Пан

Господин Мак показал мне устройство своих новых ламп, первых парафиновых ламп, попавших сюда, великолепные вещицы на тяжелых свинцовых ножках; он сам зажигал их каждый вечер во избежание какого-либо несчастья.

Раза два он начинал говорить о своем дедушке консуле: мой дедушка, консул Мак, получил эту застежку из собственных рук Карла Иоганна, говорил он, и показывал пальцем на свою бриллиантовую застежку. Его супруга умерла, он показал мне ее портрет масляными красками в одной из соседних комнат: почтенная женщина в чепце и с дружелюбной улыбкой. В той же комнате стоял также библиотечный шкап, где были даже старинные французские книги, которые, казалось, перешли по наследству; переплеты были изящные, с золотыми тиснениями, и много владельцев написало на них свои имена.

Для виста пришлось позвать двух его приказчиков; они играли медленно и неуверенно, точно рассчитывали, и всё-таки делали ошибки. Одному из них помогала Эдварда.

Я уронил свой стакан и поспешно встал.

– Ах, я уронил свой стакан! – сказал я.

Эдварда разразилась хохотом и отвечала на это:

– Да, это мы все видели.

Все, смеясь, уверяли меня, что это ничего не значит. Мне дали полотенце вытереться, и мы продолжали играть. Было уже одиннадцать часов.

Неприятное чувство овладело мною при смехе Эдварды, я посмотрел на нее, и мне показалось, что ее лицо стало совершенно незначительным и менее красивым. Господин Мак прекратил, наконец, игру под предлогом, что обоим приказчикам нужно было ложиться спать; потом он откинулся на спинку дивана и начал разговор о том, какую ему повесить вывеску на фасаде его амбара, и спросил у меня об этом совета. Какую краску ему выбрать? Мне было скучно, я отвечал, что черную, совершенно наугад, и господин Мак тотчас же согласился:

– Черную краску, я и сам так думал. Склад соли и пустых бочек, жирными черными буквами, это всего благороднее… Эдварда, а тебе не пора уже спать?

Эдварда встала, подала нам обоим руку, пожелав покойной ночи, и ушла. Мы продолжали сидеть. Мы говорили о железной дороге, которая была окончена в прошлом году, о первой телеграфной линии. Бог знает, как еще далеко на север будет проведен телеграф. Молчание.

– А вот мне, – говорил господин Мак, – совсем незаметно стукнуло сорок шесть, и волоса, и борода поседели. Да и так я чувствую, что постарел. Вы видите меня днем и считаете меня молодым; но, когда наступает вечер, и я остаюсь один, я совершенно падаю духом. Тогда я сижу здесь в комнате и раскладываю пасьянсы. Если сплутуешь разок-другой, то они легко удаются. Ха-ха!

– Пасьянсы удаются, если сплутовать разок-другой? – спросил я.

– Да.

Он встал, подошел к окну и выглянул в него.

Я также встал.

Он обернулся и улыбаясь пошел мне навстречу в своих длинных, с острыми носками, ботинках, засунув оба больших пальца в карманы жилетки. Подойдя ко мне, он еще раз предложил лодку в мое распоряжение и протянул мне руку.

– Впрочем, позвольте, я вас провожу, – сказал он и задул лампы. – Да, мне хочется немного пройтись, еще не поздно.

Мы вышли.

Он указал на дорогу, ведущую к дому кузнеца, и сказал:

– Вам лучше пойти по этой дороге! Это кратчайшая!

– Нет, – отвечал я, – дорога мимо амбаров короче.

Мы обменялись несколькими словами по этому поводу, не придя к соглашению. Я был убежден в том, что я быль прав, и не понимал его упорства. Наконец, он предложил каждому идти своей дорогой; кто придет первым, подождет у хижины.

Мы отправились. Он скоро исчез в лесу.

Я шел обыкновенным шагом и рассчитывал прийти по крайней мере на пять минуть раньше. Но когда я пришел к хижине, он уже стоял там и кричал:

– Ну что, видите! Да, я всегда хожу по этой дороге, она в самом деле кратчайшая.

Я посмотрел с величайшим удивлением на него, он не вспотел и незаметно было, чтобы он бежал. Он тотчас же распрощался, поблагодарил за вечер и отправился той же самой дорогой, какой и пришел.

Я продолжал стоять и размышлял, что всё это очень странно! Я проходил обе эти дороги много раз. Милый человек, ты опять плутуешь! Или это был лишь предлог?

Я видел, как его спина опять скрылась в лесу. Мгновение спустя, я уже шел за ним, осторожно и поспешно; я видел, как он утирал лицо всю дорогу, и знал теперь, как он не бежал. Он шел ужасно медленно, и я не терял его из виду; он остановился у дома кузнеца. Я спрятался и видел, как дверь открылась, и как господин Мак вошел в дом.

VIII

Следующие несколько дней прошли как нельзя лучше; моим единственным другом был лес и великое уединение. Боже мой, я никогда не испытывал большего одиночества, чем в эти дни. Весна была в полном разгаре, я нашел звездчатку и тысячелистник в поле, прилетели зяблики и синицы; я знал всех птиц. Иногда я вынимал из кармана две монеты по двадцать четыре шиллинга и бренчал ими, чтобы нарушить уединение. Я думал: «А что если бы пришли Дидерик и Изелина!»

Ночей больше не бывало, солнце только окунало в море свой диск и опять всходило, красное, обновленное, как будто оно выпило вина во время пребывания там, внизу. Что за странности представлялись мне порой, никто не поверит. Иногда мне казалось, что это сам Пан сидел на дереве и следил за мной. И дерево дрожало от его затаенного смеха. Везде в лесу было движение, животные издавали различные звуки, птицы звали друг друга, их сигналы наполняли воздух. Появились майские жуки: их жужжание перемешивалось с шорохом ночных бабочек; словно шепот возникал то там, то здесь по всему лесу. Было что послушать! Я не спал три ночи, я думал о Дидерике и Изелине.

«Вот, думал я, они придут. И Изелина подведет Дидерика к дереву и скажет:

– Постой-ка здесь, Дидерик, а я попрошу этого охотника завязать мне ремень у обуви. И этот охотник – я, и она движением глаз дает мне понять это. И когда она подходит, мое сердце понимает всё, и оно перестает нормально биться, оно начинает бурно трепетать.

А она-нагая с головы до ног под своим покровом, и я касаюсь ее рукой.

– Завяжи мне ремень! – говорит она, и щеки у нее горят.

И немного спустя она шепчет у самого моего лица, у самых губ:

– О, ты не завяжешь мне ремня, мой милый, нет ты не завяжешь… не завяжешь мне…

Но солнце окунает свой диск в море и вот снова восходит, красное, обновленное, как будто оно побывало там внизу и выпило вина. А воздух наполнен шепотом.

Час спустя она говорит:

– Теперь я должна покинуть тебя.

И она кивает мне, уходя, и ее лицо нежное и восторженное. И она снова оборачивается ко мне и кивает. Но Дидерик отходит от дерева и говорит:

– Изелина, что ты сделала? Я всё видел.

А она отвечает:

– Дидерик, что ты видел? Я ничего не делала.

– Изелина, я видел, что ты делала, – говорить он опять. – Я видел, Изелина.

Тут раздается ее громкий, веселый смех, и она идет с Дидериком дальше, ликующая и грешная. А куда она идет? К очередному новому другу, в лес, к какому-нибудь охотнику.

Была полночь. Эзоп отвязался и охотился сам по себе, я слышал его лай в горах, и когда, наконец, он вернулся обратно, было уже около часа. Показалась пастушка, она вязала чулок, напевала, и смотрела по сторонам. Но где же было ее стадо? И зачем она шла по лесу в полночный час?

Я подумал: она слышала лай Эзопа и знала, что я в лесу.

Когда она подошла, я встал и вопросительно смотрел на нее.

– Откуда ты идешь? – спросил я ее.

– С мельницы, – отвечала она.

– Но что ты делала у мельницы ночью? Как это ты не боишься ходить по лесу в такое время? И как родители позволяют тебе уходить из дома так поздно? – спросил я.

Она засмеялась и отвечала:

– Мне не надо разрешения родителей. Я уже не так молода, мне девятнадцать лет. Но я был уверен, что ей не было девятнадцати, она точно прибавила себе года два. Но зачем?

– Садись, – сказал я – и скажи, как тебя зовут.

И она села, краснея, рядом со мной и сказала, что ее зовут Генриеттой.

Я спросил:

– У тебя есть возлюбленный, Генриетта, обнимал ли он когда-нибудь тебя?

– Да, – ответила она и засмеялась, смущенная.

– И сколько же раз?

Она молчала.

– Сколько раз? – переспросил я.

– Два раза, – тихо сказала она.

Я привлек ее к себе и спросил:

– Как он делал это? Вот так?

– Да, – прошептала она, вся дрожа.

Было уже четыре часа.

IX

У меня был разговор с Эдвардой.

– Скоро пойдет дождь, – сказал я.

– Который час? – спросила она.

Я посмотрел на солнце и ответил:

– Около пяти.

Она спросила:

– Вы это можете так точно видеть по солнцу?

– Да, – отвечал я – я могу это видеть по солнцу.

Молчание.

– Но когда вы не видите солнца, как тогда вы узнаете время?

– Тогда я ориентируюсь по другим вещам: по морскому приливу и отливу, по траве, которая ложится в определенное время, по пенью птиц, которое постоянно меняется; одни птицы начинают петь, когда другие умолкают. Иногда я узнаю время по цветам, которые закрываются к вечеру, по листве, которая бывает то светло-зеленой, то темно-зеленой, а кроме того, я просто это чувствую.

– Та-ак, – сказала она.

Я думал, что вот-вот пойдет дождь и, жалея Эдварду, не хотел дольше задерживать ее на дороге; я взялся за фуражку. Вдруг она остановила меня еще одним вопросом, и я остался.

Она покраснела и спросила меня, зачем собственно я здесь жил, зачем ходил на охоту, зачем то, зачем это. Я ответил ей, что охотился только для того, чтобы добыть себе необходимое для пропитания. Да, я стрелял, но не для того, чтобы убивать, я стрелял для того, чтобы жить. На день мне достаточно одного тетерева, а потому я не убивал двух, а подстреливал другого на следующий день. Зачем мне было убивать нескольких? Я жил в лесу, я был сын леса; когда был запрет на охоту, я начинал ловить рыбу и жил рыбой. Я люблю лес и уединение. Мне нравится здесь.

Когда я спросил ее, понятно ли ей это, она ответила – да.

Я продолжал говорить, так как ее глаза были устремлены на меня.

– Если бы только вы увидели то, что здесь вижу я, – продолжал я. – Зимой идешь и видишь на снегу след куропатки. Вдруг он пропадает, это значит птица поднялась. Но я могу видеть, в каком направлении полетела дичь, и в скором времени я ее нахожу. Всегда найдется что-нибудь интересное. Осенью часто приходится наблюдать падающие звезды. А что, думаю я тогда в своем одиночестве, уж не мир ли это какой содрогнулся и разлетелся вдребезги прямо перед моими глазами? И мне, мне удалось увидеть самый настоящий звездный дождь!

– Да, да, я вас понимаю.

– Та-ак. А иногда смотришь на траву, и трава, может быть, тоже смотрит на тебя, кто знает? Я смотрю на какую-нибудь отдельную травинку; она, может, немного дрожит, и мне кажется, что это что-нибудь да значит; я думаю про себя: а вот стоит травинка и дрожит! Интересно почему? Смотришь на сосну, и там найдется, может, какая-нибудь ветка, которая заставить тебя также и о ней немного подумать. А иногда встречаешь в горах и людей, случается.

Я посмотрел на нее, она стояла, сгорбившись, и слушала меня. Я не узнавал ее. Она до такой степени сосредоточилась, что забыла обо всем; ее лицо приняло глупое выражение, рот открылся, губа отвисла.

– Да-а, – сказала она и выпрямилась.

Начал накрапывать дождь.

– Дождь, – сказал я.

– Да, смотрите-ка, дождь, – сказала она и тотчас же пошла прочь.

Я не стал провожать ее, она пошла своей дорогой, я поспешил к хижине. Прошло несколько минут, начался сильный дождь. Вдруг я услышал, что за мной кто-то бежит. Я остановился и увидел Эдварду. Она покраснела от напряжения и улыбалась.

– Я и забыла об этом, – говорила она, запыхавшись – об этой прогулке на место сушки рыбы. Доктор приезжает завтра, вы будете свободны?

– Завтра? Хорошо. Договорились.

– Я и забыла об этом, – еще раз повторила она и улыбнулась.

Когда она пошла, я обратил внимание на ее тонкие красивые ноги. Башмаки у нее были стоптаны.

Х

Я хорошо помню еще один день. То был день, когда для меня наступило лето. Солнце начало уже светить по ночам и высушивало мокрую землю к утру; после последнего дождя воздух стал мягким и свежим.

День склонялся к вечеру, когда я явился на пристань. Вода была совершенно спокойна; смех и болтовня доносились до нас с острова, где мужчины и девушки работали над рыбой. Веселый был это вечер. А разве, правда, не веселый был это вечер? У нас с собой были корзины с едой и вином; у нас собралась большая компания, разместившаяся в двух лодках. Тут были дочери приходского фогта и врача, две гувернантки, дамы из церковного двора; я никогда не видел их раньше, однако, они отнеслись ко мне так радушно, как будто мы знали друг друга давным-давно. Я сделал несколько промахов, я отвык от светских манер и часто говорил: «ты» молодым дамам; но за это на меня не сердились, это мне прощали. Пару раз я сказал: «милая» или «моя милая», но мне извинили также и это и сделали вид, как будто я этого и не говорил.

На господине Маке, по обыкновению, была его сорочка с бриллиантовой застежкой на ней. Он был, по-видимому, в превосходном настроении и кричал сидевшим на другой лодке:

– Поберегите же корзины с бутылками, эй вы, сумасшедшие! Доктор, вы отвечаете за бутылки.

– Хорошо, – отвечал на это доктор. И только два этих возгласа от лодки к лодке празднично и весело прозвучали в окружающей тишине.

На Эдварде было вчерашнее платье, как будто у нее не было другого или она не хотела надеть его. И башмаки на ней были те же самые. Мне показалось, что руки у нее были не совсем чисты, но на голову она надела совершенно новенькую шляпу с пером. Свою перекрашенную кофточку она захватила с собой, чтобы сидеть на ней.

По желанию господина Мака, я сделал выстрел, в то время как мы выходили на берег, два выстрела, из обоих стволов; потом прокричали ура. Мы бродили по острову; рабочие нам всем кланялись, и господин Мак разговаривали со всеми. Мы нашли гусиную травку и лютик, которых мы понатыкали себе в петлицы. Множество морских птиц гоготало и кричало в воздухе и на обнаженном отливом берегу.

Мы расположились на лугу, где росло несколько кривых берез с белой корой, открыли корзины, и господин Мак вытащил бутылки. Светлые платья, голубые глаза, звон стаканов, море, белые паруса. Мы немного попели, щеки разрумянились.

Прошло около часа, мои мысли были исполнены ликованием, даже мелочи действовали на меня; вуаль развевалась на шляпе, глаза закрываются от смеха, распущенные волосы, и всё это волнует меня. Ах этот день, этот день!

– Я слышала, что у вас маленькая прелестная хижина, господин лейтенант?

– Да, милое уютное гнездышко, Боже, как оно мне по сердцу! Приходите как-нибудь ко мне, барышня; это единственная в своем роде хижина. А за хижиной огромный лес.

Другая подошла ко мне и приветливо спросила:

– Вы раньше не бывали здесь, на севере?

– Нет, – ответил я. – Но я уже знаю всё о здешних краях, сударыня. – По ночам я стою лицом к лицу с горами, землей и солнцем. Впрочем, я не хочу пытаться быть высокопарным. Что за лето у вас! Оно распускается ночью, когда все спят, и утром оно всё еще тут. Я смотрел в свое окно и сам видел это. У меня два маленьких окошка.

Подошла третья. У нее был очаровательный голос и маленькие руки. Как все они были очаровательны! Третья говорит:

– Поменяемся цветами? На счастье.

– Хорошо, – сказал я и протянул руку – благодарю вас. Какая вы красивая; у вас чарующий голос, я слушал его всё время.

Но она отнимает руку с колокольчиками и говорит коротко и ясно:

– Что это с вами? Я вовсе не к вам обращалась!

Она не ко мне обращалась! Мне было больно, что я совершил промах; мне захотелось обратно домой, подальше отсюда, в свою хижину, где со мной говорил только ветер.

– Извините, – сказал я – и простите меня.

Другие дамы переглянулись и ушли, чтобы не удручать меня.

В это самое мгновенье кто-то быстро подошел к нам. Это была Эдварда. Она подошла прямо ко мне, стала что-то говорить, потом бросилась мне на шею, крепко обвила ее руками и несколько раз поцеловала меня в губы.

Я оторопел и не сразу понял, что произошло. Перед глазами был только ее горящий взгляд. Когда она выпустила меня из своих объятий, ее маленькая грудь заметно поднималась и опускалась. Она всё еще стояла передо мной смуглая, высокая и стройная, с блестящими глазами. Все смотрели только на нее, совершенно обо всем позабыв. Но, Боже мой, меня поцеловали на виду у всех.

– Что это значит, дорогая Эдварда? – спросил я и почувствовал, как в висках стучит кровь, и это мешает говорить мне отчетливо.

– Ничего не значит, – ответила она. – Просто мне так захотелось.

Я снял фуражку и машинально пригладил волосы.

«Неужели это и правда ничего не значит?» – подумал я.

Вдруг с другого конца острова раздался голос господина Мака. Я не мог разобрать, что он говорит, но порадовался, что господин Мак не был свидетелем этой странной сцены.

Я выдохнул, подошел к своим новым друзьям и, смеясь, сказал:

– Позвольте мне перед всеми вами извиниться в моем неприличном поведении; я сам в отчаянии от этого. Я воспользовался мгновением, когда Эдварда хотела поменяться со мной цветком, не смог сдержать своих чувств и невольно оскорбил ее. Я извиняюсь перед ней и перед вами. Но встаньте на мое место: я живу один, не привык обходиться с дамами; да к тому же выпил нынче вина, к чему я также не привык. Будьте ко мне снисходительны.

Я засмеялся, стараясь выразить полное равнодушие ко всем этим пустякам, чтобы заставить поскорее забыть о них; но в глубине души я был серьезен. Мои слова не произвели никакого действия на Эдварду, она и не пыталась ослабить впечатление, вызванное ее опрометчивым поступком; наоборот, она уселась рядом со мной и всё время смотрела на меня. Временами она заговаривала со мной. Когда мы потом стали играть в жених и невеста, она сказала громко: