Читать книгу Пан (Кнут Гамсун) онлайн бесплатно на Bookz
bannerbanner
Пан
Пан
Оценить:

0

Полная версия:

Пан

Кнут Гамсун

Пан

Knut Hamsun

«PAN»



© Благовещенская М.П., перевод на русский язык

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

W W W. S O Y U Z. RU

I

В последние дни я всё думал и думал о вечном дне северного лета. Я сижу здесь и думаю о нем и о хижине, где я жил, и о лесе за хижиной, и собираюсь написать кое-что, чтобы скоротать время, и для своего собственного удовольствия. Время тянется ужасно медленно, я не могу заставить его идти так быстро, как мне хотелось бы, хотя у меня нет ровно никаких забот, и я живу превесело. Я решительно всем доволен, и что это еще за возраст – мои тридцать лет; несколько дней тому назад я получил издалека два птичьих пера, от кого-то, кто мне вовсе не был их должен; да, два зеленых пера, в листе почтовой бумаги с короной, запечатанном облаткой. Мне прямо было приятно смотреть на эти два дьявольски зеленых птичьих пера. И вообще я не испытываю никаких страданий, разве что по временам немного ломит левую ногу, – следствие старой огнестрельной раны, которая давным-давно уже зажила.

Я помню, что два года тому назад время шло очень быстро, несравненно быстрее теперешнего, лето прошло для меня совершенно незаметно. Это было два года тому назад, в 1855 году: я хочу написать об этом для своего собственного удовольствия; в то время со мной случилось нечто, или всё это пригрезилось мне. Теперь я многое забыл из пережитого мной тогда, так как я почти и не думал о том с тех пор; но я помню, что ночи были ужасно светлые. Многое представлялось мне в таком измененном виде, в году было двенадцать месяцев, но ночь превратилась в день, и никогда не было видно звезд на небе. И люди, с которыми я сталкивался, были особенные и не походили на тех людей, которых я знал раньше; иногда им бывало достаточно одной ночи, чтобы вдруг созреть и вырасти, во всем их великолепии. В этом не было никакого волшебства, но я никогда не переживал этого раньше. Никогда.

В большом, белом доме там внизу, у моря, встретил я человека, который овладел на некоторое время моими мыслями. Я больше не думаю о ней теперь постоянно, нет, я совершенно забыл о ней; но я думаю о совсем другом, о крике морских птиц, об охоте в лесу, о моих ночах, об этом теплом летнем времени; да, впрочем, я и познакомился-то с ней благодаря только случаю, и без этого случая ни одного дня не было б ее у меня в голове.

Из моей хижины мне была видна вся путаница островов, островков и шхер, было видно немного моря, несколько синеющих горных вершин, а за хижиной лежал лес, огромный лес. Я исполнялся чувством радости и благодарности, вдыхая запах корней и листвы, жирные испарения сосен, напоминающие запах мозга; только в лесу успокаивалось всё внутри меня, моя душа приходила в равновесие и наполнялась мощью. Я бродил день за днем в горах, в сопровождении Эзопа, и ничего большего не желал, как только и дальше бродить день за днем, хотя там лежал еще снег и размякший лед, покрывая половину поверхности. Моим единственным товарищем был Эзоп; теперь у меня Кора, но тогда у меня был Эзоп, собака, которую я потом застрелил.

Часто вечером, когда я возвращался с охоты в свою хижину, уютное ощущение быть у себя дома разливалось по всему моему телу, вызывало во мне приятную внутреннюю дрожь, и я начинал болтать с Эзопом о том, как нам было хорошо.

– Ну вот, теперь мы разведем огонь и зажарим себе дичь на очаге, – говорил я, – как ты насчет этого?

И когда, сделав всё это, мы оба заканчивали нашу трапезу, Эзоп забивался на свое место за очагом, в то время как я зажигал трубку и ложился отдохнуть на нарах, прислушиваясь к глухому шуму в лесу. В воздухе чувствовалось слабое движение, ветер дул по направлению к хижине, и я ясно мог слышать, как далеко в горах токовали глухари. А то всё было тихо.

И не раз засыпал я там, где лежал, совсем не раздеваясь, в том виде, как я был днем, и просыпался только тогда, когда морские птицы поднимали свой крик. Если мне тогда случалось посмотреть в окно, я мог различить большие белые строения торгового местечка, амбары Сирилунда, лавку, где я покупал себе хлеб, и я продолжал лежать некоторое время, пораженный тем, что я находился здесь в хижине, в северной Норвегии, на опушке леса.

Но вот Эзоп начинал отряхиваться у очага своим длинным тощим телом, его ошейник звенел, он зевал и махал хвостом, и я вскакивал на ноги после этих трех часов сна, совершенно отдохнувший и полный радости.

Так проходила не одна ночь.

II

Пусть идет дождь и бушует буря, – что из этого? Часто незаметная радость может овладеть тобой и в дождливую погоду, и пойдешь ты далеко бродить со своим счастьем. Ты выпрямляешься и смотришь прямо перед собой, по временам смеешься потихоньку и осматриваешься кругом. О чем ты думаешь? О блестящем стекле в каком-нибудь окне, о солнечном луче на этом стекле, о пейзаже с ручейком, а, может быть, и о голубом просвете в небе. Большего не надо.

В другое время даже и необыкновенные события не в состоянии изменить твоего равнодушного вялого настроения; в бальной зале ты можешь сидеть спокойно, безучастно и ни на что не обращать внимания, потому что внутреннее состояние каждого человека служит источником печали или радости.

Я вспоминаю один день. Я сошел к морскому берегу, меня захватил дождь, и я вошел в открытый сарай для лодок, и в ожидании уселся там. Я что-то напевал, но без всякой радости и удовольствия, только чтобы провести время. Эзоп был со мной, он сел и стал прислушиваться, я перестал напевать и тоже прислушался, снаружи послышались голоса, кто-то подходил к сараю. Случай, совершенно обыкновенный случай! Двое мужчин и девушка, сломя голову, вбежали ко мне. Они кричали друг другу, смеясь:

– Скорее. Здесь мы пока можем укрыться!

Я встал.

У одного из мужчин была сорочка с белой, накрахмаленной грудью, которая теперь, в довершение всего, насквозь промокла от дождя и висела мешком; на этой мокрой груди была укреплена бриллиантовая застежка. На ногах у него были длинные, с острыми носками, башмаки, имевшие довольно щегольской вид. Я поздоровался с этим человеком, это был г-н Мак, торговец, я его знал по мелочной лавке, где я покупал хлеб. Он даже приглашал меня как-то раз к себе, но я до сих пор еще не побывал у него.

– А, старые знакомые! – сказал он, увидев меня. – Мы направлялись к мельнице, и пришлось вернуться. Вот так погода, а? Но когда же вы придете в Сирилунд, г-н лейтенант?

Он представил мне маленького, с черной бородкой, господина, бывшего с ними, – это оказался доктор, который жил при филиальной церкви. Девушка подняла вуаль до половины лица и стала в полголоса болтать с Эзопом. Я обратил внимание на ее кофточку, по подкладке и петлям я мог заметить, что она была перекрашена. Г-н Мак представил также и девушку – это оказалась его дочь, и ее звали Эдвардой.

Эдварда взглянула на меня через вуаль и продолжала шептаться с собакой и читала на ее ошейнике:

– Да-а, тебя зовут Эзопом, ты… Доктор, кто это был Эзоп? Единственное, что я помню, это, что он сочинял басни. Ведь он был фригиец? Нет, я не знаю.

Ребенок, девица школьного возраста. Я посмотрел на нее, она была высокого роста, но с не сложившимися формами, лет пятнадцати, шестнадцати, с длинными, смуглыми руками без перчаток. Она, может быть, справлялась сегодня вечером в лексиконе об Эзопе, чтобы при случае блеснуть своей осведомленностью.

Г-н Мак спрашивал меня о том, как идет моя охота. Кого я больше всего настрелял? Он уверил меня, что я могу, в любое удобное время, получить в мое распоряжение одну из его лодок; стоило мне только сказать ему. Доктор не сказал ни слова. Когда они уходили, я заметил, что доктор немного хромал и опирался на палку.

Я поплелся домой, в том же самом вялом настроении, как и раньше, и напевая со скуки. Эта встреча в сарае ничуть не изменила моего состояния духа в ту или другую сторону; лучше всего я запомнил промокшую насквозь сорочку г-на Мака и на ней бриллиантовую застежку, точно также мокрую и совершенно без блеска.

III

Около моей хижины стоял камень, высокий серый камень. У него было выражение дружеского расположения ко мне; казалось, он смотрел на меня, когда я проходил мимо него, и узнавал меня. Я охотно направлял свой путь мимо этого камня, когда я утром выходил из дому, точно я оставлял там доброго друга, который будет дожидаться моего возвращения.

И там наверху, в лесу, начиналась охота. Иногда я что-нибудь убивал, иногда ничего…

За островами лежало море в тяжелом покое. Я много раз стоял и смотрел на него с горных хребтов, когда я взбирался высоко, высоко; в тихие дни корабли почти не подвигались вперед; случалось, я видел в течение трех дней один и тот же парус, маленький и белый, как чайка на воде. Но временами, когда налетал ветер, дальние горы почти исчезали, поднималась непогода, буря с юго-запада, – зрелище, при котором я присутствовал, как зритель. Всё стояло в тумане, земля и небо сливались в одно, море вздымалось в беспорядочной воздушной пляске, образовывая людей, лошадей и развевающиеся знамена. Я стоял под защитой скалы и думал о всевозможных вещах; моя душа была напряжена. Бог знает, думал я, что мне нынче придется увидать, и в каком виде откроется море теперь перед моими глазами? Быть может, увижу я сейчас недра мозга земли; увижу, как там идет работа, как всё там находится в кипении!

Эзоп был неспокоен, временами он поднимал морду и нюхал воздух, страдая от непогоды, и чуткие его ноги дрожали; так как я с ним не разговаривал, он улегся между моих ног и уставился, как и я, на море. И ни одного возгласа, ни одного человеческого слова нигде не было слышно, ничего, только глухой шум вокруг моей головы. Далеко в море стояла скала, она стояла одна; когда море набрасывалось на нее, она выдвигалась каким-то сумасшедшим винтом, нет, скорее представала как морской бог, который приподнимался весь мокрый из воды и смотрел на мир и фыркал так, что волосы и борода становились колесом вокруг его головы. И вот он опять нырял в кипящий прибой.

И в самый разгар бури показался с моря маленький, черный, как уголь, пароход…. Когда я вечером отправился к пристани, маленький, черный, как уголь, пароход уже находился в гавани; это быль почтовый пароход.

Много народу собралось на набережной посмотреть на редкого гостя; я заметил, что у всех без исключения были голубые глаза, конечно со всем разнообразием оттенков. Молодая девушка в белом шерстяном платке стояла поодаль; у нее были очень темные волосы, и белый шерстяной платок резко выделялся на ее волосах. Она с любопытством смотрела на меня, на мою кожаную куртку, на мое ружье; когда я с ней заговорил, она смутилась и отвернула голову в сторону. Я сказал: ты всегда должна носить белый шерстяной платок, это идет к тебе.

В это время подошел к ней широкоплечий человек в исландской рубашке, он называл ее Евой. Это была, очевидно, его дочь.

Я знал широкоплечего человека, это был кузнец, местный кузнец. Несколько дней тому назад он ввинтил в одно из моих ружей новую капсюльку…

А дождь и ветер делали свое дело и согнали весь снег. В течение нескольких дней над землею веяло враждебным и холодным настроением, ломились сгнившие ветки, и вороны собирались в стаи и кричали. Это продолжалось недолго, солнце было близко, как-то раз утром оно взошло из-за леса. Нежная полоса пронизала меня сверху до низу, когда восходило солнце; и я вскинул ружье на плечи в безмолвной радости.

IV

В это время я не испытывал недостатка в дичи, я стрелял всё, что хотел, зайцев, тетеревов, белых куропаток, и когда мне случалось бывать внизу, на морском берегу, и приближаться на расстояние выстрела к какой-нибудь морской птице, я стрелял также и ее. Это было хорошее время, дни становились длиннее и воздух прозрачнее, я снаряжался на два дня и отправлялся в горы, на горные вершины; я встречал лопарей и доставал у них сыр, небольшими кусочками, жирный сыр, отдававший травой. Я бывал там не раз. На обратном пути, я всегда стрелял какую-нибудь птицу и совал ее в ягдташ. Я усаживался и привязывал Эзопа. На милю ниже, под собой видел я море; отвесы скал были мокрые и черные от воды, которая струилась по ним, капала и струилась с одной и той же коротенькой мелодией. Эти короткие мелодии среди гор не раз коротали мне время, когда я сидел там и смотрел кругом. Вот журчит здесь этот слабый бесконечный звук один-одинешенек, думал я, и никто его не слышит, и никто о нем не подумает, а он журчит себе здесь всё время, всё время. И мне не кажется уже больше, что в горах так пустынно, когда я слышу это журчанье. По временам что-нибудь происходило: гром потрясал землю, отрывался обломок скалы и стремительно скатывался к морю, оставляя за собой дорожку каменной пыли; в то же самое мгновенье Эзоп поднимал морду против ветра и с удивлением втягивал в себя непонятный для него запах гари. Когда снежные воды промыли в скалах трещины, достаточно было одного выстрела или даже резкого крика, чтобы оторвать огромную глыбу и пустить ее под гору…

Проходил час; может, больше: время шло так быстро. Я отвязывал Эзопа, набрасывал ягдташ на другое плечо и отправлялся домой. День склонялся к вечеру. Ниже, в лесу, попадал я непременно на свою старую знакомую тропинку, на узкую ленту тропинки, с удивительнейшими изгибами. Я обходил каждый изгиб, времени у меня было сколько угодно, спешить было нечего, никто не ждал меня дома; свободный, как властелин, шел я там и бродил по мирному лесу не спеша, как мне того хотелось. Все птицы молчали, только глухарь токовал где-то вдали, токовал, не переставая.

Я вышел из леса и увидал перед собой двух людей. Они гуляли, я к ним приблизился, одной из них оказалась Эдварда, я узнал ее и поклонился, ее сопровождал доктор. Я показал им свое ружье, они так же заинтересованно осмотрели мой компас, ягдташ; я пригласил их к себе в хижину, они обещали как-нибудь зайти.

И вот наступил вечер. Я пришел домой и развел огонь, зажарил птицу и поужинал. Завтра опять будет день… Тихо и спокойно повсюду. Я лежу весь вечер и смотрю в окно, волшебный блеск покоился в это время на полях и лесах, солнце зашло и окрасило горизонт жирным, красным светом, неподвижным, как масло. Небо было совершенно безоблачно и прозрачно, я погружался взором в это ясное море, и, казалось, я лежал лицом к лицу с дном мира, и мое сердце признательно билось, устремляясь на встречу этому обнаженному дну и чувствовало себя там как дома. Бог знает, думал я про себя, почему горизонт одевается сегодня в лиловое с золотом, уж не праздник ли там наверху во вселенной, торжественный праздник, со звездной музыкой и с катаньем в лодках по рекам. Похоже на это! И я закрывал глаза и участвовал в этом катанье, и мысли вихрем проносились в моем мозгу… Так проходил не один день.

Я бродил по окрестностям и наблюдал, как снег превращался в воду и как таял лед. Иногда за несколько дней я ни разу не разряжал ружья, когда у меня в хижине было еще достаточно запасов пищи; свободный, я бродил только по окрестностям, а время шло своей чередой. Куда я не обращал свой взор, везде было на что посмотреть и что послушать, всё изменялось понемногу каждый день, даже ивняк и можжевельник ожидали весны. Я ходил, например, на мельницу, она еще не оттаяла; но земля вокруг нее была утоптана с незапамятных времен и свидетельствовала о том, что туда приходили люди с мешками зерна на спине и обратно получали их с мукой. Я ходил там, как будто среди людей; и на стенах было вырезано много букв и дат. Ну, вот!

V

Писать ли мне еще? Нет, нет. Только немножко, для собственного моего удовольствия и потому, что это занимает мое время – эти рассказы о том, как наступала весна два года тому назад и какой вид имело тогда всё кругом. Земля и море начинали немного пахнуть, слащавый запах сернистого водорода распространялся от старых листьев, гнивших в лесу, и сороки летали с веточками в клюве и строили гнезда. Еще дня два, и ручьи вздулись и начали пениться, кой-где показывались капустницы, и рыбаки возвращались домой со своей ловлей. Приплыли две яхты купца, нагруженные доверху рыбой, и стали на якоре против своего места сушки, вдруг появилась жизнь и движение на самом большом из островов, где должна была сушиться рыба. Я видел всё это из своего окна.

Но до моей хижины не доносилось никакого шума, я как быль, так и оставался один. Иногда проходил кто-нибудь мимо, пару раз я видел Еву, дочь кузнеца, у нее появились на носу две веснушки.

– Куда это ты? – спросил я.

– За дровами, – отвечала она спокойно.

В руках у нее была вязка для дров и на голове был надет белый платок. Я смотрел ей вслед, но она не обернулась.

Так проходили много дней, а я не видел практически ни одной живой души. Весна ломилась, и лес светился; для меня было большим удовольствием наблюдать за дроздами, которые сидели на верхушках деревьев, смотрели на солнце и кричали. Иногда в два часа утра я уже был на ногах, чтобы принять участие в радостном настроении, которое овладевало птицами и зверями, когда всходило солнце.

Весна пришла так же и ко мне, и в моей крови стучало временами, как от шагов, я сидел в хижине и думал пересмотреть свои удилища и лески, но я пальцем не пошевелил, чтобы за что-нибудь приняться; радостная, неясная тревога трепетала в моем сердце. Вдруг Эзоп вспрыгнул, замер на вытянутых лапах и отрывисто залаял. Кто-то подошел к хижине, я поспешно снял свою фуражку с головы и уже слышал голос Эдварды в дверях. По-дружески и запросто она и доктор пришли навестить меня, как и обещали.

– Да, он дома, – говорила она. И она вошла и протянула мне руку совершенно по-детски. – Мы были здесь также вчера, но вас тогда не было дома, – объяснила она.

Она уселась на нарах, на одеяло, и осматривала хижину; доктор сел рядом со мной на длинную скамью. Мы разговаривали, я рассказал им, между прочим, какие звери водились в лесу и какую дичь я не мог больше стрелять, так как на нее был наложен запрет. Сейчас, например, был запрет на глухарей.

Доктор опять был неразговорчив; но, когда он заметил мою роговую пороховницу, на которой была изображена фигура Пана, он оживился и начал рассказывать мне о Пане.

– А как же вы выживаете, – сказала вдруг Эдварда, – если на всю дичь нельзя будет охотиться?

– Я ловлю рыбу, – отвечал я.

– Но вы можете приходить ужинать к нам, – сказала она. – В прошлом году англичанин жил в вашей хижине, он тоже часто приходил к нам поужинать.

Эдварда смотрела на меня, и я смотрел на нее. Я почувствовал в это мгновенье, что что-то шевельнулось в моем сердце, как будто легкое, мимолетное дружеское приветствие. Это от весны и от солнечного дня, думал я об этом потом.

Она сказала несколько слов о моем жилище. Стены у меня были увешаны разными шкурами и птичьими крыльями, внутренность хижины походила на мохнатую медвежью берлогу. Это заслужило ее одобрение.

– Да, это самая настоящая берлога, – сказала она.

Мне нечего было предложить гостям, нечем угостить их, и я решил, шутки ради, пожарить какую-нибудь птицу; они должны будуть есть ее по-охотничьи, без приборов, руками. Это займет нас на некоторое время.

И я приготовил птицу.

Эдварда рассказывала про англичанина. Это был старый и странный человек, он громко разговаривал сам с собой. Он был католик, и, где бы он ни находился, всегда у него в кармане был маленький молитвенник с черными и красными буквами.

– Быть может, он был ирландец? – спросил доктор.

– Он был ирландец?

– Неправда ли, раз он был католик?

Эдварда покраснела, она запнулась и стала смотреть в сторону:

– Ну, да, может быть, он был ирландец.

С этого мгновенья она потеряла всю свою веселость.

Мне стало ее жаль, и мне хотелось сгладить неловкую ситуацию. Я сказал:

– Безусловно, вы правы в том, что это был англичанин. Ведь ирландцы не ездят в Норвегию.

Мы договорились как-нибудь отправиться на лодке и посмотреть место сушки рыбы.

Проводив своих гостей, я вернулся назад и уселся с намерением заняться своими рыболовными снастями. Мой садок висел на гвозде у двери, и некоторые петли были попорчены ржавчиной; я отточил несколько крючков, крепко их привязал, пересмотрел лески. Как трудно за что-нибудь приняться сегодня! Мысли роем проносились у меня в голове; мне представилось, что я сделал ошибку, позволив Эдварде сидеть всё время на нарах, вместо того, чтобы предложить ей место на скамье. Я увидел вдруг перед собой ее смуглое лицо и смуглую шею; она завязала передник немного ниже на животе, чтобы подчеркнуть длинную талию, что было тогда в моде. Рот у нее был большой, с пылающими губами.

Я встал, открыл дверь и стал прислушиваться. Я ничего не услышал, и снова затворил дверь; Эзоп сошел со своего места и внимательно следил за мной. Мне пришло в голову, что я могу догнать Эдварду и попросить у нее немного шелка для починки моего садка; это вовсе не было предлогом, я мог выложить перед ней садок и показать съеденные ржавчиной петли. Я уже вышел за дверь, как вдруг вспомнил, что шелк был у меня у самого, гораздо больше даже, чем было нужно. И я потихоньку и в совершенном унынии опять отправился к себе. Чье-то постороннее дыхание повеяло на меня при входе в хижину, как будто я там больше не был один.

VI

Кто-то спросил меня, разве я не стреляю больше; до него не долетало с гор ни одного моего выстрела, хотя он стоял в бухте и ловил рыбу целых два дня.

– Да, я не охотился, я был дома в хижине, доедая оставшиеся припасы.

На третий день пошел я на охоту. Лес немного зазеленел, пахло землей и деревьями, дикий лук торчал уже зеленый из тронутого морозом мха. Я был полон мыслей и часто останавливался. В течение трех дней я видел одного только человека, того рыбака, которого я встретил вчера; я думал: может, я встречу кого-нибудь сегодня вечером, когда пойду домой, на опушке леса, где я в последний раз встретил доктора и Эдварду. Могло случиться, что они гуляли там опять, может быть да, а, может, и нет. Но почему я думаю именно об этих двух? Я застрелил пару белых куропаток и тотчас же приготовил одну из них; потом привязал Эзопа.

Во время моего импровизированного обеда я лежал на просохшей почве. Кругом было тихо, слышался только нежный шум ветра и временами крики птиц. Я лежал и смотрел на ветви, которые тихо качались от движения воздуха; ветерок делал свое дело и переносил цветочную пыльцу с ветки на ветку; весь лес стоял очарованный. Зеленая гусеница, землемер, ползла вдоль ветки не останавливаясь. Она была так беззащитна, часто вытягивалась, ища на что бы ей опереться и в этот момент походила на коротенькую зеленую нитку, которая маленькими стежками шьет шов на ветке. К вечеру, может, она и доползет туда, куда ей нужно.

Было очень тихо. Когда будет шесть часов, я пойду домой, и кто знает, может быть встречу кого-нибудь. У меня в запасе еще часа два, а я уже немного беспокоюсь и счищаю вереск и мох со своей одежды. Я знаю места, по которым прохожу; деревья и камни стоят там, как прежде в своем одиночестве, листья шуршат у меня под ногами. Однообразный шелест и знакомые деревья и камни очень много значат для меня, меня переполняет какое-то особенное чувство благодарности, я люблю весь мир. Я поднимаю сухую ветку держу ее в руках и смотрю на нее, пока сижу и думаю о своих чувствах; ветка почти сгнила, мне жаль ее. И когда я встаю и иду дальше, я не бросаю ветки далеко от себя, а кладу ее на землю и думаю о ней; наконец, смотрю на нее в последний раз влажными от слез глазами, прежде чем покинуть ее.

Уже пять часов. Солнце неверно показывает мне время, я весь день шел на запад, и, может быть, ушел на полчаса вперед сравнительно с моими солнечными отметками у хижины. Всё это я принимаю во внимание, но всё-таки у меня остается еще час до шести, а потому я встаю опять и иду. И листья шуршат под моими ногами. Так проходит еще час.

Я вижу под собой маленькую речку и маленькую мельницу, которые были скованы льдом зимой, и останавливаюсь.

– Я опоздал! – говорю я вслух.

Острая боль пронзает меня, я поворачиваюсь и понурившись иду домой, хотя я уже понимаю, что опоздал. Я ускоряю шаг, почти бегу. Эзоп понимает, что это не спроста, он тянет за ремень, увлекает меня с собой, поскуливая от нетерпения. Но когда мы спускаемся к опушке леса, там никого нет. Занятый своими мыслями, я прошел мимо своей хижины, вниз к Сирилунду, с Эзопом, охотничьей сумкой, и всеми своими принадлежностями.

Господин Мак принял меня с величайшей любезностью и пригласил к ужину.

VII

Иногда мне кажется, что я вижу людей насквозь. Например, мы сидим где-нибудь в комнате: несколько мужчин, несколько женщин и я, и мне кажется, я вижу, что происходить внутри каждого из этих людей и что они думают обо мне. Сижу я там и думаю, что никто и не подозревает, что я вижу насквозь каждого человека. Весь вечер я провел у господина Мака. Я мог бы тотчас же уйти, мне вовсе не было интересно оставаться у него, но ведь я пришел к нему, потому только, что все мои мысли влекли меня туда… Мы играли в вист и пили тодди после еды. Я уселся спиной к залу и опустил голову, сзади меня то входила, то выходила Эдварда. Доктор уехал домой.

bannerbanner