаждаясь природой, не обращали внимание на осквернителя столь волшебного места. Захотелось подойти поближе, но что, если они испугаются меня и убегут, прекратив резвиться, как беззаботные дети, видящие кристальную чистоту мира? Я продолжал завороженно на них смотреть, желая только обнять лошадь за её теплую шею, посмотреть в понимающие огромные глаза, погладить, ощущая рукой трепет вольной жизни. Не всем повезло так, как им, избежавшим оковы рабского угнетения. И пусть они никогда не узнают страданий внешнего мира. Но и мне не стоило простаивать попусту, необходимо было куда-то идти. Отвлекшись на лошадей, я позабыл про боли, но они предательски вернулись только стоило мне сосредоточиться. С иглами в животе и тошнотой, подкатывающей к горлу, чувствовалась неудовлетворенная потребность в постоянном движении. Оставляя животных наедине с тихим царством, я ушёл, не позабыв про переживание скрытой тревоги. Она заполняла мою голову, и от неё не представлялось возможным избавиться. Впереди раскинулся неизведанный мир, и каждый шаг позволял ощутить себя первопроходцем, пишущим новую историю. Травы не становилось больше или меньше: она равномерно окружала меня, внешне не меняясь, куда бы ни обратил взор, и было неприятно грязью осквернять священную землю. Я шёл с усиливающейся болью, с каждым шагом все более угнетающей, а окружение и не помышляло измениться, заставляя думать о бессмысленности такой ходьбы, и своей красотой начинало вызывать отвращение, словно намекая на ту темную субстанцию, глубоко засевшую во мне, имя которой вертелось на языке, но оставалось безымянным.

Когда я полностью разочаровался в своем пустом путешествии, меня кто-то окликнул. Обернувшись, я увидел путника, уверенного, в отличии от меня, в целесообразности и успешности своего испытания. Он подошел ближе, и мне удалось его лучше рассмотреть: то был мужчина средних лет с ярко выраженными надбровными дугами и густой чёрной бородой, содержащей в себе редкие седые волоски. Его внешность была приятна и располагала к себе любого, кто вступал с ним в разговор, хоть плащ странника и был покрыт пылью и грязью, это не отталкивало от него – наоборот, создавалось впечатление много видевшего и пережившего мудреца, продолжающего своё восхождение. Он добродушно посмотрел на меня, узнав, возможно, обо всех переживаниях в моих глазах, и, после небольшой передышки, заговорил:

– Это очень красивое место, не правда ли? Мне, несомненно, нравится это время года. Середина лета. Ещё не успевшая состариться природа дышит жизнью и наслаждается своим великолепием, увлеченно ловит мгновение, позабыв о смерти. Видите эту птичку? – он показал на крохотный комочек жизни, почтительно держащийся на безопасном от нас расстоянии; даже отсюда в глаза бросались его невероятно прекрасные жёлтые пучки перьев, расположенные на плечах: они выделялись на фоне угольной окраски, словно благословленные солнцем. Казалось, что она не знала покоя, постоянно отлетая и прилетая обратно; чёрный продолговатый клюв издавал странные звуки, напоминавшие "тук-тук", но брошенные явно с призывом продолжить путешествие. – Она преследует меня в течение всего интересного и тяжёлого восхождения. Я не против её милой компании.

– Куда вы идете? Ведь здесь сплошь цветущие поля и больше ничего.

– Неужели? Каждый идет в том направлении, которого хочет достичь. Если вам на самом деле интересно узнать, куда я направляюсь, а не из праздного любопытства, то с радостью отвечу – в Анор-Лондо.

– Анор-Лондо? Это где?

– Да вот же, сами посмотрите, – и он указал пальцем на диковинный замок, которого раньше здесь не было. Великолепие и идеальность его башен завораживали меня, не отпуская, – но мне придется вас предостеречь – это очень опасное место. Красота этого города, да, это город, вы видите только небольшую его часть, иначе бы он свел вас с ума, поражает глаза, а знания, хранящиеся в его библиотеках – умы. Сотни искателей сгинули, посчитав себя достойными прикоснуться к Великим Тайнам. Это смертоносное место, не дайте себя обмануть. Предвосхищая ваш вопрос, отвечу сразу: нет, мне не страшно отдать жизнь в поисках знания, страшнее бродить, не зная, чему эту жизнь посвятить. Я вижу, что вы до сих пор не решились с предназначением. Тяжёлое и грустное время, не поспоришь; к нему невозможно подготовиться. Вы хотите охватить всё и в то же время понимаете, что всё охватить – невозможно; количество ограниченно временем, влияющим на нас. Не печальтесь о прошедшем. Столько всего произошло за такой короткий промежуток. Я знаю. В ваших глазах читается страх. Не позволяйте прошлому затуманить настоящее и разрушить будущее.

– Я не знаю, что мне делать…

– Определиться. И не стоять слишком долго на месте: эта трава может схватить вас и больше никогда не отпустить.

– Но как мне решить?

– Не мне выбирать за вас Путь. Вы сами должны это сделать, определив у которого из них есть сердце – именно такой путь будет верным и не разочарует вас в конце. Чуть не забыл, мне надо отдать это, – и он достал из одного из множества карманов плаща небольшой резной ключ, – Вы найдете ему применение лучше, чем я. Что ж, мне надо продолжать движение.

Мы попрощались с ним, словно были давно знакомы. Кого-то он мне напоминал – кого-то из очень далекого прошлого. Он последовал дальше, и дорога возникала под его ногами, уверенно, без промедления. Верный спутник, в течение всего времени внимательно вникая в наш разговор, отправился за ним. Удивительное создание, как и всё, что мне довелось повстречать здесь. В голову пришла интересная мысль: быть может, те лошади, являются моими проводниками? В таком случае, они бы не испугались и не сбежали. Мой путь тоже непрост; в одиночку мне не дойти до конца. Озаренный такой простой мыслью, навеянной птицей, я побежал было обратно, но вот где было это "обратно", если из ниоткуда возник город, мной ранее не виденный, появилась дорога, не принадлежавшая мне, и небо так и оставалось чистым, без облачка, только расчерченное самолетными полосами. Я потерялся на священной земле.

Решив, что надо держаться подальше от странного города и дороги – они не были моими по праву, я отправился искать своё предназначение и свой путь, ведь именно поэтому очутился здесь. До меня смутно стало пробиваться осознание, как я могу вернуться домой. Только, где был мой дом и что он из себя представлял? И стоило ли туда возвращаться? Было ли это всего лишь зданием, или там действительно забудется ощущение тяжести существования чужим? Достаточно ли будет приложенных усилий? Я отдаю всего себя. Надеюсь, мысли выстроили правильную картину.

Долго моё странствие кидало к рассуждениям о безнадежности и страху остаться здесь навсегда – периоды гнева сменялись стыдливыми испугами, когда хотелось лечь на траву, так и оставшись лежать, пока она не затянет меня, прекратив глупые страдания. И все же я держался, думая об этом слишком часто и непозволительно долго, но не позволяя дурному взять вверх окончательно; приходилось подгонять себя, уверяя, что этот план никуда не денется – трава была везде, значит, и обвить она тоже всегда успеет. Так я и продвигался вперед, порой перенося внутренний монолог в шепот и внезапные выкрики: тут некому было на меня странно и осуждающе смотреть. Это и увлекло – монотонная ходьба постепенно вытеснилась из головы. Не сразу я заметил, как вдалеке что-то появилось. По началу, это было очень неотчетливо, и никак не удавалось разобрать, что же это. С каждым пройденным метром вопросов становилось только больше, увиденное неприятно поражало; не стоило и думать о чем-то благожелательном: эта действительность таила в себе разного рода опасности и ловушки, прикрываясь девственной красотой.