скачать книгу бесплатно
Улыбнись мне —
Забудь про злость.
Ночи с тобой —
Это всерьез.
Твои движения —
Танцуй до умопомрачения,
И я скажу: стой, стой, стой, стой,
И я все не могу насытиться
тобой.
Твои движения,
Твои движения,
Твои движения,
Твои движения…
В пятницу после занятий мы пошли выпить. Ховланн и Фоссе уверенно повели нас в «Весселстюэн». Место оказалось отличным – на столах белые скатерти, и едва мы уселись, как к нам заспешил официант в белой рубашке и черном фартуке. Такого я еще не видел. Настроение у всех было хорошее, расслабленное, неделя закончилась, я радовался: вот мы, восемь тщательно отобранных студентов-писателей, сидим за одним столом с Рагнаром Ховланном, о котором в студенческой среде, по крайней мере в Бергене, слагают легенды, и с Юном Фоссе, одним из ведущих писателей-постмодернистов Норвегии, о творчестве которого положительно отзываются даже в Швеции. Наедине я с ними еще не общался, но сейчас Ховланн сидел рядом со мной, и когда принесли пиво, я сделал большой глоток и решил не упускать шанс.
– Слышал, вам Cramps нравятся, – начал я.
– Ого? – откликнулся он. – И кто же это распускает такую зловредную клевету?
– Один приятель сказал. Это правда? Вы любите музыку?
– Люблю, да, – сказал он, – и Cramps люблю. Так что все верно, передавай приятелю привет и скажи, что он прав. – Он улыбнулся, не глядя мне в глаза. – А какие еще группы мне нравятся, он не сказал?
– Нет, только про Cramps.
– А самому тебе Cramps как?
– Ну-у, неплохо, – сказал я, – но я сейчас в основном Prefab Sprout слушаю. Вы слышали их последний альбом – «From Langley Park to Memphis»?
– Разумеется, но я все равно больше всего люблю Стива Маккуина.
Тут к нему через стол обратилась Бьорг, и Ховланн вежливо склонился к ней. Рядом с Бьорг сидел Юн Фоссе – он разговаривал с Кнутом. Его тексты мы разбирали последними, и Кнута до сих пор переполняли впечатления, это я видел. Он писал стихи, удивительно короткие, часто в одну или две строчки, а некоторые вообще из двух составленных вместе слов. Смысла их я не понимал, но в них чувствовалось нечто жесткое, чего не ждешь от человека, который мирно болтает и смеется, настолько же дружелюбного, насколько коротки его стихи. Причем он оказался разговорчивым. Так что дело было не в личных качествах.
Я поставил пустой бокал на стол, мне хотелось заказать еще пива, но позвать официанта я не осмеливался, поэтому решил подождать, пока кто-нибудь еще не сделает заказ.
Рядом со мной сидели Петра и Труде. Они болтали, словно закадычные подружки. Петра внезапно сделалась общительной, а с Труде слетела напряженная сосредоточенность, и в ней проявилось что-то девчоночье, как будто она сбросила с плеч некий груз.
Я не то чтобы хорошо знал хоть кого-нибудь из них, однако достаточно на них насмотрелся, чтобы представлять себе их характеры, – и хотя с текстами они никак не соотносились, кроме разве что у Бьорг и Эльсе Карин, чьи тексты походили на них самих, у меня сложилось определенное мнение обо всех. Кроме Петры. Она оставалась загадкой. Иногда она подолгу сидела совершенно неподвижно, глядя в столешницу и не обращая ни на кого внимания; мне в такие минуты казалось, будто она чем-то мучается: она не двигалась, буравя глазами одну точку, но от нее веяло враждебностью. Мне чудилось, что ее что-то гнетет. Если она смотрела на меня, то всегда с насмешливой улыбочкой. Реплики ее тоже были насмешливыми, а порой и безжалостными, хоть и точными, но с перебором. Но когда ее что-то увлекало по-настоящему, насмешка исчезала, и порой она смеялась, искренне, почти по-детски, и глаза ее вместо свирепого блеска излучали сияние. Тексты у нее были под стать ей, мне так казалось, когда она их зачитывала, такие же угловатые и колючие, временами неуклюжие и неизящные, но всегда хлесткие и сильные, почти всегда ироничные, но не лишенные страсти.
Труде встала и скрылась в зале. Петра повернулась ко мне.
– А почему ты меня не спрашиваешь, какие мне группы нравятся? – Она улыбалась, но смотрела на меня мрачно и испытующе.
– Давай спрошу, – согласился я. – Какие группы тебе нравятся?
– Ты что, правда думаешь, меня волнуют эти детсадовские штуки? – бросила она.
– Откуда мне знать? – парировал я.
– А что, похоже?
– Вообще-то да, – сказал я. – Ты в косухе ходишь, и вообще.
Она рассмеялась.
– Если убрать тупые имена, клише и незнание психологии, тексты у тебя очень хорошие, – сказала она.
– Но тогда ничего и не останется, – ответил я.
– Останется, – возразила она, – ты не особо слушай, что другие говорят. Это всего лишь слова, они ничего не значат. Глянь на этих двоих. – Она кивнула на преподавателей. – Купаются в нашем восхищении. Посмотри на Юна. И посмотри, как Кнут на него уставился.
– Во-первых, я особо и не слушаю. Во-вторых, Юн Фоссе хороший писатель.
– Да ладно? Ты что, читал его?
– Чуть-чуть. В среду купил его последний роман.
– «Кровь. Это камень», – произнесла она басом, по-вестланнски выговаривая слова и пронзительно глядя на меня, потом зашлась звонким смехом, но тут же умолкла. – Фу, сплошное кривляние!
– А у тебя его нет? – спросил я.
– Я научусь, – сказала она, – я из них высосу все, что смогу.
К нашему столику подошел официант, и я выставил палец. Петра повторила мой жест, сперва я решил было, что она передразнивает меня, но потом понял, что она тоже заказала пива. Вернулась Труде, Петра повернулась к ней, а я склонился вперед, к Юну Фоссе.
– Вы знакомы с Яном Хьерстадом? – спросил я.
– Немного знаком, да. Мы коллеги.
– Вы себя тоже считаете постмодернистом?
– Нет, я скорее модернист. По крайней мере, по сравнению с Яном.
– Ясно, – сказал я.
Он опустил взгляд и, будто бы только заметив стакан, отхлебнул пива.
– Как тебе учеба? – спросил он.
Неужели он и впрямь меня об этом спросил?
Щеки мои запылали.
– Замечательно, – проговорил я, – я за такое короткое время столько всего узнал.
– Хорошо, – сказал он, – а то мы с Рагнаром не очень часто преподаем. Для нас это почти так же ново, как и для вас.
– Ясно, – повторил я.
Я понимал, что должен что-то сказать, что между нами внезапно завязалась беседа, но что именно сказать, я не знал, и, когда молчание затянулось на несколько секунд, Фоссе отвернулся, и с ним тотчас же заговорил кто-то еще; я встал и пошел в туалет в конце коридора, возле входа. Возле писсуара стоял мужчина, я знал, что, если встану рядом, у меня ничего не получится, поэтому я дождался, пока освободится кабинка. Внутри на кафельном полу валялись клочки туалетной бумаги, разбухшие от мочи или воды. Запах был резкий, и когда я мочился, то медленно выдыхал. Послышалось журчание воды в раковине. Потом загудела сушилка для рук. Я спустил воду и вышел как раз в тот момент, когда двое мужчин исчезли за дверью, а в туалет вошел еще один, с выпирающим животом и рыжеватой бергенской щетиной. Несмотря на неопрятность, мокрый, грязный пол и неприятный запах, туалет обладал той же внушительностью, что и ресторан с белыми скатертями и официантами в фартуках. Наверное, кафельная плитка и писсуары сохранились тут с прежних времен. Я ополоснул под краном руки и посмотрел на собственное отражение в зеркале – по нему никто и не сказал бы, что я чувствую себя неполноценным. Вошедший мужчина встал перед писсуаром, я повертел руками под сушилкой и вернулся к столику, где меня ждал новый бокал пива.
Покончив с ним, я заказал еще, напряжение внутри постепенно отпустило, на смену ему пришло что-то мягкое и приятное, я уже не чувствовал себя на обочине беседы, на обочине всей компании, наоборот, я был в центре; вскоре я уже болтал то с одним, то с другим, и отлучаясь в туалет, я будто вел с собой всех остальных, они кружились у меня в голове, – хаос из лиц и голосов, мнений и суждений, хохота и хихиканья, – и сперва не заметил, когда остальные начали потихоньку расходиться, это происходило точно на задворках внимания и не представляло опасности, прочие по-прежнему болтали и пили, но затем поднялся сначала Юн Фоссе, за ним следом – Рагнар Ховланн, и дело приняло плохой оборот, ведь без них мы ничто.
– Возьмите еще по пиву, – упрашивал я, – время еще детское. А завтра суббота.
Но они были непреклонны, им надо домой, а едва они ушли, как ряды наши совсем поредели, хоть я и просил каждого побыть еще чуть-чуть, и вскоре за столиком остались лишь мы с Петрой.
– Ты же не уходишь? – спросил я.
– Скоро тоже пойду, – сказала она, – я живу на окраине, так что надо успеть на автобус.
– Хочешь, у меня переночуй, – предложил я, – я в Саннвикене живу. У меня есть диван, на нем и ляжешь.
– Чего это тебе выпить приспичило? – рассмеялась она. – И куда пойдем? Здесь так долго сидеть не принято.
– Может, в «Оперу»? – предложил я.
– Давай, – согласилась она.
На улице было светлее, чем я ожидал, в небе над нами еще догорали остатки летнего вечернего света, и мы пошли в сторону театра мимо вереницы такси по мокрой брусчатке с будто размазанным по ней темно-желтым светом фонарей, сквозь сеющий дождь. Петра держала в руках черную кожаную сумку, и хотя я не смотрел на нее, но ощущал, какое у нее серьезное и упрямое лицо, какие резкие и угловатые движения. Подобно хорьку, она укусит любого, кто протянет к ней руку.
В «Опере» нашлось несколько свободных столиков, мы сели на втором этаже, возле окна. Я взял нам пива, и Петра, залпом осушив почти полбокала, утерла тыльной стороной ладони губы. Я раздумывал, что бы сказать, но, ничего не придумав, тоже выпил половину.
Прошло пять минут.
– А что ты делал в Северной Норвегии? – вдруг спросила она, причем так естественно, будто мы давно уже сидели и болтали, однако смотрела она на полупустой бокал на столешнице.
– Работал учителем, – ответил я.
– Это я знаю, – отмахнулась она, – но как тебе такое вообще в голову пришло? Чего ты добивался?
– Не знаю, – сказал я, – просто так сложилось. Вообще-то я уехал туда, чтобы писать.
– Странная идея – устроиться на работу в Северной Норвегии, чтобы писать.
– Возможно, – я кивнул.
Петра пошла за пивом, а я огляделся: народу вокруг заметно прибавилось. Зажав в руке стокроновую банкноту, Петра поставила локоть на стойку, за которой один из официантов нацеживал пол-литровую кружку. Оскалилась, нахмурила брови. В один из первых дней нашего знакомства Петра рассказала, что сменила имя. Я решил, что речь о фамилии, но нет, она сменила как раз имя. На самом деле ее звали Анне или Хильде, обычным, ничем не примечательным именем, и, думая о ней, я размышлял, каково это – отказаться от собственного имени; к своему я испытывал тесную привязанность, поменять его было бы немыслимо, это изменило бы все. А она это сделала.
Мама тоже меняла имя, то есть по традиции взяла папину фамилию, но потом сменила ее обратно на девичью. Менял имя и папа, такое случается реже, однако и он сменил только фамилию, а не имя, принадлежавшее лишь ему.
Петра, держа в руках по пол-литровой кружке пива, уселась за стол.
– Ты на кого поставишь? – спросила она.
– В смысле?
– В школе, в нашем классе.
Мне совсем не понравилось, как она выразилась, сам я предпочитал говорить, что учусь в академии, но я промолчал.
– Не знаю, – ответил я.
– Я же говорю – «поставишь». Ясное дело, откуда тебе знать.
– Мне понравилось, как ты пишешь.
– К другим подлизывайся.
– Но это правда.
– Кнут: ноль. Труде: поза. Эльсе Карин: проза для домохозяек. Хьетиль: ребячество. Бьорг: скукота. Нина: хорошо. Ее затирают, но пишет она хорошо. – Она рассмеялась и искоса взглянула на меня.
– А я? – не утерпел я.
– Ты, пф-ф! – Она фыркнула. – Ты себя не понимаешь и оттого не понимаешь, что пишешь.
– А ты сама-то понимаешь, что пишешь?
– Нет. Но я, по крайней мере, знаю, что ничего не знаю. – Она снова рассмеялась: – А еще ты малость фемик. Но зато у тебя руки большие и сильные, это перевешивает.
Я отвел глаза, внутри у меня запылал пожар.
– Я вообще что думаю, то и говорю, – добавила она.
Я сделал несколько глотков пива и огляделся.
– Ты же не обижаешься на всякие пустяки! – Она хихикнула. – Если хочешь, могу сказать про тебя и чего похуже.
– Лучше не надо.
– Ты еще и с самомнением. Но это возрастное. Ты тут не виноват.
А сама-то, тянуло меня сказать. С чего ты вообще решила, что ты такая охрененно крутая? И если я фемик, то ты мужиковатая. По походке прямо парень!
Но я ничего не сказал, и медленно, но верно пожар у меня внутри утих, во многом оттого, что я основательно опьянел и приближался к тому состоянию, когда ничто не имеет значения или, точнее, когда все на свете одинаково важно.
Еще пара пива – и я готов.
В глубине зала, за столиками, среди посетителей навеселе, я заметил знакомую фигуру. Мортен. Одетый в красную кожанку, со светло-коричневым ранцем за спиной и с длинным сложенным зонтом в руке. Заметив меня, он просиял и заспешил к нам, долговязый и нескладный, с волосами, блестящими от геля и торчащими в разные стороны.
– Привет, чувак! – сказал он и засмеялся, – чего, отдыхаешь?
– Да, – ответил я. – Это Петра. Петра, это Мортен.
– Привет, – поздоровался Мортен.
